Рассказ про напильник

      Вспомнился эпизод из прошлого о том, как меня посадили в тюрьму. Ничего удивительного, у меня просто не сохранился номерок, а то бы я обязательно рассказал, где она находится. Камера была на двоих. Меня приговорили, как всегда, к пожизненному заключению, а у моего сокамерника — он был бухгалтер в аптеке и попался на витаминах, — так вот, у соседа по камере срок уже подходил к концу, а пока мы коротали в неволе свободное время.
      В минуту откровенности я поведал ему свою историю. На уроке труда в музыкальной школе я раздал детям напильники, и вот стою, объясняю их назначение. И тут один из учеников начинает водить напильником по виолончели, издавая звуки совершенно непотребные. Вежливо прошу его играть потише, он в ответ швыряет напильник мне под ноги и смотрит на меня овечьими глазами, давая понять, что нагибаться за ним не собирается. И вот я, пожилой заслуженный учитель труда РСФСР, подхожу, опускаюсь на колени и берусь за железо, а напильник-то, между прочим, трехгранный, острый. Тут мальчишка со всей силы топает по нему ногой. Острая грань рассекла мне сгибы пальцев. Что мне оставалось делать? Схватил мальчишку, проткнул его напильником и послал за родителями.
      Бухгалтер с интересом слушал меня.
      В те годы музыке обучалось множество малолетних негодяев, и на уроках частенько случались такие казусы. Но семья и общество терпимее относились к труду педагогов, не то что сейчас. Короче говоря, школьный двор я покинул в наручниках.
      Приятель мой некоторое время молчал, переваривая услышанное. Но вот его губы слегка раздвинулись в недоверчивой гримасе. Потом он спросил, мог ли бы я написать рассказ «Пепельница». У меня чуть сигара изо рта не выпала от неожиданности, но я быстро совладал с собой: «Конечно, мог бы. И об этом давным-давно оповестил любителей русской словесности».— «А что ж не напишешь?»— «А вот не хочу».— «Жаль, у тебя недурно получались бы короткие байки о пепельницах, царях, моржах и сталеварах, купидонах и дендрариях, имей ты хоть на полдоллара любви к стяжательству».— «Э нет, красавец, – отвечаю, – уж лучше я напишу про напильник, тем более, что кое-какие наброски уже опубликованы в моём уголовном деле. Ты вот расселся тут на шконке и не знаешь, что в напильнике всё должно быть прекрасно: и насечка, и марка стали, и сертификат».— «Кому тут нужен твой напильник», — буркнул бухгалтер и углубился носом в стакан с гречишным виски.
      Через чугунную решётку виднелось скучное летнее небо в клеточку. Облапанная зеками решётка порядком поизносилась, кое-где ржавчина глубоко выела покривившиеся стержни, ну а мы продолжали мирно беседовать о таганрогских рыбных лавках, железнодорожных мошенниках и волхвовании. Конечно, зря я погорячился насчёт рассказа о пепельнице; мне плоховато удаётся авторская речь. Как я ни стараюсь украсить её с помощью двуличных бессоставных предложений, как ни вживляю в повествование слова из разных цензурно-исторических стилей — все без толку: речь рассказчика выходит какая-то шамкающая, с одышкой и с трудом опирающаяся на клюку.
      Бухгалтер сосредоточенно молчал, как будто силился перемножить в уме большие числа.
      «Что ж, пусть будет про напильник, — вдруг сказал он, — а я к твоему рассказу приделаю эффектную концовку. Рванёт, как рождественская петарда, Читатель просто откроет рот, когда поймёт, как ловко его разыграли».— «Тоже мне, концовка, – рассмеялся я. – Рассказ про то, как напильник отправил меня за решётку и напильник же помог бежать? Ха-ха-ха!... От твоей фабулы так и тянет банальщиной. Полярный медведь с его отмороженной фантазией, и тот выдумает позаковыристее».
      Я ещё что-такое ему говорил, неохотно ворочая языком, и сам на себя досадовал: до чего же мне плохо удаётся прямая речь; она получается, то вычурной, то бесцветной, то слишком рубленой, то расползшейся слизняком на целый абзац. Всегда завидовал мастерам энергичного диалога.
      Где-то неподалёку загудел, а потом рассыпался мелким звоном церковный колокол. Бухгалтер уселся на земляной пол и поджал под себя ноги. Необходимо пояснить вот что: совсем никудышно я описываю внешность персонажа. Он получается плоский, будто выпиленный из фанеры, им можно сгребать снег или махать над костром, а вот третьего измерения я каждый раз недосчитываюсь. Казалось бы, уж и наряжаю своих героев в яркие одежды, и наделяю их смешными чертами лица вроде лысины или оттопыренных ушей, — нет, живыми и узнаваемыми они не получаются. Этот невзрачный урка как раз наступил на любимую мозоль. В камеру проник лучик солнечного света, торопясь напомнить, что в Южном полушарии скоро птицы улетают на север, а тыкву лучше всего сажать семечками вниз, так оно полезнее для гормонов мозга. К сожалению, я давно отказался от описаний природы. Не умею. У меня получается такой «пейзаж», как будто слепой оказался на другой планете и размахивает там чернильницей. И уж совсем плохо обстоит у меня с интригой. Сколько я ни напускаю в текст загадочности, сколько ни навожу тень на плетень, тем не менее, любой простофиля, умеющий читать только по слогам, и тот с полоборота угадает развязку. Но это всё цветочки. Можно бы и потерпеть. Совсем паршиво у меня обстоит с достоверностью описываемых событий ( тут как раз вертухай притаранил шамовку, мой лепила скатился с нар, расшнуровал хлебало, но к куску не рыпнулся), я хочу сказать, что с правдоподобием у меня просто беда. Пока я пребывал в горестных размышлениях, бухгалтер прислонясь к стене грыз косточки от компота. С неподвижным лицом он сочинял обещанную развязку моей криминальной истории, а я пытался представить, какой он уготовит сюрприз.
      Сюрприз... Ну что можно делать напильником? Это довольно многофункциональная штуковина. Полировать ногти и чесать в затылке, регулировать движение на перекрестке, полоть грядки с луком и ковырять в зубах — это, как говорится, лежит на поверхности. Возможности напильника в умелых руках шире и глубже. Им можно откупоривать сейфы, затачивать якорь, шлифовать произношение, дотрагиваться до гадов, охотиться, сглаживать под ноль антитезы, добывать ржавчину из воды, устранять шероховатости характера, использовать как начинку для учебного пирога в милицейской школе, да мало ли...
      Мой бухгалтер становился мне интересен все больше и больше. Он весь состоял из парадоксов. То немногое, что он досконально знал, было усвоено им крайне поверхностно, зато он глубоко изучил вещи, о которых и представления не имел. Он был скрытен, не давал надзирателям интервью, прятал настоящее имя за шестизначным буквенно-цифровым индексом и, находясь в тюремной камере, старался оставаться неузнанным. С этим ничего нельзя было поделать. Такая же неопределенная у него была внешность: скромные, едва заметные гусарские усы и аристократическое телосложение деревенщины. Его занятно было слушать. Повествование журчало, как ручеек, затопляя мелкие лесные низины, поросшие мхом сочных деталей и покрытые редкими по красоте веточками идиом. Ну а под конец мой товарищ по несчастью приберегал невероятную коду, от которой всё прежде рассказанное представало в совершенно ином свете. Не знаю, в какой аптеке он этому научился. Слушая его байки, я иногда покатывался от горя, а иногда, наоборот, обливался хохотом. Это малый умел взнуздать самого строптивого читателя, пригнуть мордой к чтиву и так удерживать одной левой, пока не растает в воздухе последний знак препинания. Так происходило и сейчас. Мой неуклюжий опус о проткнутом мальчишке словно налился животворными соками, я почти не узнавал собственные слова. Однако сеанс заканчивался, сокамерник с досадой выплюнул последнюю скорлупку и вдруг с громким вздохом обхватил локтями переносицу. Прозвучала взрывная концовка, она выглядела так: «Ничего не смог придумать про ваш гнусный напильник, сэр. Будь он проклят! Не поверите, это первый случай в моей витаминной практике».
      Я вздрогнул сладкой читательской дрожью. Неожиданная развязка предстала во всём блеске. Мастер превзошёл себя. Я ожидал чего угодно, но только не лирического признания в сдаче позиций. На моих глазах буквально из ничего, из пустоты и сора, заурядный уголовник сотворил невероятное: родился истинный шедевр!
      Теперь нечто вроде постскриптума.
      Как всегда, незадолго до 1 сентября учителей младших классов стали выпускать из мест заключения по амнистии. Многие, конечно, вышли на свободу с чистой совестью, но ко мне это не относится. Совесть не очистилась и не смягчилась, наоборот, она объявила мне тотальную войну, и я, как многие в моём положении, стал искать утешение в церковной музыке.
      Прогуливаясь однажды в парке, отгороженном от шоссе длинной и высокой металлической изгородью, я обратил внимание на церковь с колокольней, располагавшуюся по ту сторону шоссе — не далеко и не близко. Доносился неспешный и торжественный колокольный звон. Звонили к вечерней службе. Было уже темно, я хотел выбраться из парка и подойти к храму, но железная изгородь тянулась вправо и влево, насколько хватало взгляда, а перемахнуть через неё нечего было и думать — её венчали заострённые средневековые копья.
      Звон становился громче и сложнее, вступили маленькие колокольчики, и тут меня охватило чувство стыда за бесцельно прожитые годы. Мучаю детей, мотаюсь по тюрьмам — ну кому нужны слесарные уроки в музыкальной школе? Я застыл, прижавшись лицом к холодным металлическим прутьям. Удары, доносившиеся с высокой колокольни, отзывались во мне нравственной болью, захотелось немедленно бросить преподавание и устроиться в какой-нибудь пыльный НИИ, ведь я был слесарь шестого разряда, я точил «Восток» и собирал Красноярскую ГЭС. Подумать только, в какое ничтожество я превратился!
      А ведь это не железный забор преградил мне дорогу к храму, мелькнула мысль, это несокрушимая череда моих скверных поступков стали на пути исправления. Колокола умолкли. Люди торопясь исчезали в тёмном церковном притворе. Я покрепче ухватился за прутья и, запыхавшись от натуги, попытался раздвинуть их. Мне это почти удалось. Голова и левая нога уже пролезли на волю, оставалось совсем чуть-чуть... Я готов был расплакаться, как ребёнок, и в этот момент кто-то ткнул меня в спину. Обернувшись, я увидел стоящего рядом своего соседа по тюрьме. Пряча лицо, он сунул мне в руку тяжёлый чёрный напильник:
      — Возьми это, сынок, а то опоздаешь к исповеди.