2

Продолжение
Ошарашенная внезапной встречей, Зоя Павловна была и несказанно рада увидеть сына, и смущена своим непонятным на первый взгляд положением, и озадачена проблемой:стоит ли говорить сыну о происшедшем; она промямлила: – Вот... пальто...»
Что «пальто»?.. Ну, вечно ты какую-нибудь чуднýю проблему, мать, себе находишь.

Зоя Павловна даже не поняла, о чём это он говорит. Он даже не расспрашивал, что с ней приключилось, как будто знал, что к чему, и уже заранее имел в своём знании историю, которая всё объясняла не в пользу матери. И тут сознание Зои Павловны захлестнуло чувство вины. Она вдруг, именно сейчас, поняла и прочувствовала, вся, от кончиков волос до стоптанных набоек на каблуках, до чего же она неправильно приехала: хотела появиться сюрпризом, доброй феей с подарками – ребёнка порадовать! И что из этого получилось?! И кто из них двоих сейчас больше похож на ребёнка: глупого, неосмотрительного, бедового?! Всё, что сейчас происходило, увиделось ею как «волшебство наоборот», развенчание сказки. Лицо Зои Павловны наново налилось кумачом – ей хотелось как-то оправдаться, но вконец растерявшись, она пролепетала:
– У нас сотовый телефончик сломался, вот и не позвонила, не предупредила. Надо бы починить, а у нас никто не берётся.
– Ладно, потом посмотрим. Ну, и чего стоим, кого ждём? Пошли, раз уж приехала. Пора вам с отцом нормальные трубки прикупить – от времени отстали. Позвонила – я бы встретил.
Сын поднял тяжёлую кошёлку с продуктами:
– Ну вот, навезла... Сейчас в магазине всё есть, мать, понимаешь, всёёёё. Хватит уже лук с картошкой по стране возить – они копейки здесь стоят. Пора поняааать, – и сын быстрым шагом направился в сторону общежития.
Мать с полупустой кошёлкой, в которой осталось с десяток яблок и грязная шляпка, семенила следом, придерживая шарфик , чтобы не соскользнул с головы.

– Кто с тобой?
– Мать.
Вахтёрша сидевшая за окошком проходной в общежитие, при виде Зои Павловны сдвинула вбок чересчур красные губы: такие, как будто она только что выпила свежей крови. «Сугубые губы» – молча скаламбурила Зоя Павловна, в то время как вахтёрша презрительно оглядела вошедшую с ног до головы, задержавшись взглядом на всех сразу и каждом в отдельности признаках непорядка во внешности. Брезгливо двумя пальцами с такими же «сугубо-кровавыми» ногтями взяла паспорт, занесла данные в журнал и молча сунула его в окошечко, не удостоив взглядом.
Мать и сын поднялись на этаж. Там горели яркие люминесцентные лампы, Зоя Павловна, боясь показаться в испачканной одежде, желала побыстрее и незаметно для посторонних, проскользнуть в комнату. Но сын придержал её в холле:
– Понимаешь, мать, предупреждать надо. Я о приезде говорю. Я – взрослый человек. У меня своя жизнь, понимаешь? Подожди здесь.»
Мать осталась стоять под самой яркой лампой, там, где оставил её сын, не смея двинуться, и чувствовала себя, как нашкодившая школьница, которую поставили на позор на самом видном месте, «чтобы знала». Она застыла в одной позе, готовая сжаться в точку, провалиться под землю – подальше от нахлынувшего стыда за себя, за ситуацию, за весь мир, в котором она сегодня оказалась наподобие ненужной детальки в механизме жизни – не человек, а так, мусор, помеха под ногами. Мимо пробежали две студентки в обтягивающих молодые попы глянцевых лосинах и коротких, рекламно блестящих в свете ламп курточках. На шапочках «кошачьими ушками» озорно торчали помпончики. «Девочки-кошки» – мельком подумала Зоя Павловна, но внимание мигом вернулось к собственному положению: – бог ты мой, стою и сына позорю, грязная, как бомжиха подзаборная...» Из комнаты, полоснув её цепким взглядом, выскользнула девица с чёрными распущенными по плечам волосами, вся в чёрном, обтягивающем выразительную фигуру, статью похожая на пантеру Багиру. «Кошки – цветные, чёрные... кругом и снова кошки... Как в песне, которую крутят повсюду: «Наверно в следующей жизни, когда я стану кошкой...на-на-на-на-на». Зоя Павловна почувствовала себя кошкой прямо сейчас, без всякой инкарнации: грязной, облезлой, которой никто не рад, которую не жалко пинать ногами. В дверях появился сын:
Ну вот, мать, проходи, располагайся. Кухня – там, туалет – вот здесь. Можешь музыку включить. Я сейчас занят. Приду попозже.

Оставшись одна, Зоя Павловна первым делом взялась приводить себя в порядок. Набрала в таз тёплой воды, тщательно умылась, нашла одёжную щётку и стала чистить пальто. Она чистила сосредоточенно, усердно, безо всяких посторонних мыслей и чувств, почти с остервенением, как будто от этого зависело что-то более важное. Женщина сдирала с ворса не только трамвайную грязь, но и неловкость встречи с сыном, и те обидные слова, которые он бросил в её адрес. Она торопилась, будто стирала следы собственных преступлений, и от успешности этого действа зависело будущее: её, сына, мира во всём мире... Закончив работу, присела на табурет, оглядевшись, заметила, что женский дух привычно витает здесь. В комнате царил симпатичный студенческий беспорядок, но не хаос, и даже посуда была сложена аккуратной стопкой – тарелки по росту. Зоя Павловна улыбнулась. Вспомнилось, как они с мужем закладывали первые кирпичики настоящего совместного быта. Теперь это делал сын... Время, время... Ну и чего таиться – привёз бы невесту домой, с родителями познакомил, у отца с матерью благословения спросил... Торопятся всё: быстрее, тайком, сами... сами лучше знают... А лучше ли? А дети пойдут... Зоя Павловна размечталась, представив маленьких внучат. Её сознание утонуло в ласковых грёзах, на некоторое время выключив из действительности, и она сидела так посреди комнаты, около таза с грязной водой, позабыв даже вытереть руки.
Спохватившись, мать прибрала за собой, вынула банки с вареньями-соленьями на стол. Почистила картошечки, сварила. Села ждать. Это такое привычное, женское дело – ждать... Ждала не без дела – плела очередной носок на тонких спицах. Думала-вспоминала: сын в детстве чересчур ласковый был. А она – не очень ласковая мать. Она и к мужу напоказ нежных чувств не выпячивала, а к сыну – тем более. особенно при посторонних. Уверена была: заласкает сына – тот мужиком не вырастет. А теперь он резок – ей больно... Сама виновата! Ей казалось: уедет сын учиться – трудно привыкать будет к городской жизни, потянется к дому... А он, гляди, уже и не нуждается в её присутствии: ни приезду мамы не рад, ни гостинцам. Баба Шура ей говорила: «Держи дитё при себе, жени дома, а то город съест его!» Она не поверила тогда. А город, и вправду, съел... Сын чужой какой-то, отстранённый. И говорить-то с ним не знаешь о чём. Интересно ли ему мамкины россказни слушать? В том-то и дело, что ничего интересного мать уже рассказать не может. Ушёл... А она сидит здесь. Одна. Затем ли приехала?
Сын пришёл поздно, сказался усталым, сходил в душ, вернулся, стал собираться ко сну.
– Ты хоть поешь, Лёша!
Сел нехотя за стол, глаза в сторону – как будто и не соскучился. А мать – на то и мать – наглядеться не может. Возмужал! Сидит в плавках, с махровым полотенцем на плечах – свежий, статный, красивый, как Аполлон. Эх, батя, какого мы с тобой сынка замутили! Повезёт кому-то... Да уж, видать, повезло: кошке этой чёрной... только он не сказывает...
– Ну, про дела свои расскажи, про учёбу, про друзей – прервала молчание мать.
– Да что говорить, всё нормально, по-среднему, даже выше. Стипендию получаю, Подрабатываю – рефераты вот пишу, но денег всё равно не хватает. Грузчиком ходил пару раз, только потом целый день отсыпался – сила или в ум, или в жилы. Мне в ум нужнее. Телефон, видишь, себе хороший купил, – сын стал показывать телефон – громко, увлечённо. Матери это не интересно и непонятно вовсе, но слушает, потому как это лучше молчанки. И картошку с котлетками ему ближе подвигает. Сын постепенно умял и картошку, и котлеты, достал помидорчиков из банки – насытился, подобрел.
– Ну, мать, спасибо, вкусно. Давно так не ел!
– Что ж она, девка твоя, тебя не кормит, не готовит? – не сдержалась мать.
– Мать, не лезь. Это мои проблемы. И вообще, проблем у меня нет. Пошли спать.
– Спать – так спать. Только я тебя и не видела вовсе, и что я отцу дома расскажу? – оправдывалась Зоя Павловна, молча кляня себя за оплошность в разговоре.
– Вам с отцом тоже нормальные телефоны себе купить надо. А то живёте, как в каменном веке. 2003 год на дворе! Скоро всё будет по телефону – и позвонить, документы, и расплатиться, и фотки сделать, и музыку послушать... Давай, мать, я тебе музыку поставлю, хорошую!
Зое Павловне не хотелось никакой музыки. Но ещё больше не хотелось, чтобы он называл её вот так: «мать». У них дома так не принято было. Что значит «мать»? Мама — вот это хорошо, душевно... А «мать»...
– Слушай, Лёша, почему ты меня всё «мать» да «мать», как чужую, а по-старому, как раньше – мамой не называешь?
Сын снова отвёл глаза, потом посмотрел вроде как на неё, но как бы сквозь, не в глаза, а куда-то в свои мысли, и заговорил, резко, не по-домашнему, как будто продолжал какой-то давний, не известный ей, неоконченный, но важный для него разговор:
– Мать, я уже не дитё. Вы с отцом там, в своей глуши, вне жизни сидите, в кустах, сюсьли-мюсли– нежности телячьи у вас в голове, и жизни ни черта не понимаете. Здесь всё по-другому. Здесь – человек человеку – даже не волк, человек человеку – доллар... или пустое место. Пшик. Понимаешь, мать – пшик! Никто! Вот у вас есть машина?!
– А зачем она нам? Трактор есть у отца – он на нём и привезёт, и доедет куда надо. Нам хватает.
– Вот и дело, что вам хватает– привыкли себе во всём отказывать. И то нам не надо, и без этого обойдёмся, и вообще на пустой каше можем – мы такииие, стойкие, гордые, только чем гордые– сами не понимаете. Зачем себе отказывать, когда всё есть? Вокруг столько всего! Надо брааать! Понимаешь, мать, брать надо. Всё. Всё, что хочешь. Ты хочешь чего-нибудь?
Мать молчала, потому что то, чего она хотела, взять не могла – не было рядом прежнего сына, которого она родила и вырастила и, казалось, хорошо знала, а вместо него с нею говорил этот Аполлон, с которым и не поспоришь, потому что он знает сам, знает лучше неё, знает наверняка, и крыть ей нечем.
– Вы – мууученики. – продолжал сын.– И себя, и меня заодно замучили, ограничили. Скривились там, в ограничениях своих, привыкли! И вам даже нравится так жить! То – нельзя, это – непонятно, непонятное – страшно, ну и не надо нам этого нового, боже сохрани! Ни понять не хотите, ни выйти из кустов за рамки своей дикой пещерности. А ограничений нет! Нет, мать, понимаешь?? Ограничения наши – только у нас в голове! И больше нет никаких ограничений! Сказал: «ХОЧУ!» – и это у меня будет! А вы говорите, что вам этого – хорошего, нового и даже необходимого – не надо?! И не будет у вас с отцом ни хрена, потому что это закон.
Человеку много надо! Вот мне – мне надо всё! Понимаешь, мать: всё! А,.. не понимаешь... не масштабные вы люди, понятия у вас нет. Вон ты приехала в город – тебя сходу забрызгали-задрызгали, ходишь, как оплёванная. Я ничего не говорю, конечно, если тебе так нравится жить. Только если бы по-моему – сидела бы ты, мать, дома – дооома – целее была бы. Одно беспокойство за тебя: как ты приедешь, как уедешь... Не колотись. Будет возможность – я сам приеду. Приеду, на нормальной машине, как люди, и вообще... Давай сюда телефон ваш. – сын повертел сотовый, посмотрел, поставил на зарядку, пощёлкал пару минут, и телефон благополучно включился.
– Ну вот, а ты – в ремонт сразу! Головой думай, мать. Не мне же думать за вас, пещерные вы мои жители! Ведь вот жизнь прожили, и даже заработать путём не умеете. Мне вот машина нужна. А где денег взять? Только в кредит – ведь от вас помощи – ну сами знаете – помидоры-огурцы. Я понимаю, потому и не прошу. А мне квартира в городе нужна. Своя. Понимаешь, мать?! И она у меня будет. Только не лезьте. Я сам знаю. Я понял этот мир. Я в нём живу. И к вам, в кусты, возвращаться не собираюсь: там – тина, болото, там жизни нет. И не было ни-ког-да. В этих кустах я всё детство от жизни отставал, а мог бы ещё тогда... ээх... Так что давай спать, мать. Мне с утра – на пары, а потом поговорим, раз уж приехала.

Сын лёг на кровать и повернулся к стене. Зоя Павловна тоже легла, но сон не шёл – за стеной кто-то ходил, на кухне лилась вода, слышались голоса, где-то играла музыка: общага, одним словом. И в сознании её тоже завелась «общага» из шумных и несогласных мыслей: они шумели, сновали туда-сюда, наскакивали, разбиваясь друг о друга, слипались в нескончаемую череду и тянулись липкой резинкой, потом «резинка» лопалась, и тут же «залипала» снова – мучительная бесплодная бессонница. Было далеко за полночь, когда она забылась тяжёлым сном.

окончание следует