Снотворные берлоги глубоки.
Я вновь увидел: ржавый цвет реки
едва разбавлен зеленью и серым.
В твоих глазах осенний пляшет демон,
под низким небом зябнет птичий крик.
На шаг от снега в нас пустеют земли,
кровь падает брусникой в белый мох,
сухой багровый шар чертополох
цепляется за бок бредущей тучи.
Пока во мне соломою колючей
рассыпались, распались чучела,
личинки ветра зреют в зимних сотах.
У бабочки в коробке из стекла
цвета печали – бурый и болотный.
1.
Мы вышли покурить на балкон.
–Ух ты! Вот, значит, где работаешь... Там что, наполеоны, поди, у вас? А буйные-то, буйные бывают?
Новый знакомый широко ухмыляется. Во мне начинает тихо закипать раздражение – на его улыбку и, в особенности, на этот миллион раз слышанный вопрос. Следует привычный набор острот и шуток «о психах», а я с трудом подавляю искушение стукнуть собеседника по башке.
Молча смотрю в темноту. Яма неба. Кажется, что стоишь у самого края, и от этого становится неуютно. У горизонта, то ярче, то совсем тускло переливается зелёным крупная осенняя звезда.
Знакомый не унимается:
– Слушай, своди меня как-нибудь на экскурсию, а? Мне всегда было интересно: как это – сойти с ума? Прикольно, наверное, с ними? – потом со вздохом глубокомысленно изрекает, – Я вот думаю: чего их лечить?.. У них просто другой взгляд на всё, а вы им жить мешаете, прячете за решётку, «овощами» делаете! Они же счастливы в своём мире...
Пожимаю плечами. Счастливы, да… Тоскливо думаю, когда же он заткнётся. Мне очень хочется тишины.
***
Третью ночь подряд к Лёшке приходит один и тот же мучительный сон. Длинная улица новостроек оканчивается пустырём. Над битым стеклом, над каким-то омерзительным тряпьём, над чахлой жёсткой травой то повисает и словно останавливается, то начинает бешено кружить синий первый снег. Туда, на пустырь, нужно спешить, иначе случится непоправимое. Что именно, он не знает, но чувствует, как от тяжёлой тревоги начинает ломить затылок. Холодный воздух больно, будто наждак, царапает лёгкие – не позволяет глубоко дышать. Опускаются непроглядные сумерки, но дома, что теснятся у него за спиной, темнее. И Лёшка внезапно замечает, как они оживают, резиново вытягиваются и, наконец, смыкаются над головой, заключая его в тесное душное пространство. Хочется кричать, но к горлу подступает тошнота, губы немеют, не слушаются, во рту – сухо, шершаво...
Он просыпается от собственного стона. Подушка мокра. Вся наволочка в желтоватых разводах: от лекарств во рту скапливается слишком много слюны, и во сне она течёт. Закутывается с головой в серое тощее одеяло и снова закрывает глаза – ему отвратительно новое утро.
Заоконный туман похож на толстую занавеску. Она тяжело колышется, и по ткани бегут мягкие складки. Назойливо кричат вороны, их точки-силуэты то рассыпаются по небу, то собираются в замысловатые рисунки. Солнце, маленькое заспанное, напоминает затянутый бельмом глаз. В воздухе перемешаны вонь мочи, затхлости, несвежего белья, листвиничной хвои – вон она, рыжая, гниёт в прогулочном дворике – и ещё чего-то кислого… Псины, что ли?
От промозглой сырости, или ещё от чего, на Лёшку накатывает. Воспоминания приходят помимо воли. Он чувствует себя одиноким зрителем пустого кинозала: кругом глухо, черно и вдруг вспыхивают, начинают бежать по экрану цветные яркие картины, а потом снова – мрак. И нет сил уйти, не смотреть.
***
Ему шесть. Жаркий июнь. Всё пронизано зелёным и золотым светом. Старое дерево за окном сильно разрослось. Если влезть на стул и просунуть руку в открытую форточку, можно дотянуться до веток. Листья длинно лаково блестят, и под ветром становятся похожими на тонких серебристо-зелёных рыб.
На дереве живёт Кто. Однажды ночью Лёшка слышал жутковатое постукивание его когтей по стеклу. В сплетении света и теней можно угадать и голову, и большие руки, иногда даже блестящий глаз. Но если всмотреться пристальнее, Кто исчезает, нарочно превращаясь в изогнутые ветки и пучки листьев.
Аромат яичницы, жаренной колбасы и кофе, какая-то особо ленивая музыка из радиоприёмника. Вспоминается, что нынче воскресенье.
– Лёшек, просыпайся уже!
Мать заходит в комнату, присаживается на край постели, наклоняется над Лёшкой так, что её волосы легко щекочут ему лицо:
– Завтрак готов, вставай бегом!..
– Мам, полежать… Ну, чуть-чуть… – приоткрывает один глаз, – Мы в магазин пойдём, да?..
– Посмотрю, как себя вести будешь.
– Ну, ма-а-ам! Ты же обещала…
Мать смеётся. Темные волосы на солнце отливают медью. Глаза серые, безмятежные, по краю радужки – коричневые точки. Он прижимается лицом к её ладони.
Когда он остаётся один, быстро подбегает к окну и показывает Кто язык.
Что было в тот день? Белая в красную клетку скатерть, на которую Лёшка нечаянно опрокинул недопитый чай с молоком, потому что страшно спешил. Вкус поджареного хлеба. Во дворе, на газонах, повсюду – россыпь седых одуванчиков. С веток сыпались горластые серые комья воробьёв. И сбывшаяся мечта – маленькая, но совсем настоящая пожарная машина на столе. Ещё запомнились мамины духи, лёгкие, ненавязчивые. Так пахнет трава, древесная смола – горьковато и немного грустно.
***
Ему восемь. Жизнь, солнечная ласковая жизнь, затеяла странную игру. Так лукавый зверь совершает резкий бросок. Вдруг ничего не осталось. Вернее, он остался, но где-то там, в прошлом времени – растерянный, маленький и ненужный.
Теперь трудно сказать, когда это началось. Лёшка стал замечать, что мать рассеяна и грустна, а с некоторых пор совсем не спит по ночам. Однажды он услышал, как она что-то тихо говорит, тягуче, на одной ноте, а потом раздался плач. Он испугался и не посмел войти в её комнату.
По утрам мать отмалчивалась, и когда он о чём-то спрашивал, отвечала не сразу, нехотя, словно через силу. Иногда она умолкала на полуслове, вслушивалась во что-то, и внезапно начинала метаться, не находя места, не останавливаясь. А то – сидела в одной позе, мерно и непрерывно раскачиваясь вперёд-назад.
И сейчас она отчётливо виделась ему такой: непонятной, новой и страшной – с бледным, тонкокожим лицом и пустым каким-то вылинявшим взглядом. Волосы тусклые жирные свисают прядями, и ранее незаметная седина придаёт всему облику особую неряшливость.
Она приходила с работы и словно бы не замечала вокруг ничего, лишь бесцветно повторяла, как заведённая: «Я устала, устала, устала...» Если Лёшка пытался к ней приласкаться, холодно раздражённо бросала: «Отстань, а?!» И один раз со злобой замахнулась на него, крикнула: «От… бись, урод… паразит чёртов!» Он тогда застыл на месте – от изумления, охватившего страха, ранее не слышанных слов, и от выражения её лица – брезгливого, ненавидящего, отчаянного. И потом долго плакал – не мог понять, в чём же виноват. В дальнейшем же, боясь её гнева, старался быть как можно незаметнее.
***
Вот он тихонько приотворяет дверь в её комнату. От настольной лампы жидкий свет. Мать ходит из угла в угол, походка и жесты деревянные – так живые люди не ходят, так движутся куклы – негнущиеся ноги, руки болтаются, будто на шарнирах. Она говорит, говорит без умолку, гримасничает, визгливо хихикает, уставясь в одну точку. Это так жутко, что Лёшку начинает бить мелкая дрожь. Громко крича он кидается к входной двери. На лестничной клетке ноги перестают его слушаться, и он точно падает куда-то с обрыва. Не теряет сознание, но начинает всё видеть и слышать как сквозь стекло или зыбкую воду. Будто находится на самом дне, куда то долетают отдельные звуки, то наступает абсолютная тишина.
Шаги, шаги, шаги... Сирена… Рыдания, визг, мат, снова рыдания и брань...
Когда всё стихает, словно из темноты выныривает чья-то рука, подносит к Лёшкиным губам кружку. Но не получается сделать ни глотка, только зубы стучат о край, и холодное течёт по подбородку.
***
Ему десять. Он знает, его мать – сумасшедшая. После возвращения из больницы нет больше ни вспышек ярости, ни криков, но прежней её – тоже нет.
Из неё будто бы ушла жизнь. Она похожа на механическую игрушку: голос без выражения, лицо без улыбки, и Лёшка уже не верит, что когда-то слышал её смех — негромкий, заразительный. Иногда, без видимых причин, она вся словно темнеет, как вот сейчас.
– Мам, можно я гулять пойду? В парк, с пацанами?
Она даже не глядит в его сторону, лишь равнодушно кивает. Лёшка, сам не зная почему, задерживается на пороге.
Наверное, именно тогда впервые он почувствовал эту ломоту в затылке, предвестник всепоглощающей тревоги, которая станет потом изводить его, вклиниваясь даже в сны...
День, такой же золотой и солнечный, как… когда? Когда это было, да и было ли вообще?
В парке всё расцвечено кричащими оттенками красного, зелёного, небесно-синего и жёлтого. Нужно навсегда затеряться в разноголосой толпе, и никогда больше не думать о доме, где всё уныло, тускло и похоже на один серый бесконечный день.
Воздушные шары всех форм и размеров, то блестящие золотом, то матовые и огромные. Ветер перекатывает мыльные пузыри, как невесомые драгоценности. Запах шашлыков, острый и раздражающий. Огромные клубки сладкой ваты. От мелькания карусельных теней кружит голову. Щёлкают выстрелы в тире. Джинсовый малыш в синей панаме громко плачет, пухлым кулачком бьёт мать по руке, цепляется за платье, топает ногами. Девочка-подросток, смуглая, в очень короткой юбке, с распущенными, крашенными в огненный цвет волосами снисходительно и вызывающе поглядывает на идущих мимо. Высокий бородач в белом летнем костюме громко хохочет, что-то говорит своему спутнику – одышливому жирному человечку с лысой, коричневой головой. На лавочке курит тётка – толстобокая, с пышной грудью. Поток лиц, яркая одежда… Постепенно всё сливается в один пёстрый ком, и словно что-то тяжелое начинает перекатываться внутри. Прогулка перестаёт радовать.
Вечером Лёшка обречённо плетётся домой. Старается неслышно открыть дверь и незаметно проскользнуть в свою комнату. Но вдруг, каким-то тоскливым чутьём, понимает: что-то не так, что-то непоправимо изменилось.
– Мам?
Он проходит на кухню, заглядывает в её комнату – никого. Дверь в ванную приоткрыта. Лёшка ещё не может собрать воедино то, что фрагментами уже выхватывает взгляд: её, странно сидящую на полу. И неестественность позы, и яркие белые ноги, и неловко согнутые колени… И что-то коричневое, толстое, чужеродное, петлёй обвившее её шею, другим концом привязанное к трубе, поперечно идущей вдоль стены… Колготки…
***
Передо мной история болезни. Гордеев Алексей Николаевич, 1990 г.р. переведён из токсикологического отделения городской больницы… отравление препаратами… проводились следующие реанимационные мероприятия… диагноз: депрессивный синдром, суицидальная попытка...
Лёшка выглядит много старше своих двадцати. Красив: лицо нервное, с тонкими чертами, густые брови, резко очерченные скулы, тёмные, необычного разреза, глаза. Только взгляд потухший. Говорит медленно, и всё ниже опускает голову.
– Я думал… Ну… Так будет правильно. Вот матушка «голоса» слышала, а я не хочу. Не хочу, как она… Или как эти… Как Василь… – он кивает в сторону больничного коридора, – и потом… У меня же н и ч е г о нет – родни не осталось, с работы уволился, вот. А знаете, я лежал в постели, и боялся… Чёрт знает… даже из дома перестал выходить. А потом… Пофигу всё стало, наверное… Таблеток нажрался, думал – не проснусь.
Так хочется встряхнуть его за плечи, сказать что-то обнадёживающее, что вернёт ему хотя бы малое желание жить. Пообещать чудо-лекарство, которое не даст ему завершить то, что он давно для себя решил. Но… После смерти матери он так и не справился с приступами тревоги, которые случаются теперь всё чаще и чаще, а не так, как раньше – по весне. У него слишком мало шансов.
Алексей поднимается тяжело, и почти старческой походкой выходит из кабинета.
2.
– Девочки, вы не слышите мои «голоса»? Вы не слышите мои «голоса»? Вы не слышите...
– Василь, как ты за… л! – медсестра Света гневно подталкивает Васю к кровати, – Ложись, ложись, не маячь! Не слышим мы твоих «голосов»!
Однако Василь застыл, прямой, как столб, и не делает ни шага.
– Катерин Викторовна, когда ж его заберут, а? Прямо зла не хватает! Вонищу развел, ладно, хоть родственники «памперсы» носят, а то бы сгноил матрас совсем! Вот сволочи, сбагрили сюда и довольны! Тут что, интернат им что ли? – бушует Света. – Платно, по уходу положить в больницу – у них денег нет, а пенсию его получать горазды. Ну, а загнётся он, и чё? Только и смотришь, как бы не подавился, или не уронили его...
Света ещё долго возмущается и ворчит, но я не прерываю её – зачем? В сущности-то, она права.
Василь у нас без малого год. Он живет в аду. Нет, больница тут совершенно не при чём. Он видимо даже не замечает того, что происходит наяву. У него собственный ад. Каково это, каждый день, каждую ночь слышать внутри головы голоса умерших, которые не дают передышки, лишают сна? Он давно существует так – жизнью это не назовёшь. Да и человеческий облик он почти утратил. Эдакая оболочка, внутри которой руины.
Его состояние называется «конечным». Лекарства давно не помогают, лишь притупляют то, что он чувствует.
Василь худ, как узник концлагеря. Это не преувеличение – по нему можно изучать анатомию. Кости и тонкая жёлтая кожа – на вид не толще папиросной бумаги. Голова покрыта тёмным пухом. Запавший рот, где не осталось почти ни одного зуба, вокруг ноздрей запеклись корки. Но не по себе становится не столько от внешности или кислого запаха его тела, сколько от взгляда, где читается нечеловеческое напряжение. Глаза совсем чёрные от расширенных зрачков. Спит он на полу, упорно игнорируя кровать, пренебрегая и матрасом, который кладут на пол. Но чаще всего стоит, вытянувшись, не меняя позы. Лишь переминается с ноги на ногу. «Мне нельзя-а-а, мне нельзя-а-а лежа-а-ать!» – выкрикивает отчаянно.
Долгое время он срывал с себя любую одежду, пугая наготой чужих родственников-посетителей, и яростно отбивался от любых попыток его одеть. Иногда принимался себя душить или царапать руками грудь. Потом где-то отыскалась смирительная рубашка, которых вообще-то давным-давно не держат в больницах, и это решило дело. Правда, теперь он напоминает мумию, но хотя бы не причиняет себе вреда.
***
Несколько лет назад Василь ещё мог рассказать о том, что с ним происходит.
– В моей голове всё время разговоры идут… много голосов… обсуждают всё, что я делаю. И приказывают всякое… а если не буду слушаться, они меня убьют.
Теперь же он шепчет только одно:
– Я сгнил, сгнил… Смотрите – черви внутри, черви…
Его часто кормят принудительно, и он всё так же надрывно кричит:
– Мне нельзя-а-а, не на-а-до!
Но случается, что он набрасывается на еду, глотая крупные непрожёванные куски.
***
– Доктор, ну как Васенька мой?
Дважды в неделю она приходит обязательно. Плохо одета. Едва ковыляет даже с палкой. Приносит с собой множество пакетов, в которых теснятся баночки с едой. Очки с толстыми стёклами, аккуратно повязанный платок. Манера говорить и особый, зачастую назидательный тон, выдают в ней бывшую учительницу. Глядя на неё, недоумеваю: в чём только душа держится? Ей ведь за восемьдесят...
– Да, тяжело самой ходить, а что делать? Сын Васенькин, внук мой, всё работает, устаёт очень...
За год этот сын не появился здесь ни разу.
– Знаете, Васенька так хорошо сегодня покушал, домашнего-то… – старушка просительно смотрит на меня, – Только… Вы, пожалуйста, ещё Васю подержите… Я же дома с ним не справлюсь… Он тогда, перед больницей, из-за «голосов» чуть в окно не бросился. На подоконник забрался, кричит страшно так: «Мама, они меня убьют! Мама, ты их слышишь?!» Я его тащу в комнату, а он знаете, какой сильный? У меня же сердце больное. Как справилась – даже не помню. И ещё боюсь – простудится он дома, ведь он всё время голый ходит. Вот тут вы его одели, а я не смогу.
– Что ж внук-то вам не помогает?
Она смотрит непонимающе:
– Так говорю вам, он с работы усталый такой приходит.
***
Уже несколько дней Василь ведёт себя осмысленно. Даёт себя одеть, побрить – говорит, что «собрался домой». Даже в кровать ложится. Однако мне не нравится, как он выглядит – будто бы стал ещё тоньше, а лицо отекло. Особенно же не нравится эта появившаяся вдруг осмысленность.
Ещё через день, ранним утром, Василь тихо умрёт. И впервые явившийся сын будет орать благим матом, что в справке о смерти допущена ошибка, и теперь придётся снова ехать в морг, а это нарушает планы делового человека, коим он себя мнит:
– Сидите тут, перерыв устроили обеденный! Я долго должен дожидаться документов?! Я жалобу напишу!
Не сдержавшись, скажу молодому человеку кто он, и куда ему следует идти.
На девятый день мать Василя принесёт конфет и печенья «помянуть Васеньку».
– Вы уж на внука моего зла не держите, он такой нервный, жалко его...
3.
Они сменяют друг друга. Выписываются. Возвращаются снова. Возвращаются в это беличье колесо своей болезни и больницы.
Разные – молодые и старые, агрессивные и измотанные страхом, погружённые в отчаяние и равнодушные ко всему. И я всё больше убеждаюсь в том, что ничего не знаю про их мир.
***
– Катюх, ты чего всё молчишь-то? – знакомый обиженно смотрит на меня.
– Да, устала… Знаешь, ну её в пень, работу эту… Смотри лучше, какая звезда красивая!
– Нет, странная ты всё-таки. Или профессия отпечаток накладывает?
– Ага, – говорю, – точно.
2011.
Опубликовано: 15/11/15, 18:39
| Просмотров: 1338 | Комментариев: 27
От душевной болезни, как вы верно сказали, не застрахован никто. И если правильное отношение к людям, больным физически, в обществе худо-бедно сформировано, то отношение к душевнобольным, к их родственникам часто построено на совершенно дремучих представлениях.. Это очень закрытая сфера, так уж сложилось. И столкнувшись с ней впервые, мы оказываемся совершенно неподготовленными. Ваш рассказ - прививка. Болезненная - да. Но вместе с тем деликатная! и сделанная человеком неравнодушным, знающим вопрос изнутри. А такое сочетание, да еще вкупе с литературным талантом, - большая редкость, на мой взгляд )
Берегите себя!
живая и пронизанная болью работа... профессионально
Мазохист, наверно...
Как близок бывает этот странный мир, в безумные жизненные испытания...
Прекрасно вы пишите, удовольствие и удовольствие
Спасибо
Об этом нужно писать, нужно говорить.
Да, это реальные люди, а теперь они - в прошедшем времени. Именно от этого страшно становится, от осознания хрупкости, от понимания, что есть вещи, которые ни один человек изменить не может...
Говорить - да, нужно, но трудно это даётся.
Спасибо за со-понимание и со-переживание, это дорогого стоит. И для меня очень это важно - слишком непростая тема, мне тяжело дался этот рассказ...
Действительно, это настоящая проза. Мне тоже сразу стало понятно, что многое написано с натуры. Но ведь и с натуры можно написать фальшиво. А у Вас настоящая жизнь, хоть и маленький её (такой жуткий) кусочек.
Скорее всего, на такое моё мнение повлияли следующие, вычитанные мной, высказывания:
"Большой перечень тропов доказывает широкие возможности использования выразительных средств русского языка. Но речь украшают не обилие тропов, не излишняя «цветистость», а простота и естественность. Так понимал хорошую речь и А.С. Пушкин: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат».
"Создавая живописную наглядность и эмоциональность описания, не следует забывать, что неуместно или в изобилии употреблённые метафоры могут сделать речь неоправданно «цветистой» и трудной для понимания. А.С. Пушкин в статье «О прозе» высмеивал некоторых писателей, «которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами. <...> Должно бы сказать: рано поутру, а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба — ах, как это всё ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее"
"Полезно вспомнить совет А.П. Чехова: «Вычёркивайте, где можно, определения существительных и глаголов... Понятно, когда я пишу: „Человек сел на траву“; это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: „Высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородкой сел на зелёную, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь“».
Понимаю, что могут существовать мнения, отличные от приведённых, но мне близки именно эти.
Кстати, мне тоже очень нравится Брэдбери) Если вы читали его произведения, особенно те, что просто о жизни, с минимумом фантастики и мистики - то, наверное, согласитесь, что у него действительно очень живая, выразительная, образная проза, при этом все уместно и гармонично)
Действительность, реальность даёт готовые сюжеты, особенно, если в силу тех или иных обстоятельств, постоянно имеешь дело с людьми, и мимо мелькают истории судеб со всеми подробностями. Но...иногда понимаешь, что просто не по силам описать то или иное событие, несколько неверных слов, и всё потеряется, что ли... Мучаешься, что есть что сказать, но не знаешь - как...
В данном конкретном случае, мне метафоры помогали немного сгладить слишком неприглядные вещи... в больнице к этому со временем привыкаешь, но стоит ли нести всё это читателю в таком натуралистическом виде.
А может, играет роль и то, какие авторы всегда нравились, и невольно им подражаешь? Мне вот Брэдбери очень близок по ощущениям всегда был
Рада вам.
А ещё - нахожу для себя много близкого в вашем мировосприятии. Сужу, конечно, по прочитанному, но думаю, что мне не кажется...
Зримо и продуманно до мелочей – сразу представляется и эта яма неба, и теснящиеся дома, и пустырь с «битым стеклом, каким-то омерзительным тряпьём, чахлой жёсткой травой», и видно точки-силуэты ворон, которые «то рассыпаются по небу, то собираются в замысловатые рисунки», и листья, которые «под ветром становятся похожими на тонких серебристо-зелёных рыб», и слышно «постукивание когтей по стеклу». И чувствуешь этот холодный воздух, который «больно, будто наждак, царапает лёгкие».
Ты вообще очень умеешь создавать атмосферу.
И болезни очень убедительно описаны, и люди.
И здесь, видимо, многое с натуры, чувствуется достоверность.
Вообще, необычная получилась и страшная реальность, пропущенная через призму твоего (и читательского) восприятия, верю всему написанному.
Ты действительно работаешь (работала) в этой больнице?
Местами просто при помощи нескольких деталей передается ощущение отчаяния и безысходности.
Читаешь – и чувствуешь все, что чувствуют герои, становится так же больно, страшно, тревожно. В общем, у тебя получилось, мне кажется.
Обрати внимание, «чучела» - у тебя в стихе неправильное ударение… правильно на первый слог. Достаточно непривычно звучит.
Мне очень важно было услышать такие слова в отношении именно этого рассказа. Потому, что он был неким эмоциональным выплеском, тем состоянием, когда молчать уже не получается... Но эмоции создают сумбур, путают язык, слишком трудно подбирать нужные слова и оценивать то, что получается в итоге. Да и тема... чёрная она, безысходная, по настоящему безысходная. Да, всё верно, тут нет вымысла - эти люди реальны, и события имели место быть, я ничего, кроме имён, не меняла. Работала я там достаточно долго, больше десяти лет, и поняла, что синдром эмоционального выгорания - не пустая выдумка. Привыкаешь и спокойно воспринимаешь такие вещи, которые просто страшны. У меня в черновом варианте есть целая галерея портретов людей, событий, когда странных, когда страшных. Нужно ли об этом говорить? До сих пор не уверена...
С чучелами... да, нехорошо получилось, совсем не хорошо
надо будет искать полноценную замену, другой кусочек мозаики
Вообще, наверное, не очень удачно выразилась по поводу "настоящей жизни"... Имела в виду - такая, какая есть, непридуманная, неидеализированная, неприукрашенная. Где все намешано – счастье (здесь оно связано с детскими воспоминаниями), боль, отчаяние, преданность, равнодушие.
Кстати, пару людей, еще не совсем таких, как твои герои, но, по крайней мере, находящихся в пограничном состоянии, довольно близко знала в реале. Это действительно тяжело.
чучела, наверное, заметны, потому что в начале)
еще заметила небольшую опечатку - "ни подавился" (нужно не)
Да, иногда мне тоже кажется, что про это стоит говорить, касаться такой темы, хотя бы потому, что от подобных вещей никто и никогда не застрахован. Безумие приходит и рушит всё до основания, причём не только мир самого больного(он - больной - нередко этого не осознаёт, а если осознаёт - не может мириться и очень часто совершает суицид, и помешать этому практически не возможно); Близким людям нередко ещё хуже. Иные проходят путь от отрицания проблемы до полного отчаяния, когда становится ясно, что со всем этим не справляется не только официальная медицина, но и колдуны-экстрасенсы. А вот потом... Может самое печальное, наблюдать, как больной человек превращается в обузу, от которой любым способом хотят избавиться. И вряд ли можно за это хоть как-то порицать (конечно, исключая те случаи, когда отчётливо просматривается желание поиметь некие материальные ценности, и здесь видишь, как много в людях гнусности). Другой же вариант - это полная жертвенность, жалость на грани...даже не знаю чего: так чаще ведут себя матери агрессивных пациентов, позволяя избивать себя и бесконечно всё прощая...
Вообще, очень мало известно про жизнь обитателей "жёлтого дома", и чаще всего её представляют по американским фильмам. А это и рядом не было с реальностью. Чеховская "Палата № 6" - вот истина...
Да, а из прочитанного лучшее, что знаю - Анри Труайя "Ключ свода". Необыкновенная вещь - можно увидеть как приходит одна из самых тяжёлых форм безумия до мелких деталей...
В общем, я ещё до-о-олго могу об этом говорить
А реальность, да - она приносит готовые сюжеты, только бы не испортить их своими словами...
На самом деле пограничные состояния не так редки. И еще один, третий случай вспомнила. И где грань, вообще часто очень трудно определить… где просто безобидные фобии, где навязчивые идеи, где фантазии, где – уже болезнь.
Поищу Анри Труайя "Ключ свода", спасибо)