Шаловливый солнечный лучик пробился через плотные шторы и настырно лип к щеке и уху, играючи слепил глаза. Любовь Васильевна давно проснулась, но продолжала придремывать в тепле пухового одеяла. «Миша вернется скоро», - подумала она сквозь полусон и решительно села на кровати. Уютный полумрак комнаты рассекал тот самый настырный лучик, он же пригревал вязаные носки, заботливо оставленные Мишей в изголовье. «Говори ему – не говори», - улыбка коснулась лица немолодой женщины. Она раскинула шторы, застелила постель, убрала носки в комод, босая прошла через весь дом, улыбнулась завтраку, накрытому на столе полотенчиком: «Неугомонный!».
Время было раннее. Сытый пес приветливо ударил несколько раз хвостом, но не поднялся со своего места на встречу «молодой» хозяйке. Озабоченные куры не оторвались от дела - продолжили разгребать рубленную траву вперемежку с зерном. Любовь Васильевна обошла хозяйство – теплицы и парники были открыты, бочки наполнены водой, земля дышала парной свежестью. В огороде, саду, как и в доме, царили порядок и покой.
Любовь Васильевна на несколько минут присела на лавку в бане, насладилась остатками вечернего тепла, умылась, и, подумав немного, сняла ночную рубашку - окатилась холодной водой из ведра, до румянца растерлась хрустящим полотенцем.
Довольная, она вернулась в дом, присела на пуф перед большим старомодным зеркалом, принялась расплетать косы, скрученные в несколько жгутов на затылке. Минут через двадцать из зеркала на нее смотрело чужое отражение: красивая женщина, с ржаной копной волос ниже пояса и серыми счастливыми глазами. Еще через пару минут Любовь Васильевна, словно устыдившись счастья, смущенно и торопливо начала расчесывать и разбирать волосы на пряди, вновь затягивать пряди в упругие узлы.
Невольно память всколыхнула запретное: тяжелое детство с непосильным трудом – Люба была старшей из восьми детей в семье без отца, не вернувшегося с войны. Вспомнила общежитие техникума и первый голодный обморок, напутствие матери: «Любка, не кобенься. Я Федору в ножки поклонилась, что посватал – иди, мужик справный! И как на тебя, тощую, позарился?» .
Лоб Любовь Васильевны разломила глубокая морщина, глаза наполнились болью, губы побелели. Она почувствовала пьяное дыхание покойного мужа, услышала и физически ощутила треск рвущегося сатинового белья и косы намотанной на огромный кулак, глухие удары – в грудь, в живот.
Федор избивал и насиловал жену с первой ночи. Она носила первенца, когда по случаю командировки мужа, осталась ночевать в родительском доме. Уснули младшие братья и сестры - две женщины – мать и дочь, остались вдвоем. Люба достала из потайного кармана, вшитого под подкладку пальто, несколько измятых бумажек: «Это Толику на костюм, девчонкам – на рейтузы и Маше отправь немного». Мать благодарно поправила рубашку, выбивающуюся из-под рукава халата – потянулась, расправила складочки на плечах, и халатик не по размеру упал с плеча, оголив плечи и спину. Худенькая женская грудь была расцвечена иссиня черными, к плечу - желто-зелеными пятнами, спина горела воспаленным рубцом. Мать сжимала в руках бумажки и молчала несколько минут, потом еле слышно выдохнула: «Тощая ж ты однако... Как можно? Ты же дитя его носишь? Может ему на работу написать? Партийный – пущай отвечает». Люба отрицательно покачала головой: «Хуже будет, мама. Я стерплю. Он живот и лицо не трогает, да я прикрываю».
Шли годы. Каждое утро Люба туго затягивала косы, с каждым годом глаза становились глубже, сердце каменело, а тело научилось не оставлять синяков и рубцов. После первого ребенка Люба скоро вышла на работу. Немногословная, ответственная и работящая она быстро была замечена начальством, и уже через полгода назначена старшим товароведом в большой торговый центр. Это дома она была Любкой, берегла живот и косы. На работе с двадцати пяти лет Любу уважительно называли Любовь Васильевной.
Пятнадцать лет Люба терпела унижение и боль. Будучи трезвым, в темноте ночи, Федор молчком тянул Любу к себе, зажимал рот, мял и выворачивал груди, заламывал руки, сдавливал коленями, насиловал, после отталкивал, как тряпичную куклу, и засыпал. Напиваясь, Федор куражился: по нескольку раз за ночь накрывал лицо подушкой, наносил глухие удары по всему телу, до крови прикусывал соски и выдыхал с пьяным угаром: «Молчи, тварь, задушу». Утром, как ни в чем не бывало, Федор похлопывал Любу ниже пояса, лез в лицо мокрыми губами: «Любка, справь пироги в выходные».
У Любовь Васильевны не было подруг - Федор не терпел посторонних в доме. Несколько лет подряд она рожала ребенка за ребенком - через три месяца выходила на работу, тянула братьев и сестер, успевала на работе, пережила пару крупных уголовных дел в своем ведомстве, но сохранила безупречную репутацию.
В один из январских вечеров Люба уложила детей спать раньше, долго прислушивалась к шагам и скрипам на улице: обойдется ли? Под утро метнулась на подушке от тяжелого удара под ложечку и проснулась – за окном розовой патокой разливался рассвет выходного дня. Сердце колотилось радостным возбуждением. Приснилось ли? Почувствовала? Бессознательно приняла - никогда больше не испытает этой боли.
Любовь Васильевна тихо, чтобы не разбудить детей, прошла на кухню, завела тесто на пироги. Душа томилась и пела. Она вернулась в детскую и задержалась у каждого изголовья, с прорвавшимся чувством нежности и необъяснимой печали. К обеду Любовь Васильевна управилась с пирогами и уборкой, дошила младшей дочери «Снежинку» к утреннику, с каменным лицом выслушала от участкового известие, что муж Федор найден умершим от переохлаждения на остановке трамвая. На поминках Любовь Васильевна смотрела на многочисленную родню темными, как омуты, глазами. Тетки Федора шептали: «Поплачь, милая, легче станет». Люба , стиснув зубы, молчала и думала: «Куда уж легче?». Родня съехала на девятый день - детей с вечера увела сестра. Любовь Васильевна осталась одна. Она домыла последнюю тарелку, сняла траурную косынку, завела проигрыватель - в пустом, притихшем доме, с завешенными зеркалами, молодая вдова отплясывала казачка.
Тридцать лет после смерти Федора Любовь Васильевна жила заботами детей, работы и была уверенно счастлива. Она всегда вызывала интерес у представителей противоположного пола, но ухаживаний не принимала, любое внимание игнорировала, с приятельницами посмеивалась: «Нажилась, увольте». Любовь Васильевна самоотверженно растила, лечила, одевала-обувала, учила детей, после - женила, выдавала замуж, ставила на ноги молодые семьи, баловала внуков. Помогала покупать машину «путевому» сыну, давала деньги на трех школьников к первому сентября - «не путевому», «путевой» дочери отдала свой талон на югославскую стенку, «не путевой» - двести рублей на поездку по турпутевке в Болгарию. В шестьдесят пять лет Любовь Васильевна отказалась от работы в гардеробе на базе ОблПромПродТорга, где последние семнадцать лет работала директором и с почестями вышла на пенсию.
В эту минуту жизни с ней произошло событие, растопившее холодный камень в груди. На юбилее бывшей коллеги и приятельницы, как позже подшучивала Любовь Васильевна, за ней «приударили дед Гриша и дед Миша». Любовь Васильевна подыграла вдовым «дедам»: весь вечер она азартно кокетничала, кружилась в танце с дедом Мишей, задорно подмигивала деду Грише, и даже позволила дедам наигранно ревновать. Вернулась домой, уставшая, и думать забыла о юбилее, дедах и веселье.
Спустя пару дней Любовь Васильевна оторопела, когда, редкий случай - не спросила, кто за дверью, открыла деду Мише – галантному, с цветами и… билетами в кино. Визит и предложение были неожиданными, но еще большего она не ожидала от себя: согласилась сразу и охотно. Кинотеатр располагался в трех остановках от дома, обратно - возвращались пешком. Миша просто и доверчиво рассказывал, что рано остался вдовцом с четырьмя детьми мал мала меньше, дети давно самостоятельные и живут отдельно, внук – студент МГУ, на прощание, волнуясь, пригласил прогуляться в городском парке на следующий день, еще через неделю - позвал на рыбалку, через месяц прогулок и разговоров предложил перейти жить к себе. Любовь Васильевна, озорно закинула голову в смехе: «Мишка, а в ЗАГС когда пойдем?». «Любаня, у нас с тобой - жизнь позади. Зачем нам ЗАГС? Без обиняков - не хочу, чтобы дети ссорились и делили твой, да мой скарб после. Обещаю, что пока живу, ни в чем нужды знать не будешь: все, что заработаю – твое до копейки. Коли Бог жизнь раньше заберет, то вернешься в свою квартиру. Хочешь, сдай ее на время, а хочешь, пусть стоит - присмотрим, обиходим, и ты в любое время - вольна».
Любовь Васильевна думала еще месяц и переехала. Миша слово сдержал. Он работал сторожем сутки через трое, каждое утро успевал приготовить жене незамысловатый завтрак, нарезать укроп, лучок, редиску, уложить яйца в ячейки и продать на ближайшей остановке до десяти утра. Денег не считал: пенсию, зарплату и доходы от огорода до копеечки отдавал «молодой» хозяйке, но не деньги, не внезапно свалившаяся забота растопили сердце Любовь Васильевны – чувство, ранее не ведомое подхватило и унесло два помолодевших сердца. Они подолгу гуляли, взявшись за руки, сидели рядом плечо к плечу, смотрели на огонь в печи и молчали, рассказывали друг другу о мелочах и прожитом порознь дне, когда Миша уходил на дежурство.
Спустя полгода Любовь Васильевна смущаясь, делилась с «непутевой» дочерью: «Веришь ли, Раюха, с отцом вашим никогда такого не было: Миша мимо пройдет, пледом укроет, а у меня волна горячая внутри прокатится».
Любовь Васильевна закончила прибирать волосы, покрутила головой перед зеркалом: «Хорошо ли? Хороша!»- кокетливо наклонила голову, подняла брови. За окном щелкнула засовом калитка - горячая волна прокатилась глубоко внутри так, что даже щеки полыхнули. Люба легкой походкой порхнула на встречу любимому. Миша тоже светился счастьем, улыбался навстречу и прятал за спиной букетик ромашек.