Секрет спокойной старости состоит в том,
чтобы войти в достойный сговор с одиночеством
Габриэль Гарсиа Маркес
В деревне Черемшанка пьющим был один мужик - Василий Егорович. Односельчане его осуждали и… жалели. С какой просьбой не обратись к Василию Егоровичу: сложить печь, срубить баню, залить фундамент, починить часы или проигрыватель, справлял на совесть и брал недорого. Не было случая, чтобы Василий Егорович сказался занятым, немощным и отказал соседу, человеку всякому - знакомому и незнакомому. Бывало, был занят – ждали очереди. Одна беда – очень крепко пил, одна забота – пока работу не закончил, самогоном - не угощать. Жил он бобылем, в маленьком покосившемся домишке, на небольшую пенсию и доходы от трудов праведных. В быту был неприхотлив – обстирывал себя сам, не имел ни котенка, ни куренка, огород не сеял, дверь не запирал. Василий Егорович и деньгам счета не вел, а как «попало за воротник», сам пил и поил деревенских мужиков, почуявших дармовщинку, в усмерть. За спаивание слабовольных мужей частенько был бит бабами, после. Спроси Василия Егоровича о возрасте, вряд ли ответил. Черемшанские бабки, посудачив, и те едва ли пришли к единому мнению: с каких пор Василий Егорович поселился на околице деревни. Многие поколения не было в деревне школьника, не выслушавшего от матери внушения: «Не будешь учиться – будешь жить, как Василий Егорович». В Черемшанке каждая вторая печка была сложена, каждая вторая баня срублена, его руками.
Начинал Василий Егорович работу поутру, еще затемно, работал в одиночку, бревна поднимал плечом и специальными приспособлениями, которые сам изобрел и смастерил, не курил, а потому не прерывался на посиделки-перекуры, останавливал работу, только если результат требовал. Аккуратно сеял и месил раствор, сам выбирал и бережно работал с каждым кирпичиком, особенно следил за порядком: инвентарь, подручные инструменты и рабочее место держал чистыми. Перед началом работы - не завтракал, к обеду - выпивал кружку крепкого чаю с сахаром, к концу дня - ужинал тем, что хозяйки подавали. Ел, так же как и работал: основательно, молча, не медленно и не жадно. Уходя, прощался кивком головы, а утром чуть свет продолжал работу. Соседки заранее договаривались между собой: «Семеновна, я с Василием Егоровичем сама поговорю, а ты не наливай, пока мне баню не поставит». Через пару-тройку дней по улицам Черемшанки неслась хриплая песня: «Когда б имел златые горы…», - а Семеновна оправдывалась: «Не удержалась, подала. Как было не подать с устатку? Не печка – душа! Красавица и умница! Два раза дровишек закинули– батареи по всему дому горячие, жаром так и пышет, ни дыма, ни копоти. О, тяга!». Бывало, что хозяйки подавали рюмочку в конце рабочего дня – с одной что будет? Василий Егорович не отказывался, добавки не просил, но на следующий день всякая работа прекращалась – укорять, молить, стращать было бессмысленно. Две-три недели, а то и месяц, Василий Егорович пил до чертиков и ревел в ответ на увещевания: «Умчались мы в страну чужую, а через год я изменил, забыл я клятву роковую, когда другую полюбил». Пропив имеющиеся сбережения, Василий Егорович возвращался к работе. Хозяйки артачились, что не заплатят копейки за работу, а получали результат и оттаивали. Василий Егорович знал свое дело: второй шесток в печи выложит для утвари - удобный, вместительный, резные наличники и балясины поставит. Как не заплатить, когда душа радуется?
Случилось, что позвали Василия Егоровича в соседнюю деревню в трех километрах от Черемшанки класть печку. Возвращался обратно затемно, при ста граммах с устатку и бутыли самогона за пазухой, «на дорожку». По пути Василий Егорович хотел к бутыли приложиться, остановился, прислушался – как будто идет кто в след… Обернулся – пусто, тронулся - полуночный спутник «ток-цок». Ни разу не приложился к бутыли, раза три останавливался, прислушивался. К дому подходил - зябко от жути, обернулся перед калиткой и разом расправился: «Тьфу, ты, окаянный». Из темноты полуночи на него смотрел поросенок, месяцев трех от роду, худющий - кожа да кости.
Василий Егорович прошел через ограду, поросенок – следом, поднялся по крыльцу - поросенок уши повесил. Распахнул Василий Егорович дверь и кивком головы пригласил незваного гостя в дом. Поросенок простучал по крыльцу копытцами мимо хозяина, остановился на входе – жалкий, большеглазый, лопоухий.
Василий Егорович поставил бутыль с самогоном на стол, осмотрел пустые шкафы, сходил до кладовой и принес серую от времени крупу. После затопил печь, чего не делал месяца три с приходом апрельской оттепели, сварил «тощую» кашу. Все это время поросенок по-собачьи лежал в дверях, почти не реагировал на хозяина. Малыш был истощен настолько, что Василию Егоровичу пришлось взять его на руки и кормить с ложки, каждый раз терпеливо ждать, пока бедолага справится с очередной порцией.
Бутыль с самогоном в этот вечер так и осталась стоять на столе. Рано утром Василий Егорович прямиком направился к соседке. От нее принес полбуханки хлеба и крынку парного молока, замесил молочной тюри, накормил исхудавшее животное. Перед уходом Василий Егорович принес из кладовой свой зимний овчинный тулуп, свернул его домиком и уложил поросенка вовнутрь.
К вечеру Василий Егорович закончил кладку печи в соседней деревне, за стол не сел, попросил хозяйку слить ему в банку горячую лапшу, приготовленную к ужину. Домой торопился, вернулся еще засветло, и был встречен слабым, недовольным ворчанием. Василий Егорович с уважением отнесся к постояльцу за чистоту тулупа и пола, вот только бутыль лежала опрокинутой на полу, содержимое разлилось по полу и большей частью стекло в подпол, оставив приторный запах сивухи. Перед ужином они с постояльцем прогулялись по заросшему огороду, где поросенок справил нужду и получил имя Евсей. Лапшу Василий Егорович разделил на двоих, тщательно размяв порцию Евсея ложкой. Поросенок был очень слаб, к концу кормления, уснул на руках разомлевшего мужика.
На следующий день Василий Егорович обошел сельчан - перенес заказы на пару недель вперед, записался в деревенскую библиотеку, вернулся домой с толстой серой книгой «Свиноводство», косой и полной авоськой из Сельпо. В авоське уместились детская молочная смесь, пшено, подсолнечное масло, сахар. О яйцах и молоке Василий Егорович еще с утра договорился с соседкой – бабкой Зоей. К вечеру он выкосил траву в огороде, чем немало удивил округу. В дальней части огорода обустроил «свинский туалет» - срубил не высокий настил из досок с «встроенным» и вынимающимся для мытья старым тазом.
За две недели кормления по часам и регулярных прогулок, Евсей выучил дорогу к туалету, правила самостоятельной еды без жадности, место у печи на мешковине, набитой соломой. За время «вынужденного отпуска» Василий Егорович привел в порядок свое скромное жилище. Он отыскал занавески, пролежавшие в сундуке без малого сорок лет после смерти жены, подивился, что не истлели. Занавешивал окна Василий Егорович не для красоты - от любопытных глаз. Ему было непривычно и неловко в роли няньки. После окон, Василий Егорович перемыл и разделил на двоих посуду, обзавелся тапками, побывал на приеме у окулиста и приобрел очки.
Еда для Евсея с этого момента готовилась в собственной утвари и строгих пропорциях: как в книге было написано про витамины, белки, углеводы. Он оказался свиньей смышленой, чистоплотной и жизнерадостной. Из всех недостатков имел единственный: орал диким визгом, когда хозяин надолго уходил по делам. Так и случилось, что после «отпуска» Василий Егорович вышел на очередной заказ с бутылью молока, бутылкой каши с взбитым яйцом и ложкой масла по рецепту, с поросенком в рюкзаке за плечами. Заказ был не простым. Василий Егорович работал с утра до поздней ночи десять дней подряд и прерывался только накормить малыша. Поросенок как будто чувствовал важность работы. Он не любопытствовал, не лез на руки, как это было дома – спал после еды или подслеповато щурился из угла лежа на подстилке.
За последним ужином хозяйка налила работнику рюмку беленькой, но свинья подняла такой визг, что Василий Егорович оставив не тронутыми щи, рюмку на столе, подхватил ее подмышку, вещи - в охапку, убежал, не прощаясь. Так проявился второй недостаток Евсея – он на дух не переносил запах самогона.
Три недели после обсуждали это событие в Черемшанке: бабы жалели Василия Егоровича - допился, мужики похохатывали и крутили пальцем у виска - тронулся.
Зимой заработок Василия Егоровича существенно падал: он чинил полезные сельчанам предметы – утюги, часы, паял кастрюли, плел сети на заказ, в свободное время выгуливал Евсея за околицей, подальше от людских глаз. Он с осени накопил деньжат - подписался на две газеты и журнал «Наука и техника», купил лыжи. Мужики, ранее приветливо подававшие руку и первыми чуявшие дармовое зелье, больше не заходили на огонек, не похохатывали, а злобно смотрели вслед сутулому старику на лыжах и семенящему рядом поджарому кабанчику-подростку, сплевывали и ругались: «Скурвился, алкашина!».
К Новому году Евсей с щенячьим восторгом выполнял команды: «Ко мне», «Сидеть», «Лежать», служил и несся в «Апорт», а с приходом весенней капели со свинским удовольствием носил хозяину тапки, газеты из почтового ящика. В долгие зимние вечера, вытянувшись вдоль печи, он внимательно слушал хозяина, который негромко зачитывал газетные новости. Время от времени Евсей поднимал голову, пофыркивал и похрюкивал на новости о происках империалистов, о задачах пятилетки, о нерушимой дружбе народов и надеждах человечества. За зиму Евсей изрядно подрос, от частых прогулок покрылся густой волнисто-упругой щетиной и, в отличие от своих сородичей, был поджарым и очень подвижным. Принадлежность к свинскому роду выдавали розовый пятак и лопоухие уши. Поведением питомец Василия Егоровича все больше походил на своего хозяина: не суетился без нужды, терпеливо ждал, пока хозяин закончит работу, не проявлял эмоций на людях.
В первых днях мая Василий Егорович еще раз удивил односельчан – вскопал огород и под руководством бабки Зои высеял морковь. После высева Василий Егорович, сидел на крыльце, трепал за уши Евсея, балансирующего весом на ступеньке, чтобы быть ближе к хозяину и думал о чем-то далеком. Бабка Зоя раскладывала кулечки с семенами и поясняла:
- Тут вот – репа, через пару недель посеешь, горох, кукурузы немного – все убери в землю до Троицы. Василий, ты меня слушаешь?
- Зоя Семеновна, мы с Севкой у Нади были. Думал, не найду. Это он меня волоком притащил к месту. Могилку поправил, прибрался. Птички поют. Солнышко припекает.
Василий Егорович счастливо жмурился. Бабка Зоя помолчала:
-Пойду я, Василий, прилягу – ноги рвет, сил нет. Молоко твоему Евсею на крыльце оставлю, забери, не забудь, - уходя бабка Зоя обернулась и украдкой перекрестила блаженного мужика.
На Троицу Василий Егорович растянул на заборе сети – уложить и отдать заказчику. Подошел сосед - Мишка Лыпенков, мужик – рослый, веселый, работал на спиртовом заводе шофером – возил барду. Про него в Черемшанке говорили : «Обе руки левые», и прозвище было соответствующее - Мамалыга.
«Слышь, Егорыч, нижний венец в бане прогнил. Поменяешь?», - и не дождавшись ответа продолжил с усмешкой: «Кабан у тебя больно мясной. Две фляги найди - буду барды тебе возить два раза в неделю, к осени - забьешь. Сало с палец толщиной бу…».
Василий Егорович оторвался от укладывания сети, поднял голову.
Мишка попятился:
- Что ты, Егорыч. Пошутил я.
Глаза Василия Егоровича помутнели, а кулаки сжались. Он постоял несколько секунд, в раздумье - шагнуть вперед или повернуть назад:
- Некогда мне, да и слаб руками стал – не под силу.
Повернулся и пошел к дому.
Мамалыга постоял еще пару минут, хотел окрикнуть Василия Егоровича, спросить, не подобрать ли помощников, но не решился. Шел домой и не мог взять в толк, за что старик на него обиделся. Не было еще в Черемшанке случая, чтобы Василий Егорович соседу отказал.
