Мало кто представляет то, что творится в голове у солдата. Это трудно передать, но я - попробую.

Разомлев от жары, задремал дурным полусном, и потому не сразу понял в грохоте и лязге грузовика, что что-то случилось. Только сильный толчок в спину чьих-то рук к борту с распоротым тентом, поднял меня на ноги. Грузовик зашипел, словно издыхая, и встал. Переваливаюсь через борт, придерживая от удара свою винтовку. Жужжание и щелчки - повсюду. Уже упав на склон возле дороги, начинаю понимать, что с колонной происходит именно то, чего все так опасались. Где-то впереди и позади хлёстко долбят крупнокалиберные пулемёты нашего сопровождения. Вот каким ты встретил нас, Афганистан! Озираюсь и вижу, как половину наших ребят колотит крупной дрожью, и глаза у них – по семь копеек. Благо, что сапёры, и кто-то пытается окапываться в щебенистом грунте обочины.
Пляшут, словно по теории случайных чисел, фонтанчики пыли, пытаясь наобум достать нас.
Так – нельзя! Я должен успокоиться и взять себя в руки! Перевернувшись на спину, делаю несколько глубоких вдохов и медленных выдохов, попутно примечая густую тень от валуна. Перекатываюсь под его защиту. Мыслей – нет. Руки делают то, что должны, расчехляя оптику. Хреново – пальцы дрожат и совсем замёрзли, почти не гнутся, когда снимаю винтовку с предохранителя. Затвор клацает, досылая патрон. Всё, осталось успокоить сердце. Солнце. Гады, всё учли, и солнце - в глаза! Как ребята палят! Наугад, что ли! У меня бленда прикрывает прицел, и то мешает засветка.
Вот они. Действительно, бородатые, хотя в основном – молодёжь. Хорошо видно тех, у кого чалма белая… Классная штука – дальномер! Ну и хрен с ним, что – горы! С такой дистанции можно и без поправок на ветер. А его и нет! Вон, гарь как медленно ползёт! Как там учили? Кто больше других кричит и руками размахивает?
Какое лицо злобное! Может антипатия к этому пышащему ненавистью лицу отвлекает, но я уже и не помню своих прежних размышлений о том, как смогу первый раз выстрелить в человека… Ну, приподнимись! Оп-она! Эх, лапти-верёвки! Промазал! Не в сердце, видно лёгкое пробил! А и хрен с ним! Что считать выстрелы! Кто меня вычислит в такой чехарде! Вот, вдогон. Чалма слетела с цели и по лбу потёк тёмный ручеёк.
А хрена ли ты его держишь! Ему уже в гробу лежать пора! Ну, раз ты такой мудила – на и тебе!
Нехорошо как-то вышло - в спину-то! Зато – эффективно. Вот, чистая десятка!
Какого хрена: десятка, шестёрка! Они же нас мочат! Надо бить и бить! Как можно чаще! Пусть раненые будут – главное из боя их вывести!
Вдох – выдох. Следующий! Вдох – выдох. Следующий! Что, и тебе неймётся? Следующий…
Стрельба начала немного стихать, или кажется? Всё, вторую обойму расстрелял. Когда успел?! Ананьски джелеб! Дотен пуло! Неприятный холод в груди – я пустой! Пустой! Руки не знают, что им делать, и судорожно охлопывают карманы, хотя знаю, что в них – пусто. За камнем глухо лопается банка с помидорами. Да нет! Это просто звук похожий! Откуда здесь помидоры! Они – солёные, а тут такая жара! А возле камня – всё лопается и лопается. Неужели это они по мне! Но я же – не снайпер! Я же только первый раз! Какой из меня снайпер! Первый бой! Да и не воюют так стрелки! Ух! Аж ухо заложило и головой шибанулся о камень! Хорошо ещё, что панама мягкая! Губы пересохли. Лапти-верёвки! Штаны хабэ – мокрые! Неужели я – трус? Как я перед ребятами таким покажусь! Фляжка лёгкая. Аккуратно вспорота осколком. Начинаю нервно смеяться от радости, что это просто вода. Не обоссался я! Слышите, гады! Хрен вам!...
Что это было? Бошка трещит! Почти оглох. Наверное совсем рядом. Странно - панама лежит в стороне, и её поля, словно бритвой в трёх местах разрезали, а прямо возле колена изувеченный, перекрученный зелёный цинк. Новый приступ смеха - в нём лежит с горсть пулемётных патронов. Ну, с Днём рождения тебя, Саня! Встаю и поднимаю железяку, вытряхиваю патроны, но руки какие-то не ловкие, нервно трясутся – половина ценного груза падает под ноги. Ладно, потом. Руки привычно набивают на ощупь магазин, и за каждый патрон в налипшей на масло пыли, шепчу «прости» своей винтовке. Почувствовав то, как защёлкнулся магазин, вновь ощущаю азарт охотника. Как на Сашкины именины испечём мы каравай! Вот такой красноты! Что, наелся?! Вот такой высоты! Ну, падай, гад! Добавки не будет! Мо-ло-дец! Катись – катись. Эй, герои, а вы – куда?! Я с вами ещё не закончил! Ну, где вы все! Выходи! Вглядываюсь в прицел. Но горы как-то мгновенно опустели. Снова обвожу панораму, снова никого не замечаю. Голову напекло, что ли – болит, зараза! Замечаю, что стою возле изъеденного осколками и пулями камня в полный рост. Я что, так стоял и стрелял?! На меня смотрят жмущиеся к колёсам грузовика, как на приведение, наши ребята. Выхожу из-за камня, оглядываю себя и глупо улыбаюсь: штаны и куртка – как псами драные, а сам – цел и невредим! Отец рассказывал, как дед, в Первую Мировую, после боя так же из-за пулемёта встал, а вся шинель – в дырках от пуль! даже сапогу каблук сорвало! А на нём – ни царапины! Надо же! Деда тогда только чуть ранило штыком австрийской винтовки, упавшей после боя с бруствера. Стою на дороге. Всё качается, словно пьяный, и подташнивает. Шум в ушах. С трудом делаю шаг, ещё шаг. Удар по сапогу толкает его вперёд. Неловко удерживаюсь на ногах. Вижу развороченное спереди голенище, и из него, как полотенце на пыли - моя линялая портянка с красными пятнышками. Заторможенно силюсь понять что с сапогом, затем медленно поворачиваюсь и вижу старшину. Его кулаки, все в крови, месят и месят того, что скатился. Видно хреновый я стрелок, раз недострелил врага до конца. Может, патрон бракованный? Тупой! Он же - пулемётный! Значит – не бракованный, а не калиброванный по весу! А может, это я? Я, как стрелок - дерьмо? Бракованный? Дурно как-то.
Как падал на лужу своей крови, - уже не чувствовал.
Снова Иваново. Привет тебе, госпиталь!.. Забавно! Оказывается кости у меня – насыщенного жёлтого цвета. И почему я раньше думал, что они – белые?..
Скоро – домой, смотреть Олимпиаду-80…
Странно как-то ощущать гладкий московский асфальт под лёгенькими корочками вместо сапог. На «Планерной» сбегаю по лесенке на платформу. Во, воин идёт. Тоже, сапёрные войска. Лето, жара, а он – в шинели. Лицо знакомое.
- Юрка! Титоренко! Здорово, бродяга!
- А я – к тебе ехал!
- Надо же, в метро так встретиться! Ведь сейчас уехал бы! А ты чего, в шинели-то? Мёрзнешь? Ты ж родом из Котласа!
- Пошли, шумно здесь. Расскажу.
Дома я нашёл бутылку водки, соорудили закусон.
- Не томи душу. Я же так ничего и не знаю, как в госпиталь уволокли.
- Да я сам мало что знаю. Вот, только от прапорщика из третьей роты, помнишь, такой, чморик мелкий?
Киваю в ответ.
- Короче, догоняю из госпиталя нашу часть. Приехал в Ташкент, а всех же самолётом везли, ну, говорят, что с порученцем следующей колонной отправят, мол, наш батальон уже отправлен. Ну, меня пока при комендатуре и оставили. Промариновали восемь дней. Походил с патрулём по городу, а тут этот прапор нарисовался, из отпуска. Начальник комендатуры радостный: говорит, ему повезло, что нас двое из нашей части здесь оказались – всех уже на карантин и расформирование по разным частям отправили, а нас - с сундуком, где печати и документы и со знаменем части – в поезд и в министерство, в Москву, чтобы сдать в архив. Пока ехали, кусок тот всё вздыхал. Он вообще, как пришибленный стал. Я про тебя спросил, дескать, не слыхал, как там мой друган-то, снайпер? Тут он мне и рассказал, что слыхал, вроде как ты их главного пахана завалил. Говорят, что вам крупно повезло. Если бы не это – они бы всех грамотно положили, а так – двухсотыми и трёхсотыми только чуть больше чем шестьдесят процентов потеряли. Что, правда что ль, завалил?
Я пожал плечами, вспомнив колючий взгляд и струйку на лбу оседающего врага, а Юрка продолжает:
- У начальства такая арифметика: больше половины личного состава потеряли – на расформирование. Меня вот, при комендатуре в Алёшкинских казармах дослуживать оставили. А чего там? Июль, август, сентябрь, октябрь. Ладно, давай, за наших! Не чокаясь.
Встали. Молча выпили. После поимённо вспоминали всех ребят нашей, шестой роты, даже не зная, живы ли они остались. Опустела бутылка. Начали вторую.
- Знаешь, а я тебя и не узнал в гражданке! Ты как будто старше стал, что ли.
Киваю молча головой.
- Сань, слушай, так у тебя же стало полно седых волос!
- Выгорели в ущелье. Панаму с головы сорвало. Там знаешь, какое солнце! В миг состаришься!
- Да, видно жаркое было солнышко!
- Не знаешь, Граф, ротный наш, жив?
- А чего, он тебе?
- Дочка ведь у него, совсем маленькая.
- Ну, врать не буду, не знаю. Накатим ещё?
Закончилась вторая бутылка. Сидим, как дураки, трезвые, не понимаем, как можно выпить по бутылке водки и не запьянеть. Разговор как-то не переходил с такой трагической ноты на повседневность – слишком мелочным всё это было, настолько мелочным, что и язык не поворачивался про то, что касается нас, живых.
Юрку проводил до комендатуры. Иду домой пешком, воздухом дышу и ругаю себя последними словами, Долго, слишком долго я приходил тогда в себя, когда пацанов уже крошили! А внутренний, подленький голос заступается, мол, что бы изменилось, если у тебя только два магазина и было при себе? Но ведь мог того, с колючими глазами положить! На минуту, а - раньше. Сколько ребят за это время погибло! Может бой тогда вообще не завязался бы так надолго! Сколько там? Минут десять? Пол часа? Кто его поймёт!
Постепенно ощущаю то, как хмель начинает туманить мысли, а слёзы – взгляд. Правильно начальник учебки тогда сказал, что отбраковали меня. Из-за плоскостопия, но ведь – отбраковали! Потому и в сапёрных оставили дальше служить. Бракованный и есть – даже своих друзей прикрыть как следует не сумел! Кому ты станешь рассказывать про свои восемьдесят шесть из ста? Их родителям? А ранение? Позор один – сам же того и не дострелил! Старшине кулаками добивать пришлось! Эх, ты, а ещё стрелок называется!
С такими мыслями незаметно добрёл от восточного моста до улицы Героев Панфиловцев. Вот они – герои!
Сам то, вон – живой гуляю, а пацаны?! Как же стыдно остаться живым после всего этого! Жить с этим! Тем более, когда ты - такой, бракованный!
Апрель 2017.