Вспыхнул оранжевый, в тот же миг перед бордюром мягко шоркнули шины. Глаза полоснул герб Анапы с футболки велосипедиста, под гербом надпись «2015», на затылке выбриты чайки. Волна бриза окатила переход.

Уши-то… Как у чебурашки, большие… Непроизвольно меня передёрнуло: мочки зияли тоннелями. Это же как надо бояться, — кольнула нелепая мысль. Вдоль коренастой шеи колоритного дяденьки вился чёрный шнурок плеера. На мясистых икрах и бицепсах плакаты цветных тату. Какой ровный загар...

Загорелся зелёный. Ухоженный неформал, вздыбив блистательного коня, перескочил бордюр и скоро исчез, пока пешеходы переходили зебру. Откуда он вынырнул? Впрочем, какая разница.

Осталось пройти сквер, усаженный дикими яблонями, и сразу мой дом. С детства хожено-перехожено, но, странное дело, дорогу словно встряхнули, и меня вместе с ней.

Тополь возле подъезда. Первые жёлтые листья ярким пятном — когда появиться успели? Этот тополь давно выше пятиэтажного дома. Он и тогда был довольно высоким, тенистым, за нижнюю ветку, если подпрыгнуть, можно было уцепиться руками и покачаться. Уцепиться за ветку...

...Лёшка лежал под тополем, рядом со сломанной веткой. Тут же валялся старенький синий «Урал». Руки-ноги вразлёт, на грудь накидал травы, листьев надёргал с ветки. Голова набок закинута, челюсть отвисла, рот скособочил, раззявил, а глаза... Лучше бы мне не видеть: вместо них бельма с сеткой кровавой — как светлые дыры на шоколадной коже. Нижние веки вывёрнуты наизнанку, красным наружу, в цвет его любимой футболки, когда-то густо-вишнёвой. Футболка модная, с моря, на ней известный Лёшке рок-музыкант — от звезды остался смазанный силуэт. Лёшка не моргает, совсем не шевелится. Ключ, что на груди болтался, скинут на землю, поперёк шеи шнурок отвис. Как удавленник, содрогнулась я, хотя удавленников ни разу не видела.

— Мертвяк! — восхитился Стёпа, попинывая Лёшку в бок. Тот не двигался, только его как бы неживое тело колыхалось от лёгких ударов.

— Не видно? — сдавленным шёпотом спросил Лёшка.

— Тамань! Сирота, убогой!

Лёшка, наконец, пальцами осторожно расправил и сомкнул веки, медленно приподнялся на локтях и сел, вцепившись в лицо пухлыми ладонями.

— Что, не выкатываются? — я была потрясена. — Лёша, а ты «там» глаза не оставишь?

Лёшка убрал руки и уставился на меня. Похоже, он об этом не думал. Захлопали пятаки в завитках на круглом лице, совсем как в мультике.

— А как я их там оставлю?

— Ну, закатятся, внутрь, туда, а назад не смогут. Но это я так, на всякий случай спросила! Я же не знаю, — добавила я, пытаясь успокоить не столько Лёшку — себя.

Впрочем, очухался Лёшка быстро и скоро стоял на ногах.

— Давай, теперь ты показывай, — обратился он к Стёпе, шустро счищая мусор.

— Айн момент! Рукой махну, тогда подходите, — сказал Стёпа и пошёл в беседку возле дворового стадиона, сел к нам спиной. Наконец дал знак.

Лёшка спокойно катил велик, а я подходила с опаской. Лёшкин вид впечатлил: распростёртый на земле, похожий на труп с остекленевшими бельмами, выглядел он омерзительно, а что приготовил Стёпа, я даже не представляла. Стёпа много читает, у них дома большая библиотека, отец собирает книги.

Мы зашли в беседку и оторопели: Стёпа улыбался. Улыбочка странная, как у идиота. И блуждающий взгляд. Стало немного не по себе, ведь обычно на Стёпу приятно смотреть. Он скользнул мимо нас невидящими глазами, и тут неожиданно его уши зашевелись! И ладно бы, о шевелении ушей я что-то слышала. Но одно ухо вдруг остановилось, в то время как другое опахалом махало, а потом наоборот! И снова оба они ходуном ходили, вроде ушей слона.

— Во даёшь! Класс! Долго тренировался? — Лёшкины глаза совсем округлились.

Лёшка отчаянно хотел чем-нибудь выделяться, но пока отличался лишь отменной упитанностью — маленький вечно жевал на улице ломти с маслом, сыром и колбасой, его родители в продуктовом магазине работали. Кроме вкусностей, Лёшке тату очень нравились (наколками их тогда называли). Но за подобное папа-директор его бы на месте убил. Лёшка не решался даже синим стержнем на себе что-то изобразить и завидовал тем, кто имел такие, на его взгляд, прогрессивные знаки отличия. На пляжах он только тату и разглядывал, потом нам, давясь от восторга, пытался описать русалок во всю грудь, шагающих по мужским бёдрам стройных амазонок, китайских драконов и скорпионов на плечах «настоящих» мужчин. Их семья каждое лето выезжала к морю, к многочисленным родственникам. Так что шевеление ушами Лёшку заворожило, ведь шевелить запросто можно, когда отец не видит. Он тут же попробовал, но его маленькие ушки (не уши — недоразумение! Просто лилипуты какие-то на ягнячьей его голове!) застыли как вкопанные, зато лицо оживилось: щёки яблоками перекатывались, брови пошли вприсядку.

— Всё лето, как вы разъехались, в день, может, по часу делал «гимнастику». Гулять не особо хотелось — книги, больше, читал. Ещё весной случайно в зеркале подглядел: ухо одно шевельнулось. А тут достал матушкин атлас анатомический, мышцы вокруг прощупал. Я привык уши прижимать, чтобы матушка хоть пластырь свой не лепила. Задние мышцы тренированные, остальными заняться пришлось — вас придумал немного развлечь, удивить, — улыбнулся Стёпа.

— Здорово получилось!

Лёшка помолчал немного, силясь что-то понять, наконец догадался:

— Стэп, только ты мне скажи, в чём твой козырь? Что-то никак не пойму! Меня за жмура примут, да дальше пойдут...

— А, может, я для цирка сгожусь? Вместо слона, ушами под музыку хлопать?!

Ребята рассмеялись, но как-то неловко, невесело.

— Ленка, а ты что придумала? Как будешь спасаться?

Эх, так надеялась, что не спросят… Стёпа словом не обмолвился, это Лёшке неймётся!

— А я не буду спасаться, не знаю как, не умею. От страха, наверно, помру.

В самом деле, что я могла ответить? При мысли, что будут пытать, становилось не по себе. В голове, как перешли в четвёртый класс, и начались политинформации, бродили такие кошмары, что я холодела от ужаса. И куда же от них бежать? Впрочем, это лето я провела у тёти, но мальчикам моё открытие будет, конечно, не интересно.

— Ты зря... Зря не беспокоишься, — назидательно проговорил Лёшка. — Женщин сначала насилуют, нам просто не говорили, а потом издеваются всяко. Тебе надо учиться хотя бы себя убить.

— К-как это ...себя убить? — я остолбенела, крыша дома слегка поплыла за облаком... Вернулась обратно.

— А мне почём знать?! Не меня же насиловать будут!

— Ду-у-рак...

Я кратко «дурак» сказала, это в слово влетел утробный гудок грузового состава с железной дороги, что проходит неподалёку, там, за шоссе.

Летящий мимо станции товарняк, действительно, выл за спиной. События школьных лет, что, казалось, канули и уже никогда не вернутся, вдруг со скоростью поезда ожили. Я присела на скамейку.

Вспомнилась необычная, на улице, лекция после ленинского субботника. Наш пятый «Б» в тот пригожий день чистил аллею между остановками вдоль железнодорожных путей. Сгребали вениками и граблями всякий мусор, освобождали первые одуванчики, цветущие пушистыми пуговками среди прошлогоднего сена под молодыми тополями. На одном из них Лёшка втихаря вырезал «1977». А после субботника на подшефную территорию подъехала деловая дама из администрации, с папкой бумаг под мышкой, и убеждённым тоном вещала нам, притихшим школьникам, о мощи советского государства, о неуклонно возрастающей обороноспособности. Ведь нас окружают враги, и мы должны быть готовы. К труду и обороне. Наша железная дорога, важнейший стратегический объект в будущей войне, сыграет на Дальнем Востоке решающую роль. После её лекции ясно было одно: война вот-вот разразится. Действительно, на открытых платформах, особенно ночами, везли боевую технику. Я не видела, только слышала, лёжа в постели, но об этом все говорили. Приближаясь к станции, поезд сначала басил в темноту, потом наседал мерным грохотом, везя нашу мощь к границам. В панельных ленинградках закрытые форточки не спасали. Спасение было только во сне.

Любка с четвёртого этажа, старшеклассница, однажды по пути из школы мне рассказала, как на уроках начальной военной подготовки они натягивают пахучие намордники с хоботом и круглыми стеклянными зырками. В этих мешках легко задохнуться, если что-то не открутить. Ещё разбирают-собирают автоматы. Недавно физрук (он и вёл НВП) им объяснял, куда и каким образом наша школа будет эвакуирована, как надо одеться и что с собой брать. Голова моя ходуном ходила... Оказывается, школьников погрузят в вагоны и повезут по железной спасительнице куда-то в район, потом со станции маршем двинемся до совхоза, если не смогут прислать машины. А напоследок физрук поведал о каком-то непробиваемом щите над Москвой. Если подобное устроить для всех городов, мы будем ходить голые и голодные, он так и сказал. Я пыталась представить себе этот щит, но воображение, как слепоглухонемой, только и могло, что мычать в безысходности: щит был непредставим. Получается, мы, которые не жители столицы, живём ничем не прикрытые.

На школьных переменах в те годы только и толков было, что про войну да китайские пытки. Жару поддавали классные часы про нечеловеческое мужество комсомольцев и пионеров-героев. Учительница рассказывала почему-то не столько о подвигах героев, сколько о зверствах палачей, во всяком случае, именно это намертво, до тягучих судорог, вцепилось в живот. Сомнений не оставалось: пытать непременно будут; всех, изощрённо; до тех пор, пока насмерть не запытают. Тем более, первичный опыт — вовсе не представление, о пытках я очень даже имела.

— Терпи, деточка! Терпи, милая! Привыкай! Придётся ещё потерпеть, — приговаривала костлявая тётка в белом халате, визжа туповатым бором. Адская боль протыкала меня насквозь. Ночью не помогли три иссосанные «под зуб» таблетки анальгина, и мама с утра повела меня в поликлинику. Вся в слезах, я обречённо тащилась на пытку. Как всегда, приняли нас без очереди. Сначала отправили к терапевту.

Когда меня, снулую, врач передавала маме, как сквозь вату я слышала: «Поставила мышьяк, зуб можно спасти, зачем удалять? Возьмите талон, через три дня обязательно приходите. Зубы ребёнку не стоит затягивать, там ещё есть, что подлечить». Но я знала, что подлечивать мама ничего мне не будет, на работе ругаются из-за больничных, а до отпуска ей далеко — потерплю, ведь не болит. Терпи казак, атаманом будешь — любимая мамина присказка. Почему? За что? Мама отмалчивалась, мол, подрасту и спрашивать перестану.

Поезд, наконец, отгремел, но настроение было безнадёжно испорчено, даже на Лёшкином велике не хотелось кататься: стоит представить войну, и лучше бы не родиться. Я собралась, было, уйти, как Стёпа неожиданно спросил, будто совсем равнодушно:

— Алекс, ты хочешь, чтобы тебя в каком гробу хоронили: в красном или чёрном?

Лёшка уставился на Стёпу, по-рыбьи открыв рот, не понимая вопроса. В самом деле, как можно хотеть? Какой такой гроб... При чём здесь гроб? А Стёпа достал из кармана пятак.

— Орёл — красный, решка — чёрный.

И подбросил монетку.

— Орёл! — как ненормальный, заорал Лёшка.

Монетка мягко плюхнулась наземь. Мальчики не шевелились. Осторожно, двумя пальцами, я подняла пятачок.

— Решка...

Они и сами видели, что решка. Я ошарашенно глядела на мальчиков. Лёшка застыл истуканом, казалось, сейчас сбежит, а Стёпа, посвистывая, глядел на небо, словно что-то хотел увидеть. Да вот он, летит самолётик, крестик серебряный, стрелочкой скошенный, за ним белая полоса. Нет, этот бомбить не будет — наш, пассажирский. Я стояла рядом со Стёпой: в его полупрозрачном ухе виднелись тоненькие кровеносные сосуды, как на лепестках весенних цветов.

Когда появился в нашей компании Лёшка, я совершенно не помню, а вот первую встречу со Стёпой почему-то не забываю. Все только заехали в новый кооперативный дом, было это весной, нам лет по пять, после мы в одном классе учились.

Как сейчас, вижу рыжего мальчика: он широкими шагами через ступеньку активно взбирается мне навстречу. Солнце жарит в подъездные окна, снизу его мама цокает каблуками. Мальчик поднимает голову, видит меня и улыбается! Я тоже рада в ответ — он мне сразу понравился. Ну и пусть, что с боков к его голове белым лейкопластырем прихвачены розовые уши. Нежные, как лесные цветы кандыки, что именно в тот день на кухне у нас появились. Кандыки удивительные растения: так любят воду, что, если её менять, распускаются и продолжают расти даже в вазочке. Стёпины уши-цветы мне сразу понравились, да и после уродливыми не казались.

«Айда в ножички!» — наконец выдавил Лёшка, спохватившись, что ситуацию надо как-то уладить.

Ножички, это надолго, это мальчики любят. Пока не перекроят раз на десять нарисованный недалеко от песочницы круг, не успокоятся. Им нравится метать ножичек в землю, потом тянуться со своего клочка до края противника и, не коснувшись руками песка, лезвием от окружности отрезать себе кусочек или кусище, у кого как получится.

Домой уходить не хотелось, и я придумала на улицу вынести рукоделие, заодно переодеться в длинное платье, которого Стёпа ещё не видел. Прихватила из дома газету, постелила на скамейке и устроилась с пяльцами в тени тополя.

Несколько дней, как я вернулась от Маши. Приехала за неделю до школы, и всё это время старалась поднять настроение Стёпе: просила рассказать о прочитанных книгах, каждый день меняла наряды. Мы успели сходить в кино, в парк на колесо обозрения, ели мороженое, наблюдали с моста корабли и баржи, плывущие по Енисею. Лёшка вернулся вчера, почти ночью, с дороги толком не отдохнул. Вскоре он захотел есть и спать, поднял велик и поплёлся домой. А Стёпа дома чего не видел... Папа в начале лета уехал, сказал, как устроится, заберёт книги. Стёпа не знал, куда себя деть.

Мне и раньше нравилось гостить у тёти, они с мамой шутили, что я была их общим ребёнком. Маша (теперь я звала её просто по имени) жила в соседнем городке, работала закройщиком в ателье, любила рукоделие, особенно вышивку.

Помню, в первый же день я осторожно спросила: что она будет делать, если начнётся война? Маша удивилась:

— Выброси из головы. Война — не женское дело. Будь счастливой! Постарайся хотя бы!

В то лето Маша сшила мне первое длинное платье, не совсем до земли, но значительно ниже колена. Тогда ни женщины, ни тем более девочки длинных платьев не носили, обычной была длина по колено, как у юбок военного образца. А я не отставала от товарищей и гуляла в мальчиковой одежде, чтобы лазать по заборам и гаражам, кататься на Лёшкином велике, балансировать по кромке хоккейной коробки, только в футбол не играла. К тёте приехала в рубашке и брюках, с мешковатым свитером на прохладную погоду, ведь дома из платьев в шкафу висела только школьная форма.
Маша, увидев мой гардероб (это в тринадцать-то лет!), ахнула и сказала, что самое время почувствовать себя барышней — будем шить платья! Надевая первую обновку, я едва не задохнулась от счастья! Про войну напрочь забыла — крутилась так и этак перед огромным зеркалом ателье, подбирая юбку на манер дам в пышных платьях. В это время по радио зазвучала песня в исполнении ансамбля «Самоцветы», задумчивая и немного тоскливая:

Знать бы, что меня ждёт
За далёкой чертой,
Там, за горизонтом, там, за горизонтом,
Там, там-тарам, там-тарам...

Сразу вспомнилось о Стёпе: как он там? Может, скучает?.. Вот, наверное, обрадуется, когда приеду.

Лёшка, увидев меня с пяльцами в руках и в голубом волане едва не до пят, споткнулся о бордюр, но сделал вид что спит на ходу и утопал домой, а Стёпа запросто сел рядом. К моим нарядам он сразу привык, они ему нравились, да и мне ходить в брюках теперь не хотелось.

— Красивое платье.

— Спасибо! Это всё тётя нашила!

Одна ромашка посреди пяльцев уже была вышита — самая крупная, с выпуклым оранжевым сердечком. Лепестки её приподнимались и отгибались, задетые травами. Скоро под её стебельком ещё две ромашки вот-вот встретятся белыми пальцами, появится капля божьей коровки, пёстрая бабочка, и над ромашковым полем расплещется небо.

Стёпа смотрел, как появляются крестик за крестиком, как я сверяюсь со схемой, заправляю нитку, закрепляю её на изнанке, потом оглянулся на тополь. Под ним валялась ветка. Видать, кто-то из мелких лазал на дерево, спускаясь, повис, хотел спрыгнуть, да так вместе с ней и хрястнул. Стёпа выломал небольшую палочку, ножиком ошкурил, огладил концы и тоже принялся за работу. Свежий тополь хорошо поддавался — только стружки, знай, обдувай.

Я вышивала, Стёпа резал. Уличный шум куда-то исчез, каждый занимался своим делом: пройдёт тысяча лет — ничего не изменится.

Стёпа обстучал о скамейку палочку, это оказалась заготовка в шлеме, со щитом и мечом. Теперь я, не отрываясь, смотрела, как Стёпа режет, как у идола появляются черты лица, кольчужка, узор на щите, разные мелкие детали.

— Я подумал, — заговорил он, — не буду прятаться. Воевать пойду.

— Как ты пойдёшь воевать? — удивилась я. — Ты же мальчик ещё, пацан!

— А как дети на войне воевали? Как-нибудь. Но ушами хлопать не буду. Лучше спортом займусь.

Я смотрела на идола, на блестящий ножик, липкие стружки на нём, на Стёпины руки, уже совсем не мальчишеские. Похоже, мы оба за это лето стали немного другими. Да ведь это про таких как он, про мужчин, которые будут нас, женщин и детей, защищать, говорила мне Маша! Рядом с ними о войне можно не думать. Стёпа ловко орудовал лезвием, и я никак не могла на него насмотреться, словно видела первый раз и хотела запомнить. Даже не знала, что Стёпа умеет резать по дереву.

— Тебя отец научил?

— Отец?.. Никогда не видел, чтобы папа резьбой занимался. Он же историк. Книги читает, лекции. Это всё ножик, я только палочку ему подобрал.

— Так ты первый раз?

— Ты тоже первый раз вышиваешь картину, а получается здорово. Мне казалось, этому надо долго учиться.

— Не всем. Тётя говорит, мы обе родились как с иголкой в руках. Летом опять к ней поеду, платья буду учиться шить. Твой идол совсем настоящий! Он ведь на самом деле славянский бог, силу имеет, народ охраняет?

— Держи! — Стёпа хорошенько обдул идола и передал мне. — Пускай тебя охраняет.
Идол поместился в ладошке, тёплый от Стёпиных рук и дыхания, надёжный — я сразу ему поверила, и война куда-то исчезла.

Мы ещё не знали, что это был последний наш год вместе. Лёшкина семья неожиданно засобиралась и к зиме переехала к морю. Стёпа на осенние каникулы отправился из Красноярска в Иркутск, к отцу за книгами, да так у него и остался — тоже решил стать историком. К матери, которая вскоре вышла замуж и родила ребёнка, он вернулся другим.

Я в отъезде была, когда это случилось. Люба потом рассказала: тётя Нина, Стёпина мама, над гробом, когда военные поставили его у подъезда, убивалась, рыдала навзрыд, что не верит, не может поверить, потому что не видит сына. Гроб запаянный был, с крошечным мутным окошком. Отец рядом стоял, плакал. Седой, постаревший. Стёпа сгорел в БТРе. Когда я об этом узнала — увидела внутренним остекленевшим взором на фоне зловещих в своей пустынности гор чёрный, раскуроченный взрывом, обгоревший БТР. И надпись на могиле: «Сибирцев Степан Максимович 16.01.1965 — 17.07.1984».

Стёпа... Ты как там?.. Мы уже бабушки-дедушки, а тебе навсегда девятнадцать. Не о смерти я думаю, тебя вспоминая — о твоём идоле, о ромашковом поле. О детстве, о дружбе. О первых нарядах и первой любви, которая, как цветы кандыки, ни в чём не нуждается, разве только в воде.

А Лёшка так и потерялся где-то на просторах... родины ли... чужбины? Да какая, собственно, разница.