Он и раньше не был, как говорят, душа нараспашку, а теперь и вовсе замкнулся, стал угрюм, нелюдим. Если встретит кого из соседей, когда на работу идёт или с работы, кроме неё — почти никуда, беззвучно поздоровается одними губами и сразу отворачивается. «Переживает», — жалеют люди, долго смотрят вослед, сочувственно качают головами и вспоминают прерванную свадьбу; сколько лет минуло, скольким торжествам и скорбям довелось быть свидетелями, сколько самим испытать пришлось, а всё почему-то это происшествие вспоминают.

«Ох, уж и добрая невестушка нашему увальню досталась! Ох, уж бедовая! Ох, уж пригожая, справная! — гомонили наперебой старухи у подъезда, „неразлучные Ильиничны, Петровны да Семёновны“, даже причмокивали от удовольствия и, в кои-то веки вскочив с насиженных скамеек, спешили натянуть от палисадника к палисаднику бельевую тесёмку — магарыч выторговывать. А принарядились-то… Хоть и тёплый выдался денёк, напялили холщовые юбки в сборку, яркие шерстяные кофты, повязали узорчатые павлово-посадские платки — всё новое, неношеное, что на последний день берегли, — и красуются, все тут как тут, по сторонам зыркают, уши навострили, как бы чего не прозевать. — Связло Мишаньке, тадысь уж никуды, как энто… значит… распишутся, выползет из бярлоги».
Всем было известно, что молодые познакомились на «Девятнадцатом ящике» — самом крупном в городе, а прославившемся далеко за его пределами оборонном предприятии. Михаил просто не мог не обратить внимания на смазливую практикантку Таню, направленную техникумом и распределённую отделом кадров как раз в его лабораторию постигать премудрости автоматизированного проектирования, в коем он к своим двадцати восьми весьма поднаторел; она, на удивление окружающим, безропотно приняла его ненавязчивое, поначалу, шефство. У Тани руки хоть и не оттуда выросли, откуда надо, в смысле для работы, профессии, хозяйства, зато ноги из этого самого места, обычно туго обтянутого модной мини-юбкой, подчёркивающей от природы и родителей унаследованные замысловатые изгибы и овалы, настолько удались — взгляда не оторвёшь, особенно когда на стул усаживается, да на вращающийся, да ногу на ногу укладывает, иль нагибается что-то с пола поднять, иль засеменит, покачивая набирающими спелость бёдрами, вверх по широкой и высокой маршевой лестнице. А если ещё на каблучках, прямо дух захватывает. «Тук-тук-тук!» — стучат каблучки. «Тук-тук-тук!» — вторит им в такт сердечко. Хоть и не подобает так уж в явную на женские соблазны таращиться — никакого характера не хватит; и пусть прочие сотрудницы обижаются, на коллег, на эту воображалу Таню, на целый свет. Ещё она ресницами презабавно хлопала — у неё густые, длинные, — когда чего-то не понимала из техники, информатики, не говоря уж о механике, о колёсиках и шестерёнках, или нарочно изображала, что не понимает; тогда Мишкина опека не казалась излишней, даже привередливому руководству. А там где рукой к этой егозе ненароком прикоснёшься, да к какому-нибудь волнительному месту, — и невдомёк, сам ли замешкался иль она специально подстроила, — где её беспечное дыхание горячей волной вдруг щёку обожжёт, где её шепоток, озабоченный, из-за какой-нибудь чепухи, в мозгу навязчиво засвербит — короче, эпизод за эпизодом, одолела парня любовная горячка, а с неё сплошная суета да нервотрёпка. Дальше — больше, и всё как в тумане — в глазах, голове, во сне, наяву; и сладу нет, хоть ты тресни. Михаил маялся-маялся — и с собой не справился: сделал практикантке предложение; как-то впопыхах, меж очередных наставлений, сам потом, опомнившись, перепугался, и насчёт себя, и насчёт неё — она же возьми и согласись, почему-то не стала испытывать терпения, хотя вроде бы рано ей, «зелёной», замуж-то.

В загсе на раздумья дали месяц, как же нелегко было его выдержать. Но вообще-то нашлось чем заняться. Нужно было съездить по приглашению в один из московских салонов для новобрачных — за платьем, фатой и туфлями для невесты, костюмом-тройкой, сорочкой и галстуком для жениха, обручальными кольцами, — потом там же заскочить в стол заказов, отоварить талоны на сырокопчёную колбасу, икру и тресковую печень, на фабрике-кухне записаться на торт, а потом уж отдельно, с мужиками, озаботиться стратегическими заготовками, да учесть, что водка должна быть «с быком», шампанское — полусладким, а с вином — уж ладно, грузинское, болгарское, уж как придётся, всё ж не водка. Той, по прикидкам, даже самым скромным, нужно было брать «по полбутылки на рыло», пьющего ли человека, непьющего, мужчину, женщину, взрослого, ребёнка, да в запас на непредвиденный случай, да на «того парня» — пусть лучше останется, прокиснет, хотя это вряд ли. Гулять так гулять, такое событие раз в жизни, по крайней мере, у советского человека.
Ожидание знаменательной даты отчасти было скрашено приятным предпраздничным томлением и мечтами о будущем, а оно рисовалась Михаилу необыкновенно ярким, пусть и беспокойным. Разница в возрасте с невестой сулила возвращение в детство, когда-то пущенное побоку из-за навязанной родителями необходимости каждодневной зубрёжки уроков, в погоне за высоким средним баллом аттестата, или посещения кружков и секций, призванных оградить от пагубного влияния улицы. И вот теперь, когда Михаил встречался с избранницей или без неё догуливал последние холостяцкие денёчки, он точно навёрстывал упущенное, не зная меры ни в чём: внезапных отлучках из дому, пребывании в сомнительных, по мнению матери, компаниях, возвращении далеко за полночь. Сколько раз они с Таней отметились в местном кинотеатре, истоптали дорожек в столичных парках, накрутили кругов на «чёртовом колесе» и цепочных каруселях, выпили газировки с сиропом, съели эскимо, эклеров и шоколада!.. Уж сам устал от этого, и всё-таки не было на свете никого счастливее Михаила. Точно подменили человека; без видимых усилий над собой он стал спокойным и уравновешенным, а ещё внимательным и отзывчивым к людям — те не преминули это заметить. Всяк норовил его остановить, порасспросить о погоде, науке, политике — что, мол, там с циклонами, антициклонами, миллиметрами ртутного столба и относительной влажностью воздуха, как обстоят дела с исследованиями на ядерном ускорителе или разрядкой международной напряжённости, — и напоследок непременно поинтересоваться по поводу предстоящего торжества, предложить помощь — мало ли что понадобится, посуда ли, столы, скамейки, совет, — а Михаилу будто бы того и нужно было, он в подробностях выспрашивал, как что организовать, где достать, о чём позаботиться в первую, четвёртую, двенадцатую очередь, да насчёт обычаев, традиций, примет, суеверий, которыми прежде не забивал голову, — зачем, скажем, втыкать в рубашку булавку, что с того, что чёрная кошка дорогу перейдёт, да под звон колоколов, или что если за праздничную скатерть потянут совсем не те, кому уж замуж невтерпёж, да хорошенечко приложатся?! А как радовались мать с отцом, будто бы помолодевшие, как светились их лица, как звонко звучал смех, как спорились дела! Прежде думали, сын совсем не женится, даже намёки оставили, а тот вдруг расстарался и «такую кралю захомутал»! Понимали, не главное — лицо, фигура, смущала их и манера невесты одеваться броско и вызывающе, ногти почём зря отращивать и красить, и с характером пока не успели разобраться, но всё ж приятно было сознавать, что сын наконец-то задумался, о чём давно пора было.

И была свадьба. Утром дом, не сговариваясь, прильнул к окнам — оценить придирчивым оком, как друзья жениха украшают машины, лентами, шарами, колокольчиками, — да и позже несколько часов кряду ждали возвращения кортежа, уже после выкупа невесты, регистрации, посещения памятника Владимиру Ильичу, объезда семи мостов и междусобойчика на лесном озере. Но вот машины засигналили и, сопровождаемые шумной ватагой восторженной детворы, встречавшей на далёких подступах, намеренно медленно и чинно вкатили во двор. Тут уж толпа зевак постарше, и гости с цветами, все озабоченно снуют, галдят. Но распахнулись дверцы — и толпа поутихла, попятилась, расступилась. Первым наружу выскочил свидетель, темноволосый парень роста и комплекции Михаила, но при этом весьма шустрый и словоохотливый; из салона ему передали гитару, которую он над головами перепоручил кому-то из своих. Затем выбралась свидетельница — едва взглянув по сторонам, она, не смущаясь и не обращая ни на кого внимания, принялась одёргивать и оглаживать платье, поправлять причёску, — затем показались остальные друзья, подруги, сами молодожёны.
Фотограф, увешанный аппаратурой и опутанный проводами, спешил расположиться поудобнее и, хочешь, не хочешь, вынужден был толкаться сам и терпеливо сносить тычки других — пусть не со зла, но ощутимые.
Родители встречали хлебом-солью — пышный каравай, поблёскивая на солнце румяной корочкой, красовался на узорчатом рушнике, — но сами держались скромно. Чувствовалось радушие, с каким они готовы были принять в семью нового человека, и вместе с тем боязнь за будущее, страх ошибиться, сделать что-то не так, в чём-то не угодить, чего-то не учесть. Точно им, три десятка лет назад соединившим судьбы, предстояло совершить самый ответственный в жизни поступок, и кто-то мог этому помешать — неправедной молвой, безразличием, недоверием.
По этой ли причине или по какой другой Михаил был очень сосредоточен. «Теперь муж», — не преминули заметить в толпе. «Не догулял на мальчишнике, не пропарился в баньке иль положил под пятку рубль… вместо пятачка», — рассуждали товарищи. «Откусил больше — знать, хозяин», — безапелляционно заявил кто-то хриплым голосом. «Мог бы уступить», — укоризненно пропищали в ответ. Таню, в белом платье, а не привычном мини, не сразу признали, возникло сомнение, она ли это, но пригляделись, удостоверились. Так же и Михаил впервые увидел её такой лишь несколько часов назад — и так же был поражён; в салоне-то они со свидетельницей выбирали. «Как ей к лицу», — восхищались сердобольные пышнотелые тётушки. «Да-а-а», — соглашались с ними немногословные мужья, оценивая невесту и так и сяк, и с прищуром, и с разыгравшимся некстати воображением. «Зашибись!» — не сдерживая эмоций, заключил кто-то из детворы, и все вместе, старые, малые, шебутные, застенчивые, направились перегораживать дорогу и чинить препятствия.
Торговля за проход разразилась бойкая. Молодые, как это часто теперь, обычаев не знали, слышали где-то что-то, а видывать — не видывали, вот и приходилось выкручиваться, хитрить. А там уж кто во что горазд, кто что отчебучит, да слово за слово, да наобещают, обнадёжат, соврут. Порой откровенно жульничали, пытаясь, например, всучить вместо настоящих денег пачки газетных обрезков, обложенных фотографиями червонцев или четвертных и скреплённых банковскими обёртками; и конфеты у них были с горькой и солёной начинкой, и вместо вина — вода с вареньем. Перепуталось всё в этой кутерьме: «купцы», «товар», «молодцы» и «молодицы», «злато-серебро» — с отличниками боевой и политической, передовиками и ударниками производства, здравицы — с партийно-комсомольскими лозунгами и речёвками насчёт светлого коммунистического завтра.
Горячительным, настоящим, а не обманным, заправлял свидетель — во всяком случае, пока то да сё, да до стола не добрались; люди быстро смекнули, что к чему, разведали, что его зовут Костей, и, в основном, к нему и тянулись и из виду не выпускали. А он не жмот, он с пониманием.
Первыми заполучили своё — бутылку сухого, шоколадку и пару яблок — старухи; довольные, они покинули ряды «боронящихся» и отбыли созывать подруг, чтоб уж праздник так праздник, чтоб по-настоящему. Прочая толпа только раззадорилась.
И снова сошлись красноречие с косноязычием — и было жуть как весело.
Тут как раз сосед Михаила — с алюминиевым тазом, — из гаража иль сарая, да после ночной, наверное. Чего ему толпа, верёвка, балаган — прёт напропалую, даже Костя растерялся:
— …У меня… столько водки нет!.. Разве что наверху… Как тебя там?..
— Петрович, — подсказал Михаил.
Петрович, услышав своё имя, остановился.
— Во, а я Костя. Давай-ка, Петрович, махнёмся: я тебе стакан… накачу… честно… с краями, а ты мне этот тазик… на денёк… А чего, в «белого медведя»… вечерком… На серёдку… плесканём водочки, и на карачках у стен ждём команды. А чего?!

Но вот препятствия устранены, достойные люди, а также зануды, смутьяны и дебоширы уважены, кордон преодолён, тесёмка отброшена в сторону, за ненадобностью.
Михаил взял Таню на руки, осторожно, бережно, как только мог изловчиться, и понёс в дом. Четвёртый этаж — ерунда, не в тягость. Жил бы на девятом, шестнадцатом, сколь угодно высоко — лишь бы вместе, всегда, вот как сейчас. Затаили дыхание её незамужние подружки, приумолкли, застыли как вкопанные его друзья, хоть и женаты все, кроме Кости.
Потом как прорвало — и толпа с шумом и гамом ринулась за молодыми. Потом долго рассаживались за столы, для экономии пространства расставленные буквой «П», сдвигались плотнее, менялись местами, чтоб уж дамы с кавалерами, бегали к соседям за табуретками, опять пересаживались и сдвигались — и всё равно никак не могли угомониться. «Это ещё шкаф с диваном и телевизором догадались вынести», — сообщил отец Михаила, с любопытством взиравший на предпраздничные хлопоты. Но задержка взбодрила гостей — лишь только всё было улажено, они дружно принялись откупоривать бутылки и раскладывать салаты; полетели в потолок пробки, зазвенели по тарелкам ножи, вилки. Дошёл черёд и до подарков, поздравлений, пожеланий.
В комнате становилось душно, мужчины, на зависть женской половине, мало-помалу избавлялись от пиджаков, галстуков, передавая их сидящим с краю — оттуда всё перекочёвывало в соседнюю комнату. Раскраснелись лица, зато появился блеск в глазах, голоса зазвучали непринуждённее. А уж «горько» орали так, что качалась люстра и осыпалась штукатурка, не ленились отсчитывать время поцелуев, с каждым разом всё дольше и дольше, пусть и сбивались иногда со счёту.
То и дело срабатывала фотовспышка. Женщины, едва заметив нацеленный на них объектив, переставали жевать и лезли в сумочки и потайные кармашки за пудреницами, платочками, спешно прихорашивались; фотограф терпеливо выжидал, когда ему кивнут. Но прошло всего ничего — и на съёмку уже никто не реагировал.
Тамада дядя Саша был в ударе, гости только и успевали «наливать тост» — за счастье, любовь, мир во всём мире, солидарность с прогрессивным человечеством, за того самого парня… Сам не пьянел, хоть не пропускал ни разу. «Воду хлещет», — уверяли „знатоки“. «Да бросьте, чего он, нерусский что ли? — урезонивал „знатоков“ „спец в энтом деле“, — вон и на капусту налегает, и „селёдку под шубой“».
Дядя Саша — родной дядя Михаила, в прошлом кларнетист — работал руководителем оркестра в воинской части, да на полставки в ДК занимался хоровой самодеятельностью, кроме того, брал халтурку, настраивая пианино, играя на похоронах или подряжаясь тамадой на свадьбы. Деньги его не очень интересовали — скорее, всё это он делал для души, хотя, разумеется, и в накладе не оставался. Ну а племянника как не выручить — ведь мастер завести народ. Пока рассаживались, с балкона углядел мужиков на магазинных задворках, соображавших на троих. «Эй, — кричит, — меня обожди!» — а сам уж ногу через перила переносит. Мужики остановились и ждут. «Давай, — отвечают, — подваливай». Ну и что ж, что незнакомый и четвёртый, ну и что ж, что нутро горит и терпежу нет!
Целовались у дяди Саши не только молодожёны, но и родители, те и другие, свидетели и все кому не лень, выпили едва ли не за каждого из присутствующих, да на брудершафт — потом опять целовались. Михаил не удержался и по-гусарски махнул шампанского из Таниной туфельки — кто-то поморщился, кто-то не прочь был последовать примеру.
Когда умаялись от кушаний, возлияний и долгого сидения в одних и тех же позах, и на улице стало прохладнее, спустились во двор — с разудалыми песнями и плясками.
Баянист Володя, из дяди Сашиных знакомых, переиграл репертуар едва ли не всех известных исполнителей, вспомнил народные песни, частушки. Не обошлось без традиционных «Огней так много золотых», «Клён ты мой опавший», «Напилася я пьяна», «Ой, мороз, мороз»… Володе говорят: «Сбацай, эту… ну, сам знаешь…», — он: «Нате вам!» — и ведь то, что надо выдаёт. Ему: «А такую могёшь?..» — не успели договорить, он уж наяривает, могёт. Добрался и до плясовых… И «Цыганочку», и «Русскую», и «Барыню», и «Летку-енку» сбацал… Потом до вальсов. «Одинокую гармонь» на бис заставили спеть раз семь или восемь — очень она удавалась — и всё гадали, кто ж та, единственная, ради которой и голос звучит так чисто и проникновенно, и мелодия подхватывает его и несёт, кажется, далеко-далеко за пределы двора, к той самой, единственной?!
Молодёжь вытащила на подоконник радиолу, динамиками наружу, врубила на всю мощь — только вот пластинки съезжали, да и напрасно это, при настоящем баянисте.
И, конечно, свадьба — не свадьба, если б не покуражились. Отличился Костя, уставший прежде других и в самый разгар заявивший, что видал всех… там-то и там-то; потом исчез, даже про «белого медведя» забыл. Думали, вернётся, потом забеспокоились. Обошли свой и соседние подъезды, вламывались в чужие квартиры, а нашли на крыше детсада — кто-то углядел. Костя восседал на краю, свесив ноги, пренебрежительно взирал на суету и не реагировал на уговоры спуститься. Так бы ничего, но боялись, сиганёт. Мишке пришлось лезть по пожарной лестнице — шума было, воплей, слёз, удерживали его, успокаивали Таню, глушили валерьянку. Какое-то время друзья сидели рядышком. О чём говорили, неизвестно, но в итоге всё завершилось вполне себе пристойно.
На обратном пути компанию накрыло ливнем; хоть и кратковременным — кому-то дождь показался грибным; некоторые уверяли, что это доброе предзнаменование, — но одежда вымокла, лишь новобрачную уберегли под пиджаками. У женщин потекла тушь, иные расстроились, рассорились с мужьями, а иным, из не очень стеснительных, всё только на пользу: они стали похожи на русалок, ткани сделались полупрозрачными, облегающими, а если было, что показывать… — впоследствии сухие кавалеры приглашали этих див на танцы и не чурались прижаться плотнее; из-за них же чуть было не передрались.
После пропажи и поисков свидетеля передумали красть Таню: надоело заниматься ерундой, да и чего по сырости шляться, когда народ за столом. Тем более горячее подоспело, и тамада с новым запалом принялся чествовать всех и каждого, и опять целовались — притом без «бутылочки», на которую навязчиво намекала молодёжь. И, вероятно, от перебора чувств чего-то горько всем показалось — не просто ж так?! Кстати, Костя навернул картошки с мясом да холодца с хреном — и как огурчик, хоть дяде Саше на подмену. А то было стыдить начали: мол, пионерки Танины глазки строят, ждут, когда гитару возьмёт, а он!..
Потом опять звучал баян, в квартире и опять во дворе, и гуляли, и веселились все вместе, уже не разделяясь по возрастам. Матери не могли загнать домой малышню, которая так и вилась круг свадьбы.
Расходились за полночь — с надеждой, прикорнув чуток, вернуться догуливать. Особо отличившимся дали с собой по чекушке, на опохмелку.

И воскресенье обещало быть праздничным. Ждали ряженых, не терпелось попеть, поплясать, проявить любезность в отношении понравившихся лиц противоположного пола, на которых накануне не хватило времени, попробовать, наконец, торт, если остался, показать себя, отчебучить что-нибудь эдакое, задиристое, а может, и вообще обнаглеть, распоясаться, чтоб уж по-нашенски, по-русски… с битьём посуды… тем более, обычаи требуют, и скучно иначе. Кто-то был не прочь извиниться за вчерашнее, действительно совершённое или выдуманное приятелями, а уж затем чудить и куролесить. Но праздника не получилось: гости, хотя и подтягивались к назначенному часу, побывав у молодожёна или встретившись с теми, кто уж наведывался на четвёртый, как-то менялись в настроении; тревога и растерянность овладевали людьми. Долго было непонятно, с чем это связано. Если на улице меж гостями и затевались какие-нибудь выяснения отношений, то говорили тихо — в нескольких шагах ничего нельзя было разобрать. Ясно было одно: случилось что-то серьёзное.
Но тайнам не суждено быть вечными: город пусть и не деревня, да и здесь попробуй что утаить — уже днём многие во дворе были во всём осведомлены.
«Выгнал, — шептались старухи, „неразлучные Ильиничны, Петровны да Семёновны“, присвистывая вставными зубами, — как есть, выгнал. Срам-то какой… Прознал, что он у ей не первый, — и выгнал… Жаль, конечно. А c виду… оченно уж пригожая девка была, бедовая, справная… И погуляли на загляденье. Мы с ими молодость, наши годочки вспомнили…»
Девчонки-малолетки впивались взглядами в лица старух, подружек, не понимая, что всё это значит; но прямо спросить у кого-нибудь из взрослых не смели, стеснялись; пожалуй, и родители б не ответили. К девчонкам приставали ровесники мальчишки, вяло, совсем не так, как обычно, и, скорее, лишь для того, чтоб обратить на себя внимание, чтоб тоже хоть что-то разузнать — от них отмахивались, точно от мух иль комаров.
Вообще, необычайно тихо было в этот день, будто перед грозой; как же обманчива эта тишина. И тем сильнее чувствовалось человеческое одиночество, неприкаянность, тревога каждого за себя, близких, а может, и за целый мир, по каким-то неведомым причинам остающийся безучастным к их судьбам, к тому, что произошло в самом обыкновенном дворике небольшого подмосковного городка.
Вот ведь как. А свадьба пела и плясала…