Он приболел и поэтому взял работу на дом — куда от неё денешься, если ты редактор и вечером крайний срок сдачи номера?! Но и дома, в его холостяцком логове, было неспокойно: телефон звонил не умолкая, да и самому приходилось помногу раз накручивать диск и отдавать указания. Лишь когда все материалы были согласованы и по электронке отправлены в типографию, наступило некоторое затишье. Он откинулся на спинку кресла, потянулся, потёр ладонями глаза, уже собрался было подняться и пойти прилечь, как вдруг аппарат вновь напомнил о себе.
«Чего у них ещё?»
Не сразу сообразил, что звонят не из редакции.
— Здравствуйте, — уныло отозвался он на приветствие.
Взамен приятный девичий голосок, в котором чувствовалось волнение, вывел:
— Скажите, пожалуйста, да или нет?
— …Чего?
— Просто скажите, «да» или «нет».
Трудно было отвлечься от дел.
— Ну… пусть тогда… «да», — произнёс он в конце концов.
— Спасибо! — раздалось в трубке, теперь значительно увереннее.
Мгновения спустя он радовался, что именно так ответил на вопрос незнакомой девчушки, вероятно, наугад набравшей его номер. И если б не этот терпкий аромат скошенной травы, что принесло ветром в распахнутое окно, если б не внезапная, беспричинная боль в руке, если б…


Они встретились жарким июньским вечером в автобусе Москва — Рига: он собрался-таки навестить друга, обосновавшегося в Прибалтике ещё до распада Союза.
Конечно, можно было бы взять билеты на поезд или самолёт — тогда бы путь оказался короче и комфортнее. Но ему захотелось посмотреть по сторонам, а потом написать очерк или даже путевые заметки. Было бы больше времени, вообще отправился бы на перекладных. А так лишь об одном сожалел: поскольку переезд через границу ночью, не доведётся узнать, действительно ли «на нейтральной полосе цветы необычайной красоты».
…И вот автобус втягивает в себя входную дверь. Смолкает шум улицы, потом начинается плавное убаюкивающее покачивание, потом и оно прекращается. Но нет, наступивший покой ненастоящий: автобус движется. Быстрее, быстрее, разогнался, пошёл.
Следует один поворот, другой. Работают кондиционеры — и как будто бы становится не так жарко, как при посадке. Минералка отложена в сторону — вода теперь ни к чему, пить не хочется.
Слева — симпатичная блондинка с короткой, почти мальчишеской стрижкой. Он заметил её ещё на привокзальной площади; поразился блеском озорства в очень живых глазах, такие редко можно встретить. А вот она до сих пор как будто бы ни разу не взглянула на него. И теперь отвернулась, уставилась в окно и молчит. Наверное, никак не успокоится после конфликта.
Она заранее пришла к автобусу, расположилась и, не желая томиться в духоте, решила прогуляться, когда же вернулась, место оказалось занятым. Не успела понять, что к чему, а семейка пенсионеров уже взывает к стюардессе: «Мы хотели вместе, а нас разлучили!» Девушка волнуется, не ожидала такого, она-то в чём виновата? Говорит, заказывала билет через турагентство, специально просила место у окна — иначе готова была ехать другим рейсом, — говорит, оставляла здесь сумку и журнал.
Стюардесса просит занять свои места, обещая потом всё уладить. Пенсионеры ворчат, но зашевелились, встают. То одно им мешает, то другое; нужно надевать скинутые ботинки, собирать в пакеты уже разложенное съестное.
И тут вмешался он, уступив девушке место.
Пенсионеры праздновали победу, щедро сдабривая её поглощением пищи. Впрочем, процесс пережёвывания они вполне совмещали с укорами девушке и похвалами в адрес своего и, оказывается, её спасителя: вот, мол, какой замечательный молодой человек. Предрекали, что они за дорогу ещё подружатся, а потом — и поженятся. Он заметил, девушка еле сдерживалась, чтобы не ответить или, может быть, чтобы не расплакаться, — и ответил за неё: «Ещё в пути и поженимся, и разведёмся».
Она всё ещё жмётся к окну, а его боится коснуться локтем или коленкой. Он исподволь разглядывает её. Бежевые брючки из тонкого льна, лёгкая льняная кофточка, податливо отзывающаяся на учащённое дыхание, совсем не привыкшие к строгости милые черты как будто бы очень знакомого лица — до чего же хороша она в своём незатейливом наряде! И даже в том, что сидит рядом эдакая недотрога и злится на всех сразу, и вместе со всеми на него, есть особая прелесть. Вот и ресницы подрагивают, и верхняя губка вопросительно приподнялась. Или ему это только кажется?
Она ещё не загорала: кожа светлая, нежная. Так и хочется прикоснуться губами к руке, щеке…


Автобус выбрался за пределы Садового кольца и завяз в пробке, на солнцепёке. Оказывается, кондиционеры не со всякой жарой справляются.
То и дело слышится шум откупориваемых бутылок. И он вспомнил про свою.
Он всегда посмеивался над сегодняшним временем и сегодняшними людьми: вот, мол, успело вырасти поколение, какое-то особенное, «пузырьковое» — в прямом и переносном смысле. Словно из пузырька или пробирки появившееся на свет, клонированное, и способное лишь пузыри пускать, и ещё всюду с пузырьками и бутылочками странствующее. А теперь вот, пусть ненадолго, и сам стал таким. Но это из-за жары.
Шумная компания впереди с азартом принялась за пиво.
Стюардесса в микрофон представилась пассажирам. Наташа, низенькая, ловкая, улыбчивая, — казалось, она успевала всюду, где только ни возникала нужда в её помощи и советах, всё у неё ладилось. Она назвала водителей; судя по фамилиям и именам, первый из них русский, второй — латыш. Познакомила с маршрутом следования, пожелала счастливого пути и попросила приготовить для проверки билеты и паспорта.
У него при себе были два паспорта: российский и заграничный. Который и когда может понадобиться, понятия не имел, вот и взял оба.
Опять поехали быстро, опять повеяло прохладой. Наступил долгожданный покой, лишь солнце, находя щели в занавесках, продолжало слепить глаза.
Он приготовил документы и в ожидании стюардессы перелистывал паспорт. Девушка слева зашевелилась: её что-то заинтересовало в его данных. И он поспешил обратиться к ней:
— Какой здесь нужен: заграничный или наш?
— Наверное, не этот, а заграничный, — немного помедлив, ответила она.
Вступая в разговор, незнакомые люди обычно вслушиваются в голоса друг друга, пытаясь с первых слов определить характер человека, и будто бы эти первые слова дают им разрешение открыто взглянуть на собеседника и только потом внимательнее, чем прежде, рассмотреть его. Так у взрослых. Детям же можно позавидовать: у них всё начинается именно с пристального изучающего взгляда. Слова для них — не главное. Не потому ли дети реже ошибаются в людях?
Он всё ещё стеснялся взглянуть в глаза девушки. Особенно когда она смотрела на него — он чувствовал это.
— А наш-то нужен?
— …Не знаю.


У компании впереди закончилось пиво — шустрые ребята. Наташа пообещала принести, как только разберётся с билетами. Автобус тем временем выехал за МКАД.
Ну вот, документы проверены и возвращены пассажирам; некоторые взялись за декларации — у кого валюта или дорогие вещи.
Он медлил с тем, чтобы убрать паспорт. Догадывался, что-то должно произойти, и девушка будто бы тоже пребывала в каком-то ожидании.
Пожалуй, это самые прекрасные мгновения в отношениях между мужчиной и женщиной — мгновения неопределённости, неведения, предчувствия чего-то. Мгновения, от которых зависит не то рождение нового мира, не то соединение миров. Мгновения, когда всё привычно-человеческое становится вдруг небесным, божественным — то, что было до этого, и то, что будет потом, незначительно, никчемно, буднично. Мгновения эти застают нас врасплох. Первое неловкое движение, неосторожный жест, неуместная фраза способны разрушить состояние вольного странствия души, душ, когда не ощущаешь ни хода времени, ни пространства с его условностями, препятствиями и пределами, ни света, ни тьмы, ни тепла, ни холода, ни чьего бы то ни было присутствия, взгляда, дыхания, прикосновения, — совсем ничего.
— Как вас зовут? — вдруг спросил он.
Слова вырвались сами собой, он не думал, что скажет хоть что-то. Он не слышал того, что говорит, скорее, догадался о том.
— Ирина, — ответила девушка.
Он тоже назвал имя.
Как только познакомились, волнение исчезло, и завязался вполне непринуждённый разговор.
Ирина всё извинялась. Ведь это из-за неё ему пришлось уступить место. Он же уверял, что безразлично, у окна ли сидеть или у прохода. А сам думал, что если бы не тот случай...
Она рассказала, что родилась в Риге, но последние годы живёт в Воронеже; не так давно и мать с отцом перебрались в Россию. Рассказала, что едет на встречу с однокурсниками, что зиму и весну переписывались и перезванивались, что в гостях пробудет недолго — не хочет обременять друзей. Да и домой пора: поездка и без того затянулась из-за необходимости получать визу в Москве, в Воронеже ведь нет латвийского консульского отдела.
Ирина говорила и ещё про какие-то документы, которые пришлось оформлять, — он же не мог взять в толк, зачем это понадобилось.
У него проблем с визой не возникло, если, конечно, не считать, что в посольстве попросили указать десятидневный срок пребывания. Он и не рассчитывал задерживаться дольше, однако само ограничение подпортило настроение; так, что чуть было в графе «цель визита» не написал «освободительная миссия».
Тут ещё и случай с парнем, собравшимся побывать на могиле матери, — он стоял к соседнему окошку. Трёх дней вместо привычных семи ему было недостаточно, чтобы установить памятник и поправить ограду. Для продления же визы требовались дополнительные справки, о которых ничего не говорилось в правилах. Парень сгрёб в сумку документы и, понурив голову, направился прочь — люди виновато расступались, пропуская его.
Он тоже рассказал Ирине о себе: откуда родом, где учился, кем работает.
Стюардесса поставила кассету с голливудским боевиком — и он, и она, мельком взглянув на экран, больше не интересовались фильмом.


Миновали Волоколамск, дорога стала узкой и пустынной. Ничто не напоминало, что в прошлом окрестные места были весьма оживлёнными: здесь сходились торговые пути, а за право владеть городом велись войны.
Изредка он нагибался к проходу, чтобы посмотреть вперёд, через лобовое стекло. Ему почему-то вспоминались кинокадры охоты на волков в степи с вертолёта. Наверное, из-за своеобразной конструкции автобуса, в котором салон с пассажирами находится практически во втором ярусе, а водительские места — внизу, у самой дороги. Вот и получается, смотришь сверху вниз на колею, которая одновременно стремительно убегает от тебя и проносится под тобой, и расступающиеся по сторонам обочины, и кажется, лопасти вертолётного винта воздушным потоком гнут к земле скудную степную растительность, среди которой мечется, выбиваясь из сил, затравленный зверь.
Ирина прислушивалась к разговору пенсионеров и продолжала злиться, некоторые фразы выводили её из себя. Она предположила, что старик в прошлом был не то важным профсоюзным деятелем, не то военным из госприёмки или штабных работников и занимался перекладыванием с места на место всяческих бумаг. Должность развратила его, а заискивающее отношение подчинённых, которых он изредка поощрял вниманием, выражавшимся в похлопывании мужчин по плечу, а женщин по попе, приучило к мысли, что человек в сущности никчемен — особенно если чего-то нужного достать не может — и потому ценности не представляет и уважения не заслуживает.
Перелистав меню, старик принялся поучать стюардессу: как это меню следует подавать, каким образом оно должно быть составлено и что в перечне продуктов и блюд обязано присутствовать непременно. Попутно упрекнул девушку, указав на недопустимую, по его мнению, длину юбки; не понравился ему также цвет губной помады, которой Наташа «только и мажется» вместо того, чтоб заниматься пассажирами. Сам же не подумал извиниться, когда не удержал и расплескал-таки бутылку с пивом — и пол залил, и соседей обрызгал.
Впору было повернуться, сделать старику замечание, да вспомнилось что-то своё, давнее…
Ему было лет пять. Они возвращались с юга. И вот в Туле отец купил пряник, самый настоящий тульский. Красивый, большой. Во всяком случае, он казался большим, даже очень. Чего ребёнку ещё надо?! Но получилось, что он ел этот пряник до самой Москвы — и не осилил. В вагоне тогда тоже было жарко, глазурь таяла, джемовая прослойка норовила растечься. Перемазался сам, перемазал мать, отца, сестру, испачкал подушку, скатерть, занавески — не нарочно, конечно. Всё стало липким… С тех пор он не покупал тульские пряники.
Количество пива, выпитое компанией впереди, поражало, однако ребята не думали умерить пыл. Странно, никто из них не ходил в туалет; в автобусе он какой-то биологический — биотуалет.
Подумал об этом и поразился своей неосведомлённости: надо же, ведь до сих пор понятия не имеет, что это такое. Наверное, что-то типа кошачьего.


Внутри столь внушительного по размерам автобуса не ощущаешь скорости — всё-таки не велосипед, не мотоцикл и даже не легковушка. Двигатель сильный, работает спокойно, ровно, без надрывов. Дорога прямая до горизонта, лишь редкие холмы то игриво вздыбят её кверху, то бросят вниз, точно податливую ветру ленту из расплетённой девичьей косы. Встречного транспорта почти нет; так, иногда с шумным присвистом проскочит мимо осанистый трейлер, и снова надолго впереди свободная колея, с неведомым упрямством рассекающая надвое поля, леса, стороны света.
Облака напоминают разводы пыли на асфальте, оставленные метлой дворника. Вечереет, горизонт справа, на востоке, темнее, чем на западе, где прячется солнце. И поэтому кажется, что небо справа ниже, чем слева. Плоскости неба и земли медленно смыкаются, словно притягиваются одна к другой; справа быстрее. И вообще, быстрее опускается небо, чем поднимается земля. Холмы и лес становятся всё ниже и ниже. Всё вокруг какое-то сдавленное, приплюснутое.
Автобус торопится проскочить в пространство меж небом и землёй, юркнуть в щель, ещё оставляемую ему внезапно наступившим вечером, — в небытие меж днём сегодняшним и завтрашним.
Ирина наблюдательна. С детской непосредственностью подмечает то, на что взрослые обычно не обращают внимания и чему всегда удивляются, если это откроет для них кто-то другой. Подслеповатые мерцающие огни деревень на пригорках, чуть поодаль от дороги, коромысла колодцев, зацепившиеся одним концом то ли за облака, то ли за сам небосклон, взметнувшийся высоко-высоко с появлением звёзд, — ничто не ускользает от её взора.
Она вспоминает дочку, размышляет вслух о том, как вернётся домой, как они поедут в бабушкину деревню. Он слушает её, никакого смущения на лице, никаких изменений в голосе; он улыбается ей, как улыбался некоторое время назад, а ведь и предположить не мог, что Ирина — молодая мама. Он скрывает чувства, зачем ей видеть его внезапную растерянность?! Он берёт бутылку с минералкой и пьёт, большими глотками, никак не может напиться.
Теперь он почти не поддерживает разговор. Только переспросил насчёт увеличения у них в Воронеже цен за жильё, свет, газ — и то дотронулся до больного: оказывается, Иринина зарплата полностью уходит на это; на семью остаётся почти такая же мизерная зарплата мужа.
«И муж есть».
Но как будто бы она не хотела говорить про мужа, как будто бы то, что произнесла, вырвалось случайно. Упомянула между прочим — и забыла.
«Почему бы ей не быть замужем? Конечно, всё могло бы сложиться иначе…»


Фильм с кассеты скучный, не спасает его обилие дыма, погонь, стрельбы. Почему народ легко соблазняется подобной ерундой, почему так долго не наступает пресыщение?
Стюардесса элегантно передвигается по салону, находя опору в спинках кресел, которые она использует точно лыжные палки при спуске с горы. Записывает в блокнот заказы на чай, кофе, сосиски с капустой и прочее из не слишком щедрого ассортимента автобусного бара.
Он попросил кофе, предложил и Ирине что-нибудь выбрать — она вежливо отказалась.
У водителей на приборном щитке высвечивается время: яркие красные цифры с мигающим двоеточием. Если долго смотреть, краснота и мигание сначала утомляют, а потом и раздражают. И ещё часы почему-то отстают на час — он не сразу сообразил, что на них рижское время. Наверное, пора перевести стрелки.
Кофе взбодрил, а то начала было болеть голова.
Ирина всё ещё рассказывает о чём-то. Он делает вид, что слушает, отвечает кратко и, скорее, невпопад; в основном же качает головой и пожимает плечами. Неважный из него собеседник: чуть испортилось настроение — и нет в разговоре ничего интересного, ничего ему не хочется.
Автобус сделал первую после Москвы остановку, припарковавшись возле кафе — кособокого деревянного сарайчика. И почти тут же место по соседству занял встречный из Риги.
Едва соскочив с подножки, водители кинулись обниматься с коллегами, словно не видели тех целую вечность. Следом за ними, позёвывая и потягиваясь, засеменили к выходу пассажиры, в основном, мужская их часть. Несколько человек — на разведку в кафе, остальные — по тропке за сарайчик справить нужду: это привычнее, чем биотуалет.
На улице похолодало. Когда выезжали, было около тридцати, и тогда футболки, лёгкие платьица, блузки были в самый раз, сейчас подобное одеяние — верх легкомыслия. Впрочем, пассажиры в любую минуту могли бы вернуться в автобус.
В воздухе привязчивый едкий запах гари; наверное, поблизости горят торфяники.
Ради любопытства и он заглянул в кафе. На прилавке те же самые водка, пиво, газировка, что и в любой московской палатке. И закуска: так, чепуха в разноцветных пакетиках. Ничего местного, всё привычно-примелькавшееся и по цене в полтора-два раза дороже, чем в столице. Ничего не поделаешь — трасса.
На выходе он едва не столкнулся с Ириной: она искала его. Сказала, что начала тревожиться. С чего бы? Ему показалось это странным, особенно после недавнего рассказа о дочери и муже.


О чём он думал тогда, в автобусе, когда рядом была она? А думал он, что такие девушки, естественные, открытые, теперь редко встречаются, особенно среди москвичек. И ещё думал о сегодняшней Москве. «Москва моя! Как я люблю тебя и ненавижу!»
За пару последних десятилетий Москва обрела черты, ей прежней совершенно не свойственные. Эта уличная суета, этот особенный столичный ритм, эти современные люди, постоянно спешащие куда-то, всё больше угрюмые, суровые, думающие о чём-то своём, не замечающие никого и ничего вокруг, даже ту же самую суету и спешку. Словно потаённый механизм управляет столичными жителями и заставляет их двигаться и почти автоматически делать что-то сомнительно-целесообразное. Словно единый ритм, частый-частый, вторгается в сознание, в разум, подлаживая под себя всё, что не согласуется с ним, делает одинаковыми мысли, чувства, вкусы, привычки, поступки, слова. Конечно, можно подстроиться под этот ритм, можно жить и ещё быстрее, но нормальному человеку это вряд ли по душе. Иногда кажется, что где-то на частоте этого ритма есть некая граница, переступив которую, человек перестаёт быть человеком и сам становится всего-навсего механизмом.
Ирина укладывается спать в кресле. Он видит, как долго она не может устроиться, и взглядом указывает на своё плечо. Она покорно соглашается, склоняется к нему — и почти сразу затихает.
Вот ведь как бывает: ещё вчера он не знал о её существовании, а сегодня готов ехать с ней куда угодно, оберегая её сон, заботясь о ней, взяв на себя её проблемы. Его и её колени совсем рядом, его щека касается её головы, её тепло, её дыхание — как будто бы его тепло и его дыхание тоже.
«В Воронеже, наверное, всё не так, как в Москве. Наверное, и люди другие: простые, искренние, с понятными человеческими радостями и горестями».
Ещё остановка. Пассажиры спят, на улицу выходят лишь некоторые.
Громко разговаривают водители, ночь усиливает голоса и разносит по округе, но суть почему-то не улавливается. Слышится металлический скрежет, что-то пустое, гулкое ударяется об асфальт, потом ещё. Это канистры — автобус встал на заправке. Скоро граница, а российская солярка дешевле латвийской, вот водители и заполняют всю тару, что есть.
«Вероятно, это Псковская область, пушкинские места. Где-то недалеко Михайловское, Опочка… Ах, Александр Сергеевич!.. Здесь он бывал, творил, влюблялся…»
Он обнял Ирину, намеренно крепко, чтобы проснулась, и потянул её, разомлевшую в сладкой истоме, к выходу; она доверчиво подалась за ним. По пути спросил у водителей о времени стоянки — минут двадцать, двадцать пять.
На улице теперь совсем холодно.
Ирина кутается в кофточку и не то интуитивно, не то сознательно прижимается к нему, всё теснее и теснее. Он только и успел заметить, что у неё спокойный ровный взгляд; такой бывает у родного человека, который хорошо знает тебя и все твои мысли, переживания, сомнения, который доверяет тебе. Вот её лицо близко-близко, её губы приоткрыты...
Не помня себя, не отдавая отчёта в том, что делает, он взял её на руки и понёс. Руки Ирины крепко обвили его тело, сомкнувшись сзади на шее.
Неистовая дрожь, едва ли не доводящая до судорог, рассыпалась по телу.
Миновали придорожную канаву, продрались сквозь какой-то колючий кустарник, он даже поранил себе руку, но сразу позабыл про боль, — и в беспамятстве исступления упали в стог сена. Она что-то говорила ему. Наверное, сама не понимая, что. Да и он не понимал смысла её слов. Стрекотали кузнечики, кололось, попахивая накопленным за день ароматным теплом, словно волнами живого дыхания, сено, колыхалось, грозя выскочить из груди, сердце.


У обочины выстроилась вереница из большегрузных машин. Значит, граница близко. Автобус на скорости объезжает фуры.
С момента стоянки они не сказали друг другу и слова, хотя не спали. Порой слова не нужны, они могут разрушить общение душ — а это редкое явление, особенно в нынешнюю, набирающую силу эпоху Интернета и мобильной связи. Переглянулись и то лишь раз, в ответ на упрёк водителя, который из-за них вынужден был задержать отправление.
Впереди средь темноты всё явственнее проступает красный огонёк светофора, всё чётче обозначает свои полосы шлагбаум, за ним открывается панорама на расширяющуюся до размеров целой площади дорогу и основательные приземистые строения, перегораживающие её, напоминающие поставленную на зубцы расчёску, — это таможня.
За шлагбаум долго не пропускают.
Пробирает беспокойство — непонятно, с чего бы. Всё просто: Латвия теперь не союзная республика, а чужая страна.
Наконец, загорается зелёный. Автобус трогается и замирает вновь, уже под навесом. Пассажиров просят забрать багаж и пройти на досмотр. Ни с того ни с сего сутолока.
Однако для них — это какой-то сон, никак не нарушающий внутреннего единения, что фильм с кассеты.
В помещении таможни яркий свет, на улице темнее. Но всё равно через окна видно, как возле автобуса неспешно прохаживаются пограничники с собакой. Крышки пустых багажных отсеков распахнуты, и кажется, автобус оторвался от земли и завис в воздухе.
Из «контрабанды» у него лишь двухлитровая бутыль водки. «Всё, что превышает норму, выпью — не пропадать же добру!» — рассудил он, собираясь в дорогу. Но как выяснилось, правила позволяют брать с собой столько. А вот Ирину надо успокаивать: она увидела на плакате строчку, касающуюся провоза кино- и фотоматериалов, и разволновалась, не засветят ли плёнку в фотоаппарате.
Ни у кого ничего запрещённого не нашли. Таможенник выключил оборудование и ушёл. Теперь нужно предъявить документы.
В окошке стеклянной будки женщина средних лет. Лицо строгое и усталое — почему-то все наши пограничники выглядят усталыми. И форма у женщины какая-то необычная. Впрочем, просто телогрейка наброшена на плечи поверх кителя — прохладно ночью, даже в помещении. Работа спорится; с непривычки не уследишь за глазами и пальцами женщины. Шелестят страницы документов, мелькают справки, поскрипывает авторучка, дребезжит разболтанный механизм штемпеля. Глядишь — и очереди как не бывало.
Они снова вместе. Ирина признаётся, что запомнила его адрес, спрашивает телефон. Сама же берёт с него слово, что он не станет её разыскивать. «Пусть так, — думает он и умиляется, каким тоном Ирина делится откровениями: точно голубка на ушко воркует, — век готов её слушать».
— …Я тебе позвоню. И спрошу: да или нет? Интересно, что ты мне ответишь?..
Увидев их в обнимку, ухмыляется издали тот самый пенсионер — хорошо, Ирина расположилась к нему в пол-оборота и не замечает.
Проверка завершена, однако в автобус не зовут. Никто, кроме них двоих, ни с кем не разговаривает. Создаётся ощущение, что у людей, собравшихся внутри таможенного пункта, нет ничего ни в прошлом, ни в будущем, а всё, хоть как-то связывающее их с миром, сосредоточено здесь, в этой маленькой, недавно оштукатуренной необжитой комнатушке.
Но вот объявили посадку, и люди буквально бросились к автобусу. То же, что и прежде, бессмысленное стремление опередить других, та же сутолока, суматоха.
«Какая там нейтральная полоса, какие там цветы?!»


Таможенники латыши — совсем дети в сравнении с нашими; по крайней мере, на первый взгляд. Дело не только в возрасте. Они как будто бы играют и никак не наиграются с пропусками, визами, досмотрами, им в диковинку соблюдение уставов, инструкций. Но случись что серьёзное, наверняка разбегутся кто куда.
Возле КПП опять собрали паспорта, прямо в автобусе, мельком сличили фотографии с лицами владельцев и унесли к себе. Возвратились нескоро. Один из таможенников задержался на входе, трое других поднялись в салон. Передав пачку документов стюардессе, принялись кого-то разыскивать. Остановились возле Ирины. Потребовали предъявить справку о составе семьи, спросили, одна ли она едет и есть ли обратный билет, проверили, просмотрели ещё какие-то бумаги, потом о чём-то заспорили.
Он нервничал, не понимая чужого языка и смысла происходящего. Хотел было потребовать объяснений, но Ирина сильно сдавила пальцами его руку у запястья.
— Чего им было нужно? — спросил он, когда латыши всё же оставили её в покое и автобус покинул зону досмотра.
Она расплакалась.
— Иринка, не надо, чего ты? — утешал он, целуя в мокрые губы, щёки, глаза.
— Они решили, что я еду… на заработки… что проститутка… что хочу остаться, — всхлипывая, выговаривала она. — Если девушка одна!.. У них был паспорт, там написано, что родилась... могли бы догадаться, что знаю язык, всё понимаю...
— Тише ты!
Услышав предостережение, Ирина сразу отстранилась от него и строго спросила:
— Скажи честно, ты ведь тоже… обо мне так подумал?
— Я?..


«С какими чувствами в двадцатые годы XX века покидали Россию люди, первые пожизненные эмигранты? Они надеялись когда-нибудь вернуться — и возвращались лишь в воспоминаниях и снах. Почему я, уезжая всего на полторы недели, так остро чувствую боль тех своих соотечественников? Действительно, „и встаёт былое светлым раем, словно детство в солнечной пыли“».
Автобус разогнался едва ли не до предельной скорости. Безрассудство — так мчаться по холмистой и очень узкой дороге: попадись на вершине очередного холма встречная машина, с ней будет трудно разминуться. Захватывает дух от стремительных подъёмов и, особенно, падений — так самолёт проваливается в воздушные ямы.
Он совсем потерял счёт времени и не заметил, долго ли продолжалась эта бесшабашная езда. Он не знал, спит ли она, нет ли, но был уверен, что её нахождение рядом с каждым мгновением делает его всё сильнее и сильнее. И ещё он испытывал ни с чем не сравнимое чувство гармонии с миром. Ему даже показалось, что это чувство неизмеримо значительнее пережитых совсем недавно любовных страстей.
Как только дорога выровнялась и автобус покатил плавно, он уснул. Склонил голову к лежащей на плече Ирининой голове, прислонившись щекой, ощутил какую-то необыкновенную мягкость волос, всё ещё хранивших аромат сена, и забылся. Когда же открыл глаза — наверное, минул час или того меньше, — к удивлению обнаружил, что погода за окнами разительно переменилась: по земле стелился туман, по небу ползли тучи, а где-то на уровне макушек деревьев туман и тучи смешивались между собой, так, что трудно было разобрать, где земля и где небо.
Но переменилась не только погода. Он заметил, что Ирина не спит, и, что особенно поразило, она, как в начале пути, сидит, отстранившись от него, настолько, насколько это возможно в автобусной тесноте. Казалось, стесняется его и тяготится общением с ним: на приветливое «С добрым утром!» лишь небрежно качнула головой, даже не повернувшись, и коленку отвела, стоило ему прикоснуться к ней своей коленкой. В чертах лица, фигуре, позе теперь чувствовалось раздражение. Он был в недоумении, пробовал заговорить — и шутливым тоном, и серьёзно, — напрасно.
Потом долго и в подробностях припоминал, что произошло с ним в пути. И в итоге успокоил себя, решив, что раз уж спустя несколько часов она так сожалеет о случившемся, так раскаивается и, конечно, не рассчитывает на какое бы то ни было продолжение, о котором размечтался он, то и ему не обязательно принимать всё всерьёз. И значит, не было в этой истории ничего, что отличало бы её от банального дорожного романа, который скуки ради позволяют себе многие. На миг, уподобившись латышам, он тоже усомнился в цели Ирининой поездки.


В Риге он предложил проводить её — тем более, друг был на машине.
— Ни к чему, — ответила она. — Мне недалеко, я пешком.
— Тогда счастливо. У тебя есть мой телефон, звони.
«Обернётся или не обернётся? — загадывал он, глядя вослед, и почему-то был уверен, что обернётся. — Не обернулась... Ну что ж, всё к лучшему?!»
Остаток дня он провёл со всей безалаберностью, какую только можно позволить при встрече с давним другом. Им никто не мешал: отправив на месяц жену с ребёнком к тёще, друг не обременял себя сколь-нибудь важными хозяйственными хлопотами, к тому же он был в отпуске. Они съездили к морю, отметились в местных кабаках и в завершение, уже дома, устроили мальчишник.
Но вот наутро его обуяла тоска — такой не доводилось испытывать раньше. Поначалу он связывал её с похмельем. Однако похмелье, как и полагается, к обеду улеглось, тоска же, напротив, стала прямо-таки нестерпимой — поняв, в чём дело, он принялся глушить её водкой. Друг тоже не отставал, только пил он по иной причине: за последние годы очень уж истомился воспоминаниями об оставленной родине. До чего же одинокими они чувствовали себя — и тот, и другой!
Водка почему-то пригарчивала, причём не только рижская — она должна быть такой, — но и московская. Друзья почти не закусывали, хотя наготовили невпроворот, всё равно алкоголь толком не пробирал. Когда закончилась водка, налегли на кофе. Заваривали его предельно крепким. Кофе тоже имел посторонний привкус, от которого никак нельзя было избавиться.


На третий день друзья отправились на машине за город; накануне не поленились и составили список мест, где непременно стоило бы побывать, — наметили «культурную программу».
На природе ему стало легче. Здесь и впрямь было на что посмотреть. Особенно понравились аисты, облюбовавшие для строительства гнёзд столбы электропередачи — в мелких отдалённых хуторах едва ли не каждый столб был увенчан внушительной копной соломы, напоминающей залихватскую шляпу с широченными полями. Причём птицы, там, где у них был выбор, отдавали предпочтение новым бетонным конструкциям, а не покосившимся от старости и основательно прогнившим деревянным.
— Здесь много аистов. Ты пока от границы ехал, наверное, видел.
— …Нет, туман был. Да и не пялился я в окно.
А про себя с иронией заметил: «Я тогда собственным гнездом занимался».


Уже под вечер, по дороге в Ригу, он спохватился:
— Который час? У неё же автобус! Я должен успеть!
— Куда?.. У кого?..
И тут как назло движение замедлилось, пришлось сбрасывать скорость.
— Да не дёргайся ты! — подбадривал друг. — Здесь нет ваших московских заторов. Если, конечно, не авария… или ремонт.
Каким неприветливым показался ему тогда окружающий мир, погружённый в жаркое июньское марево. Листва на деревьях, и та вывернулась наизнанку, став вдруг неправдоподобно бледной, будто бы искусственной.


Автобус стоял у перрона.
Он обежал его кругом, запрыгнул в салон.
«Неужели сдала билет? — думал он, натыкаясь взглядом на незнакомые лица. — Из-за чего? Или она не собиралась назад так скоро, или — не хотела встречи со мной?»
— Какой это рейс?.. Куда идёт?.. Куда?.. А где на Москву?..
Он бросился к другому перрону и едва не угодил под колёса: автобус уже тронулся с места и дал на разворот. Пришлось ругаться с водителем, чтобы открыл дверь.
Это выглядело невероятным, но на передних местах расположилась та же компания любителей пива, ехавшая в Ригу вместе с ним, чуть поодаль сидел тот же пенсионер, из-за которого случилась вся эта история. Вот только Ирины не было.


Он вышел на улицу совершенно беспомощным и безвольным. Саднила и, пожалуй, нарывала до этого почти не напоминавшая о себе царапина на руке. Однако слабость, внезапно охватившая его, столь же внезапно отступила. Ему вдруг показалось, что Ирина находится где-то рядом и из какого-нибудь укрытия осторожно наблюдает за ним. Ему даже почудилось, что он чувствует на себе взгляд её необыкновенно живых глаз, блеск озорства, и как будто бы ветром донесло до него тот самый аромат сена, что был в её волосах. Но друг сказал, что примерно в это же время есть поезд на Москву, и, если постараться, ещё можно успеть, — и они помчали на железнодорожный вокзал. Поиски и там ни к чему не привели. Он потом пожалел, что послушался и позволил так быстро уговорить себя и увезти с автостанции: если ему и суждено было встретиться с ней, то именно там — и нигде больше.


Как ни обижался друг, значительная часть «культурной программы» оказалась невыполненной, да и расстались они в итоге гораздо раньше намеченного срока.
«Эти б неиспользованные дни… тому парню… в посольстве, что собирался побывать на могиле матери», — думал он, возвращаясь домой.



Ни очерка, ни путевых заметок о поездке он так и не написал.
А что же Ирина, искал ли он её потом? Разумеется, искал, несмотря на обещание не делать этого. Но разве можно найти человека в огромном чужом городе, если известно только имя?! Вот ведь беспечность: он даже не спросил у неё название института и год выпуска.
Потом он ждал, что она позвонит. Шли годы, Ирина не давала о себе знать. И он постепенно стал свыкаться с мыслями, что, наверное, всё так и должно быть, что нечего было надеяться услышать, увидеть, встретить её снова. И если б не странный телефонный звонок незнакомой девчушки, вероятно, наугад набравшей его номер, если б не эти «да» или «нет», напомнившие ему о том далёком прошлом, которое он покинул когда-то… вместе со своей милой попутчицей, если б…
Пожалуй, правда, «на нейтральной полосе цветы необычайной красоты».