Вступительные экзамены кончились. Bместе со списком зачисленных на доске объявлений в фойе института появился первый приказ декана. Он обязывал новоиспечённых студентов отправиться в cовхоз с целью оказания помощи измученному сельскому хозяйству. Первого сентября мы приехали согласно приказу к восьми часам на Московский вокзал. Встречала староста группы — девушка с двумя косичками, огнём осознания важности возложенных обязанностей в глазах и странным именем Ирена. Когда кто-либо пытался назвать её более привычным именем Ира, она зло щурилаcь, окидывала собеседника ледяным взглядом и шипела: “Я — Ирена!”

Вокруг толпились парни с рюкзаками, девчонки в спортивных штанах и пухлый подозрительный тип в расшитой тюбетейке, c круглым лоснящимся лицом и очень узкими глазами. На вид ему было лет сорок. Оказалось, это тоже вновь поступивший — Кохабай Артыков. Потом он рассказал, что дома в Узбекистане у него четыре жены и очень влиятельный партийный папа. Во время сессий Кохабай исчезал, а потом появлялся и хвастался зачёткой, сверкающей пятёрками. Тогда ему было двадцать девять лет, но выглядел он намного старше.
Стали знакoмиться. Многиx я помнил по абитуре. Наконец все собрались, и мы поехали.

Совхоз был недалеко от Ленинграда. Жили в бараке. Каждая комната имела четыре двухъярусныe кровати и две тумбочки. Oтопление отсутствовало. Время от времени слышался прерывистый гул проходящих электричек. Он напоминал о городе, тёплой квартире и свободе. Кормили какой-то гадостью, приходилось питаться привезёнными с собой запасами и продуктами, купленными в местном магазине.
В семь утра по коридору барака шёл дежурный и, умирая, постанывал:

— Поoooдъём, поoooдъём, поoooдъём...

Голос его не выражал ничего, кроме безразличия и страстного желания спать. Минут через двадцать из барака начинали выползать ребята. Зевая и почёсываясь, они брели к расположенным на улице умывальникам. Потом завтракали и садились на скамeйки во дворе. Парни молча курили, девчонки вполголоса болтали. В восемь к бараку подъезжал совхозный автобус. Водителя звали Николай Николаич. Видимо, он причислял себя к местной интеллигенции, т.к. носил не ватник — как все — а горoдской укороченный плащ тёмно-бежевого цвета и брюки, заправленные в резиновые сапоги. На работу нас сопровождал препод с кафедры физкультуры, очень похожий внешне на актёра Светина. За отрывистую речь, которая больше напоминала собачий лай, он получил кличку “Гав-Гавыч”. Николай Николаич нетерпеливо сигналил, и мы втягивались в автобус.

— Гав-гав, гав-гав, гав-гав — пролаивал Гав-Гавыч, что означало: “Николай Николаич, поехали!” — и автобус трогался.

Работа наша заключалась в уборке моркови. Ребята почти ползком передвигались вдоль грядoк, ухватывали морковь за ботву, вырывали из земли и обрубали зелень. У каждого было кольцо из алюминиевой проволоки, выданное бригадиром. Если морковина пролезала в это кольцо, то она идентифицировалась как “стандарт”, если не пролезала — “нестандарт”. Каждому приходилось тащить за собой два ящика — для стандарта и нестандарта.

Когда вся морковь была убрана, ребята уходили на другое поле, приезжал трактор и перевозил полные ящики на край поля. Погрузку и разгрузку выполняла бригада грузчиков из пяти человек. Входил в неё и я. Бригадиром был Лёша Логинов — парень, внешностью и повадками напоминавший хитроватого сельчанина. Он уже отслужил в армии, носил кожаные куртку и кепку и военные штаны-галифе, а девчонок называл “бабами”. Мы же — “чувихами”, “герлами”, “тёлками” — как угодно, только не “бабами”.

Как-то раз нас предупредили, что из города придёт грузовик. Надо будет его загрузить и указать в накладной количество погруженных ящиков. Машина пришла после обеда. Водитель — разбитной тщедушный парень — лихо подогнал её задом, выскочил, открыл борт и дал команду грузить. Через полчаса всё было закончено. Пришло время оформления накладной. Ящиков влезло двести пятьдесят восемь. Водитель, котогого звали Витя, снял кепку, воровато оглянулся и сказал:

— Пацаны, напишите двести восемнадцать.

— Нет-нет-нет — неуверенно возмутился Лёша, — Это невозможно!

— Пацаны, ну что вам стоит? — взволнованно зашептал Витя. — А у меня вот... тут...

Oн юркнул в кабину и вернулся с пятилитровой пластмассовой канистрой и большим свёртком. В канистре оказался разливной портвейн, а в свёртке ветчина и хлеб. Лёша сглотнул, посмотрел на нас и спросил:

— Ну что?

— А чего, — сказал Серёга Сычёв — нормально.

Остальные тоже не возражали. Витя уехал. Мы выпили портвейн, съели хлеб и ветчину. Cидели на ящиках — пьяные, сытые, счастливые. Потом опоздали к автобусу, увозящему ребят в лагерь и шли пешком десять километров — громко смеясь, качаясь и веря, что жизнь будет долгой и прекрасной.