Плачущий могильщик
Встретился я с ним в одном общеизвестном, не веселом месте, куда судьба отправила меня, донести соболезнования свои и друзей, семье погибшего. На кладбище. Сейчас, в нашей стране это самое посещаемое заведение, после ночных клубов. Так уж выходит, что люди родятся, вырастают, посещают клубы и бары, потом бац... И кладбище. Но туда-то в одиночку не идут.
Ведут с собой кучу народу. Кто поплакать, кто проститься, а кто и пожалев усопшего, и не сберегши своего сердца, укладывается в соседний гроб. Виктор Павлович вам многое расскажет. Он живет на кладбище. Это его работа и восемьдесят процентов всей жизни. Нет, он не бомж. Квартира у него есть, и жена тоже. Но это все там, за стенкой. Туда он идет поздно вечером.
Кушает. Относит в сарай бутылки с водкой, и ложиться спать.
Я тоже не понял. Какие бутылки и почему в сарай. А когда вечером зашел с ним, то ахнул. Бетонная стена, два двадцать высотой и два пятьдесят шириной, полностью закрыта, лежащими бутылками водки. Бутылки запечатаны, полные!!!
- Прости Витя, (мы уже на ты) зачем тебе столько?
- А это не мне. Понимаешь, я честно отношусь к работе. Провожу обряд погребения по всем правилам. Люди ведь не ходят каждый день на кладбище. Да и кто, будучи в своем уме, станет узнавать, как похоронить того или иного родственника. Можно в милицию или дурку загреметь.
А я здесь живу, я точно знаю, как похоронить. Что надо делать и что говорить. Даже когда плакать, а когда причитать. Знаю, как хоронить по вере. Христиан, мусульман, иудеев. Мы ведь все люди, но у всех свои законы. Кладбище, конечно, предлагает распорядителей, но это деньги. Не у каждого они есть. Я же даю советы и подсказки просто, здесь, у могилы. Мне платят. Кто деньгами, а чаще одной или двумя бутылками водки. Сам я не пью. Вот и складываю. У меня и на работе, в шкафчике, всегда ящик стоит. Это "НЗ". Как-то родители мальчика хоронили. Семья большая, семеро душ. Этот больным уродился. До пяти лет дожил и все. Ну, от государства бесплатные поминки на двадцать человек. Суп, каша и компот. Сидят, все молча, в тарелки смотрят. Ни слезинки. Выставил я на стол пять бутылок. Все прилично, выпили, поели. С этих ста грамм у отца и матери, их железная воля и кончилась. Нарыдались. Сердце облегчили, а то сидят, в себе всю боль держат. Яс ними поплакал. Помянули от души. Теперь друзья навек. Когда у него совсем плохо с деньгами, я его с собой беру, на подработки. Могилы там подравнять, или гроб опустить. Не каждый идет свое сердце рвать, а у него дети. Уже девятеро. Ну, любит человек это дело. Вот и расплачивается.
Это как хороший пример. И таких семей, что помянуть не могут, очень много. Вот помню, хоронили мы троих бездомных. Ну как бомжи. Их фотографируют, пишут номер могилы и закапывают. Родственников нет. Если вдруг найдутся, то будут ухаживать за могилой. А если исполком выделил деньги на захоронение, а родственники нашлись, то деньги с них уже не требуют. Но этого, же никто не знает. Вот так привезли нам три гроба. Самые дешевые, картонные. Да, есть и такие, для неимущих и бомжей. Поставили мы их возле могил, а сами простыми занимаемся. Похороны одни за другими, а эти стоят. Час другой. Потом я заметил, что у тех гробов мальчонка лет восьми покрутился и побежал в сторону. А там мужчина, женщина и двое детишек. Сидят у могилки, на скамеечке. Ждут. Выбрал я минутку. Подошел. Перекинулся парой слов с мужиком. Оказалось тещу хоронят. Она с детьми в парке гуляла. Села на скамейку и заснула. Дети сами домой пришли, говорят бабушка спит крепко. Он в парк, а ее уже милиция забирает. Так и привезли сюда, как неизвестную. Дома они уже решили, что когда узнают, где похоронили, то смастерят памятник, а так на похороны денег нет. А мне как раз кулечек дали, родственники с предыдущих похорон.
Вот и отдал семейству, и разрешил подойти проститься. Постояли они, поплакали. Разложили продукты на травке. Помянули. Там и бутылка водки была. Так они сами не пили, нам отдают, просят похоронить, как положено. А что положено? Накрыли фанерный гроб, такой же крышкой. Скотчем обмотали и в землю. Там же даже гвоздь забить не во что. Закопали мы их бабушку.
Они постояли, собрали мусор, бумажки и ушли. Бутылку водки не тронули. Так и осталась на земле. Я ее только на могилу поставил. Пусть бомжи помянут. Да! Город мертвых обнажает все ужасы жизни живых. Самое смешное и непонятное в этом городе, так это замок, на оградке по колено.
Люди! Если вам не куда выкинуть двадцать гривен, то отдайте лучше больным детям. В городе мертвых не нужны украшения. Нужны только память и небольшой уход.
- Витя. А расскажи, как ты попал сюда. Говорят ты здесь уже много лет.
- О, это длинная история. Мы так проговорим всю ночь, у меня завтра много работы. Ну да ладно. Иногда и мне хочется выговориться, да не с кем. Моя история тяжела и банальна. Не герой, не воевал, не и не, и еще много не. Просто все и сложно. Отец бросил нас с матерью,
когда мне было всего три месяца. И мать воспитывала, как могла. Жизнь жестокая штука и часто била нашу семейку и в хвост и в гриву. Я был болезненным ребенком. Ангина, грипп, простуда, как следствие, гланды, полипы. Всем в детстве переболел. Когда пошел в школу, немного окреп. Но физкультура для меня была самым нелюбимым предметом. Да и рос я как девочка.
Мать на работе, один в доме. Научился, глядя на нее шить. Вот и шил на куклу и на мишку плюшевого наряды из лоскутков. Если она меня с собой на работу брала, то сажала в женской раздевалке, в большом паке от яиц. Накидает кучу тряпок, вот из этого вороха и делал украшения, бантики, рюшики. Женщины, работницы, меня баловали, кто конфеткой, кто пряником. Кто игрушкой.
Так у меня появилось еще три куклы. Мать, видя мои привязанности, купила мне грузовик. Мужиком должен расти, а я стал своих кукол возить. Балы устраивать и наряды им менять.
Я себя уже школьником помню, а все с куклами и тряпочками. Вот поэтому меня мать и определила сразу после школы, в военное училище.
Там для меня начались дни мучений. Спорт, муштра, построения и беготня. А моя тонкая натура? Я уже стишки писал, и не плохие. В газете несколько раз печатался. И деньги заработал.
А тут все по солдафонски и надо все время носить маску на лице. Но доучился. Хоть и не отличник, но грамоты имею. По распределению был отправлен на границу, на Кавказ. Прибыл. Когда вышел из "буханки" на которой нас привезли, по части зазвучал сигнал тревоги: "Застава в ружье". Территорию части накрыло несколькими минами. Одна из них попала в нашу машину. Дальше только госпиталь. Полгода лечения и восстановления. А потом слезы и головные боли. Лечение в психоневрологическом диспансере, в течении трех месяцев.
Вышел. Медкомиссию не прошел и был комиссован. Вернулся домой. Тут новое горе. Мать всю жизнь отдала мне и моему воспитанию, а когда я попал в госпиталь и долго лежал, то заболела и она. Я-то вот, хоть и калека-пенсионер, но выжил, а она не пережила. Через месяц после моего возвращения ушла. Пришел я хоронить ее на кладбище, благо мне помогли женщины со швейной фабрики, где она всю жизнь проработала. Все сделали как положено. Похороны, поминки. Фабрика денег выделила. Спасибо всем. На нервах я опять на месяц в больницу попал. Когда вышел, пришлось побегать. Квартиру как наследство оформил. Пенсию тоже. Хоть и не большую, но платят. Мне даже медаль в военкомате выдали, но я ее не ношу. Не считаю ее заслуженной. Хоть и сказали что раны и травма головы получены на военном посту, но для меня это пустое. Вот и лежит в кармане лейтенантского кителя в шифоньере. Пошел я после больницы на кладбище, могилу матери проведать. Посмотрел на горе людей, на слезы и понял, не будет лучшей работы для меня. Так вот и работаю. Меня здесь все зовут "Плачущий могильщик". Нет, я не обижаюсь. Это же, правда. Я могилу закапываю, а у меня слезы текут. Я гроб заколачиваю или в могилу опускаю, а слезы текут. Людям такое мое сочувствие очень по душе приходится. Вот какой у них родственник. По нему или ей, даже могильщик плачет. Когда же я просто памятник заливаю или оградки устанавливаю, то никто не видит, что слезы текут. А у меня болезнь такая. Если тихо сижу или хожу то все нормально, Если же работаю или делаю что-то тяжелое или сосредоточенно, то слезы сами текут. Для кладбища это нормально, когда мужик плачет, а вот в обыденной жизни - нонсенс. Я же молодой был. Познакомился с девушкой, пока гуляли нормально, а на танцах всем весело, а я плачу. До автобуса бежали, а у меня вся рубаха в слезах. Кому я такой нужен? Такое раз, другой получилось, и я забил на это дело. Самому спокойнее. Вот теперь почти все время на работе. Мои слезы здесь к месту.
Правда случилась со мной одна история.....

Художница Милена.
С женщиной мне повезло. Своей любовью и заботой я вытащил ее с того света. Конечно же, я хвастаюсь, а все, потому что она мне это часто повторяет. Мы вместе уже много лет. Но детей у нас нет, и не будет. Даже приемных. Мы попытались собрать документы на усыновление, но прочитав все о нас, сразу отказывают. Нет, мы не в обиде. Мы их понимаем. Кто же таким как мы. доверит ребенка. Но мы горды тем, что мы попытались. Познакомились мы в психоневрологическом диспансере. У меня сезонное обострение, слезы текут, не переставая и очень сильные головные боли. Неделю мне ставят капельницы и делают уколы. Еще два дня, контроль и все, я продолжаю обычную жизнь у себя на кладбище.
Но в этот раз, получилось не так. После процедур, когда перестает болеть голова, я не могу сидеть без дела. Иду помогать туда, куда просят. Могу на кухне чистить картофель, заметьте, мне доверяют нож. Могу заметать двор. В эти дни шел ремонт в женском отделении. Меня попросили помочь отнести плитку вовнутрь, а оттуда вынести мешки с мусором. Этим я до обеда и занимался. Уже начинались боли, и для себя решил; - отнесу коробку и на уколы. Передо мной санитары с носилками. Зашли, поставили на пол. С простыней подняли тело и переложили на кровать, прямо в коридоре. Весна, мест не хватает. Я стоял с коробкой плитки в руках, ждал, что они отойдут. Санитары подняли носилки, и вышли, а я остался.
Я стоял и смотрел. Плитка оттягивала мне руки, но я не мог сделать, ни единого движения. Замер. Подошел строитель. Помахал перед лицом руками. Что-то сказал санитарке, взял у меня из рук коробку с плиткой и ушел. Я сел на край кровати.
- Замаялся бедненький. Посиди, посиди. Я сейчас позвоню, за тобой из твоего отделения придут. Заберут, помогут. Не плачь. Санитарка погладила меня по плечу и ушла, вслед за строителем. Слезы текли по моим щекам. Но это были слезы блаженства. Я такого счастья раньше никогда не испытывал. Оказывается можно, и плакать по-разному. Люди плачут от горя и от обиды. От радости и от счастья. От усталости и просто так. Передо мной лежала она. Мертвенно, бледное лицо, почти умершей. Мне ли не разбираться в трупах. Но тут нет. Маленькая жилка пульсировала в веках. Девочка по раскраске, была - Готт. Есть такое движение у молодежи. Красятся в черные тона, носят все черное и вообще причисляют себя к мертвым. Вот она была из этих. Огромные, черные ресницы. Две наколотых, черных слезы. Черные губы. И бледная матовая кожа. Мне объяснять не надо, видел я таких. Она без кровка. Наверняка вскрыты вены, хотя под простыней не видно. Лежит тихо, и еле слышно дышит. Вздрогнула. Медленно открыла глаза. Я утонул в этих двух голубых озерах. Зрачки медленно описали дугу, осматривая все вокруг, и остановились на мне. Уголки черных губ изогнулись в усмешке. Но явно сил у нее было мало. Она смотрела на меня, я пытался смотреть на нее и запомнить все тонкие нити изгибов ее лица. Завтра меня сюда не пустят, и вряд ли я еще раз увижу ее. Слезы застилали мне глаза, но я не мог пошевелиться, чтобы вытереть их. Я смотрел и запоминал. Я впитывал ее взглядом. Под простыней показалось какое-то движение. Рука немного поднялась и попыталась стукнуть меня по колену. Боль отразилась у нее на лице. Она попыталась меня ударить, но больно стало ей самой. Я опустился на колени, наклонился и поцеловал забинтованное запястье. Она сморщилась, но руку не убрала. Глаза были обращены в потолок. В них были слезы. Море. Нет,- океан. Голубые глаза полные слез, у меня наступил кризис. Слезы текли рекой, но почему-то головную боль я не чувствовал. Я ждал, когда же придут санитары из нашего отделения и отведут меня чтобы сделать укол. Как я не хотел, чтобы они приходили.
Ее рука и бинт с красной точкой от просочившейся крови уже намокли от моих слез. Она уже не смотрела в потолок, она смотрела на стоящего, на коленях, возле ее кровати, и плачущего меня. И я готов был стоять так вечно.
Оказывается, прошло уже много времени. Я пропустил обед и тихий час. Мимо нас стали ходить больные женщины и санитары.
-Милок, ты еще здесь? Забыли тебя совсем. Пойду, перезвоню в твое отделение.
Увидела меня, на коленях, санитарка отделения, погладила по плечу и засеменила в ординаторскую.
Через несколько минут подошли два санитара. Помогли подняться, подхватили под руки и понесли. Сил идти самому - не было. Около двери я оглянулся, она смотрела на меня своими большущими глазами.
Наутро я не пошел на работу, лежал и вспоминал. К обеду голова разболелась не на шутку, и мне пришлось пожаловаться врачу. Поставили капельницу, уколы. Утром я поднялся свежим, отдохнувшим и почти здоровым. Попросился на работы, любые, лишь бы не сидеть в помещении. Весна. Тепло. Пробивается трава, первые цветы. Но врач сказал, что надо помочь очень хорошему человеку и отправил к женскому отделению. Серый больничный халат, белая косынка и нежные черты бледного лица. Я узнал эти глаза с первого взгляда. Это была она. Позавчерашняя принцесса. Первыми ее словами ко мне, стало:
-Бери, неси за мной.
И я понял. Этому человеку я согласен подчиняться всю жизнь. Вы понимаете? Она говорила со мной. Убогим и отвергнутым почти всем обществом. Рядом стоял санитар, который мог и ее отнести, вместе с мольбертом, туда, куда укажут. Но она его не замечала, она смотрела на меня. Она говорила мне. Я уже долго живу на кладбище. Со мной мало кто говорит. Все жители моего города и мира - мертвы. А свои слова и речи, я произношу только у себя в голове. Сам говорю, сам слушаю и сам же отвечаю.
Я взял мольберт, стоящий у ее ног. Она пошла вперед, я за ней, за нами санитар. Мы зашли за угол женского корпуса. Слева была котельная и большая куча жужелки. Справа, небольшая лужайка. Она остановилась, указала пальцем на ровную площадку на лужайке. Я быстро стал расставлять мольберт. У меня где-то есть двоюродная сестра. В детстве она училась в художественной школе и летом приезжала к нам, поэтому установка этой конструкции, для меня не проблема. Установил и сел, на траву, рядом. Санитар прислонился к стене отделения. Она достала кисти, краски и остановилась в задумчивости. Потом начала. Я заметил, что пишет она в основном тремя цветами. Черный, зеленый и темно-коричневый. В душе зарождалась интрига, что можно написать, стоя на зеленой лужайке и смотря на котельную и кучу шлака? Я сорвал одуванчик и понюхал его. Как бы мне хотелось подарить ей корзину роз.
- Скоро обед, пора заканчивать.
Подал голос от стены, санитар. Она даже не глянула на него. А я испугался, что он заберет нас отсюда, и я не узнаю, что же было на картине. Поднялся, сделал шаг к ней. Она вытянула в мою сторону руку, с поднятой вверх кисточкой. Я протянул ей цветок. Просто. От всей души, отдал все, что у меня было, и посмотрел на нее. Наверно, впервые она так внимательно посмотрела на меня. Взяла цветок и сделала шаг в сторону. Вы не подумайте чего плохого, но это был шедевр. Какой надо иметь ум и виденье мира, чтобы глядя на котельную и мусор написать такое.
Картина
Большой, серый замок с островерхой крышей. Украшен фигурами гоблинов и уродцев. Вместо двери жерло раскаленной печи. В пламени угадываются людские лица. В дыму из трубы, выносятся людские души. Рядом большая куча костей и черепов. В самой середине кучи мое лицо. Ее голова лежит слева, на склоне этой кучи. Все нарисовано черным и коричневым. Замок мне напомнил большой органный зал в Вильнюсе. В правом углу картины. В самом низу – маленький, желтый цветочек. Как я не замечал до этого. Она писала картину, а сама смотрела на меня и думала обо мне. Я схватил картину и бросился бежать. Санитар попытался схватить меня, но я увернулся. Забежал в свое отделение. Моя палата. Картину я поставил на тумбочку. Теперь она сама, ее лик и часть души всегда будут рядом. На обед я сходил, а потом до самого темна, смотрел на картину. Как это написано. Как точно и тонко.
Государство, поддерживаемое уродами, сжигает и сжирает людей, выплевывая кости и черепа. И только души возносятся к небу. Какой огромный смысл и видение мира у этой тонкой, хрупкой девочки, которая пыталась уйти из этой жизни. Горе от ума. Уроды правят миром и только тонкие, нежные и умные личности прячутся за стенами больниц или сами уходят из жизни. И среди всего этого хаоса и ужаса находиться место для красоты. Это явно демонстрирует одуванчик внизу картины. На этой красоте, на тонкой ее ножке держится весь мир. Вот эта тонкая ножка и держит нас в это мире. Как все тонко подмечено. Как легко этот мир убить.
Утро. Я у двери женского отделения. Беру мольберт.
- Только не бросай меня. Мне тяжело его нести.
И ни слова, ни упрека о вчерашнем. Как я благодарен. Мы всю неделю ходили на этюды. Она рисовала, а я сидел. Из под ее кисти выходили замки и дворцы. Лес и луг. Весна и море с отдыхающими. Как в этой маленькой, почти детской голове, помещается столько мыслей. Мы исходили почти весь парк, с мольбертом. Уже два дня за нами не ходит санитар. Я сам, от кровати, забираю мольберт, а к обеду возвращаю его на прежнее место. Как – то, гулял по парку, в поисках нового красивого места, мы зашли в одноэтажное здание. Прошли по темным, холодным коридорам. Зашли в открытую дверь. Это оказался морг. На столах лежали трупы мужчин и женщин. Она стала ходить между столами и вглядываться в их лица. Подошла к одетой, видимо уже готовой к выдаче родственникам женщине. Махнула мне рукой. Я подошел и протянул сумку. Она взяла кисти и краски. Только в этот раз взяла все светлые она. Быстро развела и стала наносить на лицо убиенной.
Почему убитой? Просто у нее на лице была дырочка от пули. Да и одета очень прилично. Женщине на вид лет пятьдесят. В дырочку от пули, под глазом, она воткнула ватку и сразу закрасила. Вообще она наносила краски, быстрыми, резкими мазками. Мазнув несколько раз, останавливалась, смотрела, а потом продолжала опять. На шорохи со стороны двери, не обратила внимания. Когда она отошла и опустила руки, женщину было не узнать.
Женщина, лет до тридцати пяти, мирно спит и видит приятные сны. Немного даже улыбается, чему-то приятному.
- Ну ты красавица даешь. Мы такой, маму с детства не видели. Смотри Серега. Сейчас проснется и тебе ремня даст, за то что ты варенье сожрал. Помнишь? А ты красавица молодец. Я как зашел, думал вас тут и убить, что вы тут творите с телом, а сейчас. Вот тебе денег, спасибо. Как живая.
Пока она рисовала, а я смотрел, в зал зашли родственники, приехавшие забирать тело женщины. И за то, что она так расписала лицо женщины, ей дали пятьсот долларов. Мы ушли.
На следующий день мы снова пришли к моргу, но заходить не стали. Она указала место. Я поставил мольберт. Рисовала не долго. Поманила меня пальцем, что бы я оценил.
Картина
Часть листа темно серая, часть зеленая. Два человека без лица из темной стороны на свет, везут тачку мусора. Я посмотрел. Оглянулся по сторонам.
Отошел, сломал веточку с дерева, с распустившимися тремя цветами и отдал ей. Она внимательно посмотрела на веточку, потом на меня. Взяла краску и нарисовала на куче мусора в тачке, эту веточку. Опять посмотрела на меня.
- Меня зовут Милена. Для тебя как для мамы- Мила. Ты Виктор. Мне сказали. Я так поняла ты не против. Через два месяца мы расписались и вот уже двадцать лет вместе.
Семейство
Я не разговорчив, она тоже не из болтливых. Когда пишет, то вся в мыслях и в мире прекрасного. Поэтому мы и понимаем друг друга без слов. Живём в моей квартире.
Той, что мне от мамы в наследство осталась. В одной комнате мы, в другой мастерская и выставочная. Иногда за эмоциями Мила ходит со мной на работу. Ходит между могил, гладит кресты и надгробия. Только на похороны не хочет смотреть. Говорит, что плачут только трое или четверо остальные только вывеска. Выпить и поесть на дармовщинку. Поговорить бы с этими тремя, но им не до тебя. Иногда Милу приглашают в морг.
Там она подрабатывает тупейным художником. Это такой человек, что из обезображенного тела, делает ангела. Или кого попросят родственники. После её работы и росписи, ни кто не верит, что человек мёртв. Лица напоминают заснувшего на минутку человека. Или просто задумавшегося и задремавшего старца. Эта услуга очень дорогая. Не каждый её себе позволит.
Но зато этих денег хватает на приобретение красок и холстов. Картины, которые пишет Милена, не продаются, она их просто дарит. По воскресеньям в нашей квартире собираются различные люди. Они ходят, смотрят, оценивают. Мила делает фуршетные столы.
Мы общаемся. Это очень интересно. Но в тоже время, утомительно. Побыв немного с ними, я ухожу на кухню или в парк, не далеко от дома. Когда возвращаюсь, все уже расходятся, унося с собой картины. Бывают дни, когда на стене остаётся всего одна картина. Моя. Та картина, с которой начиналось наше знакомство и которую я называю «Одуванчик».
За неё нам предлагали деньги, и много, но это наша жизнь на тонкой ножке. Мы не хотим её терять.
Вообще все картины Милы, это мрачные мысли. Она как-то может концентрировать на себе, весь окружающий негатив. А картины и я, мы являемся таким импровизированным громоотводом. Когда-то, отец и мать Милены, они были видными людьми из общества, видя чёрные произведения дочери, рвали и сжигали холсты. Поэтому Мила трижды вскрывала вены. Трижды потом лежала в дурдоме. Там же ее стерилизовали насильно, так как посчитали что она сумасшедшая, ей нельзя по закону иметь детей. Хотя к тому моменту она оставалась девушкой. Мы с ней встретились, когда она лежала третий раз.
После больницы она ушла от родителей и поселилась у меня. Мы живем очень дружно. Она всегда мне помогает. Когда приступы, сама делает уколы и сидит у моей кровати. Она очень сердобольная. И очень пробивная. У нее вообще, очень много талантов. Однажды, она зашла в мой сарай. Увидела четыре ряда бутылок. Задумалась не на надолго, а потом попросила меня, чтобы я подарил ей эту водку. А мне и не жалко. Все одно лежит мертвым грузом. Вот так у нас появилась маленькая машинка «Ока». Где-то и с кем-то она договорилась, приехал грузовик. Вывезли все до бутылки. А на утро Мила уже знакомила меня с новым членом семьи «Кирюшей». Точнее с Кирой. Она всегда мечтала о дочке. Права на вождение мы, конечно же, получить не можем. Но Милена ездит очень аккуратно и по - этому за всю нашу жизнь втроем, ни разу не попадала в аварию и на глаза инспектору. Маленькая машинка, скорость не превышает, пешеходов пропускает. Так и живем. Иногда выезжаем отдыхать на природу. Только там Мила пишет картины для больниц и детских садов. Больницы для нее это святое. Теперь все сборы водки, переводились на фрукты и отвозились в травматологию, ожоговое отделение, и онкологию детской больницы. Там, общаясь с детьми, выслушивая их жалобы на боль, рассказы о происшествиях, в которые они попали, она отдавала им все свое тепло, а вечером весь негатив выплескивала на холсты. Она много дарила детям карандашей и бумаги. У родителей денег на лекарства и лечение не всегда хватает. Кто подумает о рисовании. Потом рисунки собирались и вывешивали на стенах коридоров больницы. Если же на рисунке была нарисована боль, страх, ужас, то Мила забирала рисунок домой. У нас уже целая стопка детской боли.
Как-то она рассказала мне, что была в детском доме. Детям там хорошо, их кормят, поят и одевают. Как же им там плохо. Ни одного родного взгляда. Они все там чужие друг другу. Хоть и дружат, общаются, живут вместе. Но они все отдельно друг от друга, от жизни, от общества. Этот поход в детский дом, вылился в неделю непрерывного писания картин. Мрачных. Темных, много говорящих. Да и просто кричащих о безысходности.
Тогда мои запасы водки, были пущены на велосипеды и запчасти к ним. Скорость, движение, совместный ремонт и труд сближают и в то же время дают свободу. Ты едешь один, на скорости – летишь как птица. Да по очереди и только по двору. Но ремонтируете вместе, а это объединяет. У детей создалась отдельная группа, которая жила полетом мысли и скоростью движения. Мила была счастлива. Да много было таких светлых моментов в нашей совместной жизни. За все годы, мы не скопили с ней ни какого капитала. Мы все отдавали детям.
Когда началась война, у Милены стало больше кровавых картин. Люди стали уезжать в Россию, спасаясь от своих освободителей. В доме стали собираться стопки не розданных картин. Потом Мила стала реже приходить домой. Я находил ее – то в детском доме. То в больнице. Как-то я увидел Милену на кладбище и не узнал ее. Вместо двух черных слезинок, наколотых на лице, потеки черной туши. Поцарапанное лицо и обломанные ногти. Отсутствие прически. Я ужаснулся, что же должно было, случится, что бы довести любимую до такого вида. И ужаснулся еще раз, когда из катафалка выгрузили три гроба. Молодой женщины и двоих ее детей. Как Мила рассказала, первая мина разорвалась впереди, и осколками убило женщину. Пятилетний мальчонка прикрыл собой младшую сестру, но вторая мина разорвалась сзади коляски и осколки насквозь прошили маленькие тела.
Следующим потрясением для неё, было уничтожение взрывом детского дома. Нет, дети не пострадали. Они сидели в подвале. Но и жить им стало негде.
Большой ошибкой была ее поездка на фронт. Она уехала на машине, через неделю вернулась пешком. Два дня молчала. Потом позвала к компьютеру и показала свою переписку с женщиной.
- Как Вы можете? Ваш сын приехал к нам убивать людей.
- Мой сын убивает русских и освобождает Украину.
- Да здесь нет чужих, здесь только местные.
- Я горжусь своим сыном. Он зарабатывает хорошие деньги. Прислал мне большой телевизор, а отцу купил машину. Называется «Ока».
- Эту машину ваш сын, под дулом автомата забрал у меня, а я местная художница. В машине мои краски и мольберт.
- Да какой-то мусор и краски муж выкинул на помойку. А сын машину купил за те деньги, что ему платят. Он и вещей нам шлет много. Мы уже пол села родственников одели. А вы москальки и колорады брешете на него.
- Побойтесь Бога. Какая я вам москалька. Я родилась и выросла на Украине. Мне уже за сорок и я ни разу не была в России.
- Суки. Ватники. Скоты. Вы убили моего сына! Что он вам сделал? Он герой, я им гордилась, а вы его убили. Нет вам прощения.
- Но ваш сын стрелял по нашим домам, он расстрелял наш детский дом. Я сама это видела. Я видела, как он стрелял по мирно спящей деревне. Он убийца.
- Заткнись по….. Так вам москалям и надо.

После этого прошел месяц. Она не написала ни единой картины. Она просто увядала. Я сидел у ее постели. Как-то она спросила;
- Скажи родной. За что нас всю жизнь считали сумасшедшими, когда они хуже нас и считаются нормальными?
Мне нечего ответить. Мы всю жизнь прожили для чужих детей и для того, что бы мир стал светлее и чище. Наутро ее не стало. Я вызвал врача и милицию. Ее забрали в морг, но так как нас там хорошо знали, я попросил, и ей не делали вскрытия. Сам похоронил ее. Вокруг могилы выставил сорок четыре бутылки водки. Бомжи неплохо помянули. Рядом купил пустую могилу. Накрыл пленкой. Здесь теперь и живу. Я не художник. Но я взял ее последний холст. Каждый день я черчу одну тонкую черную линию. Теперь у меня одна мечта. Не умереть пока холст не станет черным.

___//____

Не хотел писать окончание. Слишком часто меня обвиняют в предвзятости. Но подумал:
Слов из песни не выкинуть.
Нашёл Виктора случайно. В госпитале. Пришёл пообщаться с ранеными, а у стены кровать и на ней седой, худой и убогий старик. Посмотрел на меня и улыбнулся. Я понял что он меня знает, а вот я его вспомнить не могу. Хоть у меня и профессиональная память, но кто это?
- Плачущий могильщик.
- Не может быть. Это Вы, Виктор Павлович? Как вы здесь.
- Меня подобрали на кладбище. В могиле. Там где я жил. В меня выстрелили, а потом пытались живьём закопать. Но кто-то убил моих мучителей. Я их потом видел. Когда меня откопали и несли в скорую помощь. Теперь вот здесь живу. В своём горе я не видел всех ужасов окружающих меня и людей. А я, же военный. Я теперь буду служить в госпитале. Я и сейчас пытаюсь помогать, но силы не те. Немного подлечусь и буду мед братом. Будьте счастливы.
Мир дому и семье. Счастья людям и тебе.