Её дыханья Зайка не любила. Бывают люди, обыденная жизнь которым - не интересна. Мир и покой скучны. Рутина жизни угнетает. Тянет их куда-нибудь на простор, во чисто поле: шашкой вострой помахать, с налёту пострелять, силой с кем помериться. И далеко не всегда, заметьте, пышет воинственным пылом сильная половина человечества. Зая ещё по детскому саду помнила весьма удалых однокашниц с лихим огнём в ошалелых глазах.
Зая к таким не относилась. С ползункового возраста любила пушистых зайчиков и плюшевых мишек. Кормить их и укладывать спать она могла часами, не требуя к себе внимания и не досаждая маме. Ещё Зайка любила рисовать. Сколько угодно. Хоть весь день. Проблема была только с бумагой и вечно ломающимися карандашами. Особенно красными. Особенно в детском саду. Особенно - под обстрелом малолетних неистовых валькирий, выхватывающих карандаш из-под рук. И сколько – ах, сколько!- начатков высокого и прекрасного осталось незавершённым, погрязло втуне и кануло в Лету по причине внезапных и стремительных военных набегов. Вожделенный красный карандаш! Светлая мечта юных дней!
Воинский дух прививался Зоечке со скрипом. Тут она оказалась полной бездарностью. Приобретя со временем какую-никакую молодецкую ухватку, Зоечка научилась вовремя схватывать брошенный кем-нибудь карандаш и быстро прятать под себя, прижимая попкой. Дела пошли лучше. На белом листе расцветали пламенные цветы. До небес росла зелёная трава. В траве гуляли добрые зайчики, весёлые собачки, хорошие девочки в розовых платьях. Стояли синие дома с красными крышами. В огромных окнах горел жёлтый и оранжевый свет. Огромное огненное солнце горело в голубом небе.
Но никогда не горел огонь войны. Не было его в Зайкином мире.
На соседних столах Зоечка видела исключительно чёрным нарисованные танки с пушками, из которых вырывалось откровенно-красное пламя. «Вот, значит, почему мальчики так стремительно хватают красные карандаши,- догадывалась Зая и впадала в альтруизм, - ну, понятно... Раз всё чёрное…. Им, конечно, нужнее, чем мне…». Мальчики рисовали войну. И даже не самые драчливые. Вернее, всегда - не самые драчливые. Потому что самые драчливые не рисовали ничего.
Доставалось Зайке от драчливых. Сначала в детском саду. Потом в школе. То толкнут, то дёрнут, то подножку подставят. Зайка летала, падала, кувыркалась. Как вдруг всё кончилось. Совершенно неожиданно. В седьмом классе.
В седьмом классе вообще всё встало с ног на голову. С первого сентября. Как только Зайка вошла в класс. Вошла и оставила за дверью яркое прошедшее лето. Вошла и неожиданно почувствовала, какая она взрослая и длинноногая, как всё смешно и несерьёзно было до сих пор, и как все изменились вокруг.
Зайка чуть задержалась на пороге, победоносно обозревая класс. Все до одного, мальчики впали в замешательство. На юных физиономиях отразился страх. Зайка спокойно и неторопливо прошествовала на своё привычное место. Весь класс с трепетом рассматривал её. Это она знала. Это даже не волновало. Это было само собой разумеющимся. Иначе и быть не могло.
Дальше жизнь потекла своим чередом. Уроки, звонки, перемены. Зайка открыла в себе неожиданные качества! Оказывается, она находчива, смела, азартна и вообще высокого полёта. Возможность рухнуть с высоты просто не приходила в голову. Любые препоны преодолевались плавно, легко и стремительно. Точно мазок кисти, росчерк пера, отработанная и уже в подкорку вколоченная гамма. Всё это Зайка умела. С ранних лет своим, родным было. И рисовала всерьёз. И играла свободно. Это раньше – боялась да робела. Теперь – кураж!
Мальчики так и не смогли прийти в себя. Зайка блистала.
Было чем блистать. И прежде, всегда - было, чем. Хоть звалась Зайкой, но была-то – куколкой. Мальвина фарфоровая! Кудерьки, правда, не голубые – русые. Зато глаза – как два огромных зелёных фонаря. Да нет! Это они раньше фонарями были! Дразнили за них Зайку: погаси фонари, лупоглазая! Теперь… недавно Зайка в книжке вычитала… смарагды! Слово-то какое! Потом, когда Зайка старше стала, один знакомый так и звал её – Смарагда… Она к тому времени ещё серьёзней стала. Зайкой её уже только дома называли.
Поначалу мальчиков седьмого класса Зайка воспринимала только понарошку. Но в дальнейшем и они стали активно вытягиваться, и пришлось признать факт их существования. В девятом классе с некоторым удивлением Зайка обнаружила в них представителей мужской половины человечества…. Странно…. Эти вдруг невесть откуда возросшие акселераты…. Опята долговязые, вымахавшие за одну ночь после дождика! Заявляют о себе…. Задают тон…. Задаются сами…. Наскакивают друг на друга с резвостью молодых мустангов…. Боевые стойки. Победные взгляды. А главное – где-то там, скрытно, в глуби, накаляющаяся, шевелящаяся угольками и пробивающаяся наружу – сила. Древняя. Страшная. Что это ещё такое?! Зайке сперва не понравилось. А потом стало интересно…. Поглядим, что ещё выдаст мать-природа….
Зайка приглядывалась и наблюдала. Ненавязчиво. Осторожно. А пока приглядывалась – на фортепиано играла. Где только можно. Всем певунам подыграть могла. Что хотите. На слух. Звучало у Зайки. Нравилось мальчикам. А то – вот ещё: нарисовать могла что угодно. Портретами её донимали, надоедало даже. Чуть свободная минута – с листочками к ней подходят. Лица умильно-подобострастные. Глаз у Зайки был верным, рука твёрдая, уверенная. Одним росчерком карандаша или фломастера. Похоже выходило. А больше мальчикам ничего и не надо. Портрет для понту и Зайкино внимание. А иначе бы, зачем? Фотографируйся себе.

Всех и фотографировали. В школе. Из года в год. Уж такая традиция повелась. С первого класса, помнится. Обычное дело: в какой-то, заранее оговоренный день наряженных девочек и причёсанных мальчиков расставляли двумя рядами на фоне подобающе оформленной стены, и – щёлк!- где-то там летела птичка, под радостное её щебетание многоголовый образ детского коллектива фиксировался на плёнку. Позже Зайка рассматривала доставшуюся ей фотографию с ощущенией стыда и боли. Собственное Зайкино лицо обычно наполовину закрывалось чьим-нибудь бантом или затылком, и пребывало в окружении напряжённо-испуганных физиономий с вымученными псевдоулыбками. Зрелище было настолько несчастным, что Зайка тихо радовалась тому, что дома, в семейном их альбоме, в который бабушка старательно подклеивала новые фотографии, между каждой страницей был вставлен лист тонкой бумаги, и необязательно было напарываться на школьные снимки, когда перекладываешь плотные и тяжёлые альбомные картонки для собственного удовольствия.
Но время шло. Бежали годы. С годами улыбки на фотографиях становились всё фривольнее, детки – раскованней, коллектив – расхлябанней. К девятому классу это было нечто! Недозревшие подиумные дивы задавали тон на первом плане, а позади рокотал грозный прибой мужской мощи и стати. Мальчики изображали панибратство и вседозволенность. Этакая молодецкая дружина с ухарским замахом. Зайка с усмешкой взглянула на доставшийся ей экземпляр и надменно скривила розоподобный рот. «Все выпендриваются!- подумала с досадой,- и чего из себя корчат?!». Мужское сообщество на заднем плане напоминало… ну, например, известное живописное полотно «Казаки пишут письмо турецкому султану».
«Интересно,- со скепсисом прикинула Зайка,- на экзаменах они, верно, будут напоминать «Утро стрелецкой казни», а на летней практике – «Бурлаки на Волге»…
Широкая фотография могла помяться в рюкзаке, и Зайка озабоченно нахмурилась, решая вопрос траспортировки…. Тут удивительно кстати проявил галантность нескладный Панкратов. У него откуда-то обрелась плотная картонная папка. Чем вообще Панкратов занимался и для чего таскал с собой папку, Зайка плохо себе представляла и не особенно интересовалась. Всё он к физику ходил с этой папкой…. В папке, кроме Панкратовских фотографий, лежали ещё какие-то листы – Зайка не рассматривала. Она с удовольствием сложила туда же свои фото и, разумеется, составила ему компанию на пути к своему дому, с великодушным пониманием простив его горделивую поступь.
Помнится, в восьмом Панкратов, отнюдь не тяготеющий к литературе, вдруг страстно прочёл стих… ну, по заданию на уроке требовалось, тут уж никуда не денешься… так ведь халтурили ребятишки! Любое, на выбор, стихотворение Лермонтова. Но ведь можно – что покороче…. Чего мучиться попусту? А Панкратова чего-то понесло…. С упорным отчаянием не сводя с Зайки прожигающих глаз и с явным перебором патетики вьюноша взвился пространными выкриками:
«В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла…».

Нет… Стихотворение Зайка очень одобряла, и Лермонтова любила, и уважала любящих поэзию…. Но зачем так заунывно завывать и утрированно рокотать? Мальчику явно не хватало хорошего вкуса. Это Зайка про себя с прискорбием отметила. А сверление взглядом ей и вовсе не понравилось. Ещё бы плакат развернул «Ты почему от меня ушла, Варвара?»! В общем, неудачно всё это у парнишки вышло… и не будем к тому возвращаться. Тем не менее, даже такой вот, вызывающий ироническую улыбку, поклонник порой заслуживал поощрения. Одноклассник… товарищ… ну, почему не позволить ему проявить рыцарские качества? Ну – пусть проводит….

Панкратов проводил Зайку до самых дверей и, пожалуй, мог бы набиться в гости, не будь достаточно скромен в отсутствие мужской братии, а перед Зайкой испытывая усиленно маскируемый трепет. Во всяком случае, Зайка его умоляющие взгляды проигнорировала.
Дальше – что ж? Человек пришёл из школы. Устал. Хочет есть. Закрылась за спиной входная дверь, отделяющая Зайку от внешнего мира, и Зайка наконец-то может расслабиться. Сбросить рюкзак. Скинуть сапоги и куртку. Потянуться. Промяться. О-о-ох!
Из кухни тянулся вкусный аромат. Бабушка рассеянно откликнулась на Зайкин приход, позванивая посудой. Войдя в кухню, Зайка небрежно кинула на стол классную фотографию. Бабушка тут же подхватила её: «Ну, что ж ты так? Повежливее надо…. Это ж память. История». Да Зайка и не возражала. Память – так память. И, правда, может, вспомнишь когда…. Когда это ещё будет…. Чего об этом думать?». Они уже сидели за столом. Зайка жадно черпала ложкой суп. Бабушка добродушно разглядывала фотографию. Время от времени подёргивала Зайку: «А вот это кто? А это кто ж такой? А вот – что за девочка? А тут что за мальчик...?». Зайка отвечала с набитым ртом. Постепенно жизненные соки наполнили её растущий организм. Кровь радостно заструилась по жилам. Настроение улучшилось. А там и мысли пошли всё благодушные, умиротворённые. Зайка полусонно слушала бабушкино воркование и смежала веки. Фотография больше не раздражала. Наоборот. Вызывала чувство удовлетворения. Вот. Фотография. Ещё одна. История. Можно сравнить с «первочковой». Явно – рывок…
Да и умиляет он, взгляд в прошлое… Всё-таки, детство – оно такое щемящее! В детстве – всегда хорошо. Какое бы оно ни было: голодное, холодное… А уж такое, как у Зайки-то – с мамой-папой-бабушкой, да когда так любят! – это ж… Одно слово – ДЕТСТВО! Нет большего счастья!
А бабушка всё приговаривала, крутя фотографию:
- У-у-у…. Ишь, девчонка-то … широко стоит… теснит подружек…. Вперёд рвётся… Задиристая, поди? Палец в рот не клади?
- Это Фролова, бабуль…,- неразборчиво бормотнула разморенная Зайка.
- А вот мальчишка…,- залюбовалась бабушка,- лихо-ой… Вон дружка – за плечи… Другого притиснул… А этот зубы скалит…. А вон озорные…. Сцепились…
- Это Бусаров с Останиным…, - очнулась, наконец, Зайка и решительно забрала фотографию, - да не разглядывай ты их… Изображают невесть чего… Смотреть противно!
Бабушка примирительно проговорила:
- Ну, что ж? Мальчишки. Им же надо похорохориться, себя-то показать. Это ж в них дух бунтарский бьёт. Без него и мальчишки нет. Пройдёт потом! Остепенятся! Солидные, умные будут. Вот увидишь.
- Да? - с некоторым любопытством обронила Зайка. Подумав, спросила: «И в каком же возрасте?
- Ну, не скоро, - степенно согласилась бабушка, - повзрослеть – время нужно. Кто как. Один – раньше. Другой – позже. Да ты время-то не торопи. Вот сейчас вешним денькам порадуйся. Деньки-то эти – пусть незрелые они, а светлые. Молодые.
Зайка соглашалась: перспектива когда-нибудь превратиться в бабушку, пусть даже такую славную, как у неё, Зайку, хоть не пугала, но и не радовала. Конечно, быть молодым – лучше. Хотя и старым быть – тоже со стороны ничего: это ж авторитетно, основательно, серьёзно. Мудро, наконец! Уважают тебя, считаются с тобой, спрашивают, советуются, место уступают. С почтением произносят: «А! Это Ирина Петровна разрешила? Тогда конечно…».
Зайка задумалась. Представила себя бабушкой. Аккуратной и доброжелательной старушкой. С седыми, забранными в пучок волосами, со множеством морщинок на лице. В сером клетчатом платье – длинном и широком, но чистом, отутюженном, с кружевным воротничком. И пахнуть от неё будет свежим отглаженным бельём, сдобными плюшками с ванилью, или старыми книгами, тем особым запахом, который витает в воздухе, когда раскрываешь какой-нибудь домашний заслуженный фолиант времён бабушкиного детства. А то и духами. Терпкими, тяжёлыми, солидными – бабушкиными. Сразу носом чувствуешь – очень значительный человек.
Зайке всё это понравилось. Пожалуй – подумала она – у старости есть свои преимущества…. Разве может легкомысленное детство быть таким респектабельным, таким весомым. А столько знаний! Столько умений! Нам, молодым, ещё всему учиться и учиться! А старость всё уже знает и умеет. Только к делу применяй!
От этого открытия её отвлекла сама же бабушка.
- Ну-ка, - сказала, - принеси наш Общий альбом, мы с тобой фотографию сразу туда, в Историю, и приклеим. Пусть у нас всё по-порядку будет.
Общий альбом да История – вполне устоявшиеся понятия в семье. Зайка знала, что фотографии любительские, дружеские, развлекательные и тому подобные хранятся в разных весёлых альбомах, с цветными обложками, с картинками, с остротами и стихами, в которых изощрялись домашние в хорошие минуты. Зайка с мамой, например, после лета оформили такой разудалый, искрящийся радостью альбом: фото зайкиных каникул и отпуска родителей в букетах и куплетах. О мастерстве исполнения – это судить потомкам (Зайка часто пыталась их представить себе – этих потомков – но всегда получались туманные силуэты – чужие и безликие)…. Но вот что в этих куплетах-букетах сохранился яркий неподдельный праздник – в этом Зайка не сомневалась ни на крупицу. Как грустно, как плохое настроение, как неприятности какие – открывай летний альбом и вспоминай золотые деньки. И знай – что эти – не последние. И – представьте – отличное средство! Зайка сколько раз им спасалась!
Зайка деловито прошлёпала мягкими пушистыми тапками с розовыми помпонами по ковру гостиной и открыла створку углового стеклянного шкафа. Разноцветные альбомы трогать не стала, а вызволила из книжной тесноты чёрный, допотопный, тиснёной кожи здоровенный альбомище – Историю - и в двух руках, слегка пыхтя от напряжения, притащила на кухню бабушке.
- А… ну, давай… давай его сюда…,- неторопливо проговорила та, - давай-ка… о! дело к концу у альбома! Последний лист остался! А когда-то казалось – конца ему не будет! Ты посмотри, до чего толстый-то! Тогда таких и не выпускали! Особенный! Юбилейный! Я тогда, как ты, была… папе моему сотрудники подарили! Мастеру его какому-то серьёзному заказали… я уж всего не помню – а помню, как вручали! Отец расчувствовался! Уж на что крепкий человек был… три войны, две революции… а тут – смотрю – у папы моего слеза по щеке бежит. Он – добрый был человек. Твёрдый, сильный – а добрый! А уж как его в МАГЭСе ценили-уважали!
Под бабушкин говорок Зайка отлистнула тонкую туманную бумагу с последней страницы и положила сверху фотографию. Этот альбом был официальный, торжественный – альбом результатов, достижений и трудового энтузиазма. Все фото принципиально массовые – так уж от прадедушки пошло, никаких тут фривольностей, служебная тематика, коллективные снимки. МАГЭС, война, восстановление хозяйства, школьные массовки. Школа – это тоже дело государственное, как с ранних лет объясняли Зайке. И Зайка посему удостоена была чести изредка подклеивать фото своего класса в прадедушкин альбом как наследница и продолжательница его трудовых свершений.
Зайка знала прадедушку по фотографиям. Не только официальным, но и домашним, из других альбомов. Тогда не приняты были букеты-куплеты. Только надписи. Чёрные, строгие – точно люди все были из металла и признавали только чёткие линии и точные науки. Металлургия, электрофикация, оборона – и ожидание войны. Война была неотвратима. О ней знали, её ждали, в ней не сомневались. К ней готовились. На неё шли, по призыву и добровольцами. С неё не возвращались. Бабушкин папа – не вернулся. Пал смертью храбрых. Так в похоронке было написано. Прадеда Зайке было ужасно жалко. Но смерть его воспринималась как что-то обычное: оттуда вообще мало кто вернулся….
Повертев в руках линейку, Зая отметила точки приклеивания на листе знаменательного альбома и вздохнула:
- Бабуль… а ведь у нас теперь уже такого не будет…
Бабушка обронила примирительно, по-будничному:
- Ну, что ж, не будет. Другой заведём.
- Другой – не тот, - загрустила Зайка.
- Не тот, - согласилась бабушка, - но ничего не поделаешь: жизнь не остановишь…
Зайка осторожно приклеила классную фотографию. Полюбовалась на труды. Потом поморщилась:
- Фууу! И эти жеребята будут зубы скалить в прадедушкином альбоме?!
Бабушка невозмутимо сказала:
- А где ж им ещё зубы скалить? Что ж делать, раз такие зубастые? Какие есть! Слава Богу, что зубастые! После войны вон – глянешь: молодой, а без зубов! А то и без рук. А то и без ног.
Зайка затосковала:
- Что ты, бабушка, всё «война! война!»? Как это всё же ужасно…
- А то не ужасно! - откликнулась бабушка, - такую страсть пережили… Не чаяли, что живы будем. Всего хлебнули. Хлебушка только не было. А прочего – со всей щедростью! И зажигалки тушили, и окопы рыли, и лес валили. Молодые девчонки. Ребят – их всех забрали.
- Хорошие ребята? - с сочувствием полюбопытствовала Зая. Бабушка задумчиво отвела взгляд. Помолчала, пожевала губами. Потом, замедленно наклонила голову; чуть подождав, кивнула:
- Что ж? Хорошие.
И ещё повременив, добавила со вздохом:
- Сейчас-то вижу… издалека… Понимаю… хорошие были… тогда – всякие казались! А - всех жалко!
И тут оживилась:
- Да ты разве не видела? Фотографии-то те? Класс наш заснят…
Зайка заколебалась. Вроде, видела… мельком… особо не вдаваясь. Мало ли снимков… да если на каждом по сорок человек – никого и не запомнишь… да и ни к чему было - рассматривать-то!
- Ну, как же! – заволновалась бабушка, - давай взглянем! Посмотрим на них. Да и вспомним…, - приостановившись, уточнила печально, - помянем…
Зайка, уже деловито перелистнувшая альбом к началу, удивлённо подняла голову:
- Помянем? Погибших?
- Погибших, - не глядя на внучку, суховато согласилась бабушка и крепко сжала губы. Зайка растеряно обернулась к бабушке, но та уже подтянула к себе картонную махину и энергично перевертывала твёрдые страницы. Перед Зайкой мелькали сотни лиц – как рябь на воде. Все странным образом похожие, как будто время причесало и пригладило всех на один манер, на один пробор, на одно лицо… А может, всё дело в фотографе, который снимал всех одним объективом… А может – в плёнке, обладающей однообразными изобразительными средствами… Причин много, все они неведомы – да и не так это важно. Важно – что всё это… все эти люди, молодые и немолодые – в прошлом! Их нет – таких, как на фотографии… Либо – уже нет совсем. Либо – они давно изменились, постарели и вообще… прожили долгую жизнь со множеством событий, переживаний, ударов или подарков судьбы – и от теперешней, Зайкиной жизни отделяет их такой мощный пласт времени, какой не сравнится ни с крепостной стеной, ни с гранитной скалой, ни с корой земною базальтовой – потому что, и кору, и скалу, и стену – при большом желании и напряжённых усилиях – преодолеть можно… а вот время… время воле человеческой неподвластно… и остаётся человеку от времени – только память. Которая - в переводе из понятия абстрактного на язык человеческого восприятия может воплощаться - вот… в фотографиях, например.
С фотографии, с открытой бабушкой страницы – на Зайку глянул вдруг – как одно живое существо – коллектив… Так обычно называлось множество мальчиков и девочек, учащихся в одном классе, связанных общими увлечениями, интересами и родом занятий. Коллектив этот на первый взгляд показался застывшим и чопорным… Не было привычной разболтанности, живости поз. Чёрно-белые девочки и мальчики уставились в объектив скромным и простодушным взглядом, статичные, неподвижные, сдержанные.
А потом вдруг проступило в них… Зайка при долгом и внимательном рассмотрении – разглядела! И поняла!
То ли в глазах что-то, то ли в неуловимых каких линиях фигур… - а было это! То, что подсказало ей – что эти подростки – такие же, как и на её сегодняшней фотографии… И почти не отличаются… и никакие они не строгие и не безжизненные… а очень даже озорные, и весёлые, и незащищённые, и робеющие перед завтрашнем днём, а потому неумело бодрящиеся, отчего и в дерзость впадающие, и в заносчивость… Всё это есть. Только, может быть, временем припорошённое, да торжественностью момента приглаженное…
Зайка быстро пробежалась по трём рядам лиц и поочерёдно, цепко вгляделась в каждое. Ну, конечно! Вот бабушка! Уж её-то она всегда узнает! Бабушка-девочка. Как странно… Вот совсем другой человек, уж так изменился, из худенького, как на фото, стал полным, из юного – старым… Кукольно-гладкое лицо превратилось в дряблое, обвисшее, морщинистое. Пышная тёмно-русая волна озорной коротенькой стрижечки обернулась редкими, забранными в пучок совершенно белыми волосами. Ничто, ни одна деталь не совпадает у той девочки на снимке и у Зайкиной бабушки. А не узнать – нельзя! Есть, сохраняется на всю жизнь то неуловимое, те черты – которые Зайка улавливает внимательным и верным своим взором. Лепку небольшого аккуратного носа. Разрез широких светлых глаз, выгиб век, взлёт бровей. Гибкую линию округлого рта с одновременно то ли доверчивой, то ли обиженной нижней губой. Вот она какая была – бабушка! И, наверно, было ей свойственно то, что и теперешним девочкам… И озорство, и легкомыслие, и беспечность… Ах, боже мой! И в неё влюблялись! Вот эти мальчики, которые здесь на фото! Не такие уж они строго-аккуратные… Если приглядишься – и взгляд весёлый, и браво голова вскинута, и рука у товарища на плече…. Кто же, интересно… кто из этих мальчиков был влюблён в бабушку? Этот? Этот? А она… Она сама – может, и она влюблена была?
Неловко бабушку спрашивать… как-то странно: бабушка – и вдруг какие-то вопросы нескромные… подумает ещё, что у Зайки голова мальчиками забита!

Зайка раскрыла рот и как-то очень внезапно спросила:
- Бабуль! А ты сейчас видишься с кем из них?
Бабушка задумчиво кивнула:
- Что ж? Виделись… вот – не так давно… в гости-то я ходила… к Шуре Трошевой… я ж говорила, что вместе учились… она всех собирала… звоним иногда…
Да. Зайка вспомнила. Было такое. Что-то сказала бабушка, куда-то собираясь, с особым каким-то настроением и блеском в глазах… и платье выходное надела… и духами своими солидными побрызгалась… - только Зайка в свою мечтательную и вечно занятую голову это не приняла, а мимо ушей, оттолкнув, послала…
- Вот она, Шурочка-то…, - бабушка залюбовалась на одно из лиц среди прочих.
- Вы дружили? - поинтересовалась Зайка. Бабушка задумчиво отвела взгляд:
- Как тебе сказать…? мы, в общем, всЕ дружили… весь класс. Такое время, такое воспитание… С кем-то меньше, с кем-то больше – но все были едины… все товарищи… как одно целое. Так себя ощущали. Может, где в других местах и были какие разлады – а нам повезло. Все славные попались… Тем – друг другу дороже. А с годами-то – ещё! Мало нас уже…
Зайка кивнула, понимающе опустив глаза.
- Вооот! Вот Шурочка… вишь, какая была…, - с улыбкой глянув на фотографию, бабушка коснулась пальцем глянцевой бумаги в самой середине. Зайка, с любопытством наклонившись, разглядела юное круглое лицо. Спокойные глаза, и во взгляде безмятежная доверчивость. Смазанные полудетские черты. Ничего примечательного. Обычная девочка. Суховатый бабушкин палец переместился вправо, пропустив двух школьниц, и остановился на светловолосой стриженой девочке с очень милым выражением лица:
- А больше всех дружила я вот с ней… с Наденькой… только не пережила она войны…
Последнее бабушка обронила нехотя, словно обмолвилась. Зайка смотрела на незнакомую девочку, свою ровесницу, которую разделяло с ней более полувека. Как будто ничего с тех пор не изменилось. И к ней, к этой девочке, можно подойти… познакомиться… подружиться. Ну, конечно, они бы дружили! Зайка это сразу почувствовала. У неё, у Наденьки, такое лицо хорошее! Открытое, доброе. Наденька… Наденька… Что-то такое Зайка слышала… Всплыло в памяти… те взрослые разговоры, к которым в детстве почти не прислушиваешься…
Зайка осторожно подтолкнула примолкшую бабушку:
- А что с ней… с Наденькой… случилось?
- Погибла, - просто и скупо сказала бабушка. Зайка, ожидавшая подробностей, заглянула бабушке в глаза:
- Она – что? – на фронт попала?
- Нет, - вздохнула бабушка и оторвала взгляд, - на фронт не попала. Хоть и просилась. Из нас, из девчонок – никто на фронт не попал. Так и прождали всю войну.
- То есть – как прождали?!
- А так. Как началось… Знаешь, как началось? Длиннющая коммуналка была. А я как раз накануне последний экзамен сдала – ну, и решила поспать в воскресенье подольше… И вдруг просыпаюсь… Топот. Как будто много-много ног разом бегут. И крики. Как гул стоит. Кричат! Кричат! А ничего не разберёшь. Кто во что горазд, вразнобой – и при этом все разом. Отовсюду кричат. Из коридора нашего общего кричат. Из окна, слышно, кричат. Вопят, плачут! И – понимаешь, что ужасное что-то случилось – а что – не понимаешь. И страшно - но ещё надежда есть… Вдруг не то…? Мимо… Не она…
- Война?
- Война.
Зайка озадачено глянула на бабушку:
- А что? Значит, догадывались, что она может быть?
- Ух, милая! – махнула рукой бабушка, - да её ждали, о ней говорили, к ней готовились! Все знали, что рано-поздно будем воевать. Другое дело – как… что она будет за война… этого никто и представить не мог… а что будет-то – это уж ясно, неотвратимо было… вот о смерти знает человек – а ничего! Живёт себе, не тужит. Будет – и будет. А пока её нет – живи да радуйся! Вот она уже тут, стоит у порога – а ты всё не веришь, что пришла… Так и не верилось! И уж объявили… а в полдень объявили… а всё не верилось. Всё надеялось, что недоразумение… и о провокациях предупреждали… и Сталин уладит… не допустит… отец родной… как дети, право! Мы ж его всемогущим почитали… верили, что уж он-то.. мудростью своею – лучшим образом всё разрешит… а это так… прочь отойдёт… само как-то кончится! Долго верили!
- Сколько?
- День… другой… может, неделю…
- Это – долго?!
- Когда война – долго… А потом – уж поняли… не кончится это так же внезапно, как началось… Нет! А придётся пережить всё… Да…, - бабушка протянула это «да» и опять задумалась.
Зайка тактично выждала паузу и напомнила:
- А дальше?
- Дальше? – встрепенулась бабушка, - дальше – что ж? Дальше – мы все, девчонки, заявление подали, с просьбой, на фронт. И на курсы медсестёр поступили как одна.
Зайка когда-то краем уха слышала, что бабушка медсестрой была и в госпитале дежурила. Несколько удивлялась, что ни одной фотографии в семье об этом бабушкином периоде жизни не сохранилось. А ведь какой значительный период! Война! Госпиталь! И тут, совершенно неожиданно для себя, Зайка вдруг спросила:
- Бабуль… а вот помнишь – про Мересьева ты книжку вслух читала, когда я свитер вязала… «Повесть о настоящем человеке»… там он Барыню плясал… а в госпитале там полковник был такой волевой… который умер потом… который одну медсестру советским ангелом называл… они друг друга полюбили… А вот – когда ты дежурила в госпитале – там, наверно, ухаживали за тобой? Ты на фотографиях молодая – такая красивая!
- Заинька, - вздохнула бабушка, - лучше этого не видеть, и лучше об этом не говорить… но – раз спрашиваешь – что тебе сказать? Ну… вот приходит машина… люди… без рук, без ног… и каждый час кто-нибудь умирает… А машины эти – без конца идут. Днём и ночью. А то ещё – идёт машина, а из неё не звука. И мы знаем – это не к нам. А в сторону, дальше. Там траншея была. И прямо из машины в неё сгружают.
- Покойников…, - с трудом сглотнула Зайка. Бабушка с состраданием глянула на внучку:
- Заинька… это и покойниками-то не назовёшь… там… по отдельности всё… месиво кровавое…

- Мересьев – лётчик, - продолжала бабушка, - к лётчикам особое отношение. Потому мы и Курскую битву выиграли, что небо тогда уже наше было. Всё лётчики наши выжившие. А потому они выжили, что лечили их бережней других… и госпиталь был лётчикам особый… и многих восстанавливали… и не один Маресьев без ног летал… да только пока до этого… особого-то… додумались – многих потеряли… в самом начале войны – стольких потеряли!
- Раненые умирали?
- И раненые умирали. И так, сразу в бою. Вырасти, обучи его – а ведь убьют в одно мгновение! Да, бывало, и без бою…. Мальчишки наши так погибли. Им и повоевать не пришлось. А уж так они учились, так старались! Лётчики наши будущие. Думали – Родине послужить. А пропали зазря.
- Как это… как это, бабуль? - Зайка аж привстала и шею вытянула – посмотреть, куда бабушка пальцем указывает. Бабушка поочерёдно переводила палец с одного юношеского лица на другое:
- Шесть у нас было в классе лётчиков… Мы только-только школу закончили…
Шесть подростков глядели с фотографии. Вихрастые, глазастые, весёлые-озорные. Смотрели бойко, уверенно – вроде, всё нам нипочём, всё одолеем! – и увлечённо, с надеждой – жизнь впереди! И небо над головой! Летать бы!
- Лётчики наши… - голос бабушки дрогнул нежностью.
Она любовно погладила пальцем одного за другим – все шесть лиц. Сокрушённо вздохнула:
- Какие ж ребята были серьёзные! Вот хотели летать – и все трудности были нипочём! Все шестеро в лётной школе учились. И учились-то – взахлёб! Летали! У них полёты были – в Быково аэродром – рано утром! И оттуда – отлетав – как раз к первому уроку, с нами вместе, успевали… тютелька в тютельку. Мы-то – еле-еле глаза продравши… а они – уж отработав… прямо в лётной форме. И такие входили гордые, счастливые, независимые! Любо-дорого посмотреть! Возраст-то какой! Шестнадцать-семнадцать! А уж лётчики! И в девятом так было, и в десятом. Камельков Женя вот, - бабушка провела пальцем по изображению светловолосого неулыбчивого мальчика с пухлыми детскими губами и затем передвинула на другого, худого, узколицего, вытянувшегося, по-военному, в струнку… - а это Толя Столяров, - бабушкин палец заскользил дальше, - Володя Белов, Сергей Нижний… а это, - бабушка улыбнулась, - Наденькин предмет был…
На Зайку просто и прямо глядел строгий большеглазый и большеротый подросток.
- Взаимный, взаимный! – поспешила бабушка опередить внучкин вопрос, - так и дружили в последних классах… может, потом и по жизни бы вместе пошли – кабы живы остались… Мы так двумя парами вчетвером и ходили всё. Как-то так вышло – что вдруг вздумали они… Вадька Платонов с другом своим… вот сюда глянь… Герка… Герман Горелов… в нас с Надей влюбиться. Как в юности бывает? Поговори меж собой… подошли, пригласили… раз, другой…
Зайка ошарашено переводила взгляд с одного юноши на другого. Перед глазами сама собой выплыла картинка. Идут рядом два молодцеватых лётчика с почти детскими лицами и с ними две школьницы – такие, как выглядят на фотографии: светленькая Надя и потемнее – Ира… Зайкина бабушка… Стройные, лёгкие… шаг задорный, пружинистый… рука в руке… глаза в глаза… улыбки растерянные, взволнованные. И – вроде весна кругом цветущая… облака в синем небе летящие… и зайчики солнечные из каждой лужи, из каждого окна. Может, в парке где гуляют в выходной… или из школы вместе возвращаются…
- Тогда сирени было – завались! – точно подхватывая внучкины мысли, сообщила бабушка, - домишек маленьких деревянных полно, и при каждом – палисадник. Как весна - всё в цвету! Вишь как… думали, жизнь проста… и всё в ней просто: учись, работай, дружи. Ан – оказалось – сложная она… и много в ней страха и боли… а счастье – как искры в тлеющих углях… то вспыхнут, то погаснут… то тут, то там – а больше всё уголь чёрный.
Герка Горелов мрачно хмурил брови, а глаза были весёлые… поблескивали глаза, шебутной, видно, был паренёк… но в линии рта, в наклоне головы ли, в чём ещё неуловимом – ясно читала Зайка и доброту, и широту души, и взлёт её, рвущейся… в небо ли – далёкое-близкое, в будущее – обетованное – совсем не такое, какое выпало.
- Их сразу же и призвали, как началось… в первые же дни. И в первом полёте…, - бабушка внезапно смолкла. Зайка украдкой глянула на неё – и поспешила старательно уставиться в окно.
В окно слепило солнце, пронзая розовато-палевые лёгкие занавески. Отблески выстреливали из граней рифлёных стёкол буфета и рассыпались по всей кухне, по светлому дереву полок и шкафчиков, по блестящему никелю кастрюль, по матово-белому фарфору тарелок и чашек.
Тихо и уютно было в ласковой этой кухоньке. И пахло топлёным молоком. Так спокойно… так защищённо.
Бабушка сидела прямая и неподвижная, глядя в одну точку где-то в бесконечности, скрытой кухонной стеной кремового кафеля – и лицо её было бледным и строгим, как у мадонны со средневековой фрески.
Заговорила бабушка сама. Помолчала, помолчала – а потом спокойно заговорила. Может, даже слишком спокойно. Спокойнее, чем всегда. Зайка это поняла и вопросов задавать не стала. Сидела и слушала.
- Им, молодым, обученным… «соколам», как звали тогда пилотов – сразу приказ был – в воздух. Они все и взлетели… все шестеро… и никто не вернулся.
Заметив, что бабушка, того гляди, вновь умолкнет, Зайка осмелилась шепнуть:
- Сбили?
- Нет, Заинька, - растерянно объяснила бабушка, - никто их не сбил… они и не долетели до цели-то, как в воздухе все повзрывались. Так толком и не выяснено, что это было. Тогда говорили, вредительство. Вроде, на своих бомбах взорвались. А позже стали объяснять это какой-то негодной американской взрывчаткой, что нам оттуда поставляли перед войной. И вообще – выяснять это опасно было. Да и зачем? Человека-то не вернёшь…
Бабушка задумчиво покивала головой:
- Ничего они не успели, ребятки. Ничего! А уж как летали! Какие уже были мастера! Много всякой дряни водится. Её, дряни-то, во все времена хватало… Вот этот, - неожиданно отвлеклась бабушка и указала на неприметное лицо где-то в гуще ребят, - знаешь, как погиб?
Зайка не знала…
- Тоже ведь не за что. В казарме часовым стоял. В помещении… в коридоре. А там – газа утечка… незаметно так… не поймёшь сразу… ну, его и сморило. А тут проверка идёт. Глядь – он лежит. А ведь люди как? сразу дурное в голову! Лежит – значит спит! Заснул на посту! Трибунал! Да какой трибунал?! Тут же вывели и расстреляли. Он и очнуться толком не успел. Командир его, лично. А уж погодя выяснили… про газ-то. Так ведь война. Виноватых нет. А человека не вернёшь. Он тихий всегда такой был. Самый маленький среди ребят. Один сын у матери. Та его без отца воспитывала…
Бабушка доверительно наклонилась к внучке, заглянула в глаза:
- Заинька… Я ведь тебе всё как взрослой рассказываю… тебе, считай, шестнадцать… ты уж понимай всё, как есть… а то и не успею, поди…
- Да успеешь ты, бабушка! Что за речи?! – рассердилась Зайка. - Что ты всё про это?! Ты ещё молодая!
Бабушка засмеялась. Добавила шутливо:
- А хоть и молодая! А могу не успеть! Потому и рассказываю – раз случай нам вышел…
- Ты мне ещё про Наденьку не рассказала, - спохватилась Зайка, - и про других мальчишек… может, ещё кто погиб?
- Может, ещё…, - горько согласилась бабушка, - проще сказать, кто жив остался…
Зайка подняла на бабушку настороженные глаза. Сдавленно спросила:
- А кто жив остался?
- А вот эти ребята, – охотно указала бабушка три лица на фотографии, - один, вот этот, Стёпка Малахов, по сей день жив… к Шурочке на нашу встречу приходил… тряхнул стариной… грудь в орденах… вот он только и остался, а эти двое… вот… Сеня Снеговой и Вася Трофимов… те не зажились… война – она и потом людей подбирает… пусть и вернулись – а от неё не ушли…
- Трое…?- поразилась Зайка, - из всего вашего класса – только трое?
- Трое, - грустно кивнула бабушка, - вон… сочти, сколько их было-то. А вернулись – трое. Кто где… кто как.
Зайка насчитала восемнадцать будущих бойцов. Взгляд её скользнул по одному, в верхнем ряду, который обращал на себя внимание тонкими благородными чертами лица, изящным изгибом бровей. Красивое лицо, что говорить. Зайка коснулась его пальцем:
- А этот как?
- Толя Клеванов. Интеллектуал был. И рыцарь, каких поискать. Так уж его дома воспитали. Никогда не сядет, если девочка стоит. И вперёд пропустит, и сумку поднесёт. Самое тяжёлое на себя возьмёт – но чтоб девочку освободить. Другие ребята и не заметят – а этот не мог. Мы с ним в младших классах в библиотеку вместе ходили. Он ещё до школы свободно читал – и увлекался. И я с ним, за компанию. Мы в одном доме жили… ну, и где-то дружба была… на литературном поприще. Уж такой был начитанный, такой всё знающий, обо всём умеющий судить. Может, учёным был бы. Такой умница! А пропал по-глупому. В штрафной угодил.
- А за что? - удивилась Зайка. Бабушка вздохнула:
- Говорю же – по-глупому. Ну, что тебе сказать? Ноябрь… семнадцатое… страшный был день… немцы на Москву прут… уже в Крюково… кто мог – из Москвы бегут… а на защиту всё ребят посылают… ну, и Толик как раз попал. Вот проходит их часть прямо по переулку, где наш дом стоял… и останавливается точно против парадного…. Ну, что тут скажешь? Бывает же так! Вот - пока передышка – Толик и отпросился у командира – к матери забежать. А тот вроде бы слышал и добро дал… а вроде и не слышал… во всяком случае, потом от слов своих отказался. Ну и получилось – самовольно покинул строй. Дезертир, стало быть. Умный-то – умный, а практической сметки нет. Вернулся – тут же под арест угодил. Ну, и в штрафной. А в штрафном – там что ж? В первом же бою…
- Что ж это так, бабуль, - озабоченно нахмурилась Зайка, - кого ни помяни – с каждым чего-то не то… не по-людски… ну, а другие… с ними-то как?
- Да кто как, Зай. Только ведь смерть – она всегда нелепа… всегда ужасна… а когда ещё такие молодые… только подрасти сумели… вот этот паренёк, Костя Потапов, под Ельней… а этот, Миша Смагин, смертью храбрых… медаль посмертно… а вон Алёша Тусунов… тот под Сталинградом… без вести пропал…
- И о нём ничего не известно?
- Там, под Сталинградом-то – это ж ад какой! – там только Богу что известно. Вот идёт взвод – и накрывает его снарядом. Что кому известно? А ведь потом, после войны, и такие речи велись: мол, раз без вести пропал – кто его знает? Может, он и не погиб вовсе? Может, к немцам побежал… в дружеские объятия.
- Фу! - сморщилась Зайка и отвернулась к окну.
Солнечная занавеска чуть колыхалась от приоткрытой форточки. Зайка отодвинула в сторону край узорного волана, обрамлявшего штору. В глаза радостно сверкнуло голубое ясное небо. И облака, конечно, там плыли. И птички летали… воробьи… а может, синички… нет, галки….
Зайка некоторое время наблюдала их полёт, качание ветвей за окном, вдали проезжающие машины. Низведя взгляд с лазурных высей до бренной земли, в самом низу, перед подъездом, Зайка с лёгким недоумением обнаружила нелепую в своём безнадёжном унынии фигуру Панкратова.
- Надо же? – вовсе без злорадства и даже с долей уважения подумала Зайка. - СтОик!
Ну, понятно… полагает, Зайка в художку пойдёт… или хотя бы за хлебом. Но у Зайки сегодня свободный день… и хлеба дома хватает… так что Зайка целый день проведёт с бабушкой… а вечером придут папа с мамой… и все вместе будут пить чай… нет, до чего ж дома хорошо! Особенно, когда мир, и нет войны.
Зайка опустила занавеску, обернулась к бабушке, вспомнила:
- Бабуль… ну, а про Наденьку-то!
Бабушка помедлила. Потом пожала плечами:
- Что ж про Наденьку? Наденька тоже… как все мы. Мы с ней на крыше дежурили. Когда обстрел, и зажигалки кидают. Заранее там всегда вёдра с водой стояли, и песок в ящике… и щипцы такие у нас были… вроде клещей больших. Вот как зажигалка ухает на крышу – скорей хватаешь её щипцами – и в ведро… а то – песком засыпаешь… если не подступишься.
- И что - её бомба убила? Или при обстреле?
- Нет… Наденьку все бомбы обошли, и снаряды мимо пролетели. Она, как многие из нас, в Москве оставалась поначалу… тоже госпитали… и на лесоповал посылали… дрова же нужны! Трудно было – а и там она всегда молодцом! Не то, чтоб крепкая или всё ей нипочём – а умела терпеть… и ждать умела… и работать старательно, кропотливо… никогда не ныла… стиснет зубы – и держится… а потом переможется… отпустит её, полегчает – она сразу и улыбнётся. Нет, хорошо с ней было! От неё, как от солнышка, тепло шло. Потому как – добрая была. А добрые люди – они точно свыше посланы… в награду всем и в утешение. У неё и рука-то лёгкая была. В госпитале… когда раненый умирал… Бывало, только прикорнёт после дежурства, только задремет – а уж будят… помоги, дескать… проводи душеньку… отходит. И в сорок первом, и в сорок втором мы с ней неразлучны были… а в начале сорок третьего простудилась я… слегла… плохо помню, как там вышло – а только Наденька без меня за хлебом отправилась.
Зайке тут же нарисовалась она сама, помахивающая цветной сумочкой, легко сбегающая с крылечка подъезда – прошвырнуться, прогулки ради, до булочной на углу. Но, конечно, не о том – Зайка понимала – ведёт бабушка речь. За хлебом в далёком сорок третьем ходили иначе.
- Москву к тому времени, вроде, отстояли, а только голодно было. Ну, и посоветовали ей… одна, там, опытная была… хаживала уже… вещи какие, одежду, обувь можно было на муку сменять… а у Наденьки младшеньких трое было… и я ещё тут… выходить меня хотела. Короче, раздобыла она саночки, нагрузила, чего было из добра – и двинулась в поход… вместе с той женщиной. Поначалу они друг друга держались, а потом так вышло, что эта, спутница-то, задержалась, а Надя дальше пошла. И тётка-то эта назад не вернулась, где-то у родных до конца войны застряла… после войны уж это всё выяснилось… тогда много чего всплывало… и с тётки той – перьев горсть… она тоже толком не знала ничего… а Надя пропала.
- Без вести? - Зайка слушала, подперев ладонями голову.
- До сорок седьмого – без вести… а в сорок седьмом весть пришла… вещички кой-какие принесли опознать… потом милиционер… уведомил официально…, - бабушка сухо поджала губы и опять стала похожа на средневековую фреску. Зайка напряжённо ждала, оторвав голову от ладоней. Но торопить бабушку не смела. Бабушка точно оттягивала, избегала произносить самое отвратительное. Но – подумала, посмотрела пристально на внучку, подобралась вся, выпрямилась – и всё же решилась. Не стала утаивать. Сказала.
Зайка вздрогнула и даже переспросила от неожиданности: «Что?!». Потому как – в первый момент подумала – ослышалась.
- А вот то, - уже резко произнесла бабушка. Линия рта её сделалась твёрдой. И она отчётливо повторила: «Съели Наденьку…»
Зайка вытаращила глаза:
- Волки что ли…?
- Да нет… - с едкой горечью уронила бабушка, - не волки… люди… промысел там такой обнаружился… приезжих… случайных… зазывали с дороги. Кто как в войну суть свою проявляет. Кто по пять суток без сна работает… кто на амбразуру бросается… а кто ближнего… как скотину… Это ж нужно! Наденьку! Как же рука поднялась?!
Губы у бабушки болезненно заморщились. Дрогнувшие веки торопливо опустись и всё ж не успели удержать несколько предательских капель. У Зайки тоже жалобно изогнулся рот. Она хлюпнула носом и робко прошептала:
- Бабуль… не надо… это же давно было…
Бабушка молча встала и побрела к раковине. Зашумела вода, запостукивала посуда, заскрипела под старательной губкой в щедром мыльном растворе. Чем хороша ещё кухня – в ней всегда дело найдётся… даже когда вроде всё уже и сделано.
Зайка осторожно и бережно закрыла чёрный альбом. Видеть нежное Наденькино лицо ей было страшно. Она обхватила альбомную громадину обеими руками и потащила в комнату. Водворив альбом в шкаф, она ещё прошлась по мягкому ковру и задержалась у окна. Тут складки тёмно-зелёной портьеры свешивались, как еловый лапник – тяжёлые, с густой бахромой. Зайка приподняла пушистый плюш. За окном мелькали птицы. Ветер гонял взлетевший полиэтиленовый пакет и раскачивал сохнувшее бельё на соседнем балконе. Ветер резвился, как малое дитя. И ничего нельзя было с этим поделать. Не удержишь ветер. Не остановишь жизнь. И время – идёт себе, нас не спрашивая. Верно… верно – всё это давно было. Всё это давно прошло. Мало ль на свете несчастий? Вон – почитай газеты…
Зайка вытянула шею и глянула на асфальт. Далеко внизу, во глубине двора, в узком проезде возле подъезда всё топтался скорбный Панкратов, всем видом выражая мрачную решимость.
Ясно, будет стоять до победного. Ей вдруг вспомнился выспренный голос: «В глубокой теснине Дарьяла!». Зайка прыснула в ладошку.
«Хм, - неожиданно для самой себя подумала минуту спустя, - а, может, и правда, прошвырнуться до булочной… или в аптеку… раз он такой стойкий?»
Потом, три года спустя, взвод, в котором по призыву окажется Панкратов, будет целенаправленно введён в Дарьяльское ущелье и, в числе прочих, положен на алтарь Отечества. Отечество глянет краем глаза – и брезгливо поморщится…