Одинокий, молчаливый Тихон жил на краю села, в брошенной с войны избе.
Говорили, что вся его семья погибла, а сам он вернулся контуженным. Потом отошёл, понемногу, даже пастухом его работать поставили, хотя так и остался немного туговат на ухо. Однако, не сильно ему глухота досаждала, что надо — слышал.
Жёстким он был, но по своему разумению, справедливым: уж если кого возненавидел — то за дело, бесповоротно, раз и навсегда. Ненавидел за малейшие признаки малодушия или при одном подозрении. Сплюнет, посмотрит зло, и уж более не подойдёт. Бывало, он подолгу не показывался из дому, а тут оделся не в рабочее, вышел.
Тут бабы его и заприметили:
— Глянь, а? Глянь, наш Филин видно в гости собрался: и оделся, и подпаясался! Никак свататься пошёл!
Подруженьки в хохот. А Тихон идёт себе, не глядит.
— Ты, Филин, скажи, как ожениться соберёшься, я тебя в список ожидания внесу! — не унимается Любка, суматошная, острая на язык баба. Ничто её не уймёт. Даже похоронка на мужа. Закрылась в избе, поревела два дня в голос — и опять за своё. Раньше Тихона побаивалась, а теперь как с цепи сорвалась.
Наклонился Тихон резко, схватил камень, но не шибко большой — и по голяхам бабам.
Визг, смех, возмущённые крики, пальцы у виска. Больше всех Любка не унималась, даже побежала вдогонку, камень бросила, да не попала.
Тихон слышал, как он о землю ударился: маленький, легкий.

Плюнул Тихон и пошёл. Даже ненавистного взгляда не кинул: что с неё взять? Баба.
Бабы тихонько постояли, судача ему в след и больше задирать не стали. Кто ж его знает, что он там думает? Голова — что колода, мыслей — без брода.
Кто бы мог подумать, что Любка скрытно бегать к нему станет!
Да только шила в мешке не утаить, прознали в селе. Как-то при перебранке стыдить стали, гулящей обругали. Любка тогда виду не показала, а стала с тех пор ходить к нему в открытую. Так и стали жить на два дома. У Любки-то мама старая, больная дома доживала. Куда её в другозьбу переть? Или мужика чужого к ней, сердешной, вести?
Как сошлись Любка с Тихоном — оба посмирнели, но не сразу. Бывало, напьётся он, и давай с топором бабу по всему двору гонять.
Слушал, слушал их сосед, и пришёл поговорить, покуда беды не случилось.
Время выбрал такое, когда полюбовники в ссоре были. Тихона нигде видно не было, вот и пришёл сосед поговорить, но не к его избе, а с её стороны улицы, походом — остановился.
— Здравствуй, хозяйка, - Любе говорит, — пришёл вот, тебя проведать, как ты жива-здорова, а то не равён час, Тихон тебя приговорит, с топором бегаючи.
— Э-эх, - да много ли ты о нём понимаешь! — укоризненно покачала головой Любка и отмахнулась. — Он там сейчас переживает, небось...
— А чего ему сделалось? Никак сам себя обухом хватил?! — щурит глаза сосед, посмеиваясь.
— Да нет. Пришла я к нему в избу как-то зимой, бумагу с почты принесла, а он на полу лежит. Всё ли ладно, думаю? Зашла, посмотрела, а он спит. Стала его будить, тронула за плечо, позвала, гляжу, — пьянёхонек!
— Велика беда напиться! Эка невидаль.
— Напиться-то немудрено, да он так напился, что до беспамятства, так, что век не разнять. Ничего не чует. Ну, думаю, пускай проспится хорошо, а тут он поворачивается и говорит внятно так, глаз не открывая: «Эх, Васенька, ты, Васенька... И ты меня оставил...» и так мне его жалко стало — аж до слёз. Вот я и стала к нему приходить. То приберусь, то остирну чего, на речку снесу. Он всё гнал меня от себя, как собаку, но терпел мой язык долго. А потом за топор и схватился.
— А кто это — Васенька?
— Да, кот его. Ещё осенью ушёл — и с концами... Так, что душа у Тихона нежная...
— Это потому он за тобой с топором бегает?
— Так это он для виду, а догонит, прижмёт о стену, как кочет налетит, и тогда уж даёт жару!
— Может, Архипыча позвать, утихомирить?
— Милицию призвать? Зачем? Нам и без него хорошо!
— Ну, я думал бьёт он тебя, раз, говоришь, даёт жару. А ты в этом смысле... Не обижает, значит?
— Нет, милуется...
— Так зачем же орать-то, перед этим, и с топором бегать? Неужто такие страсти? — с досадою говорит сосед. Видать наболело ему, — Вся деревня теперь знать должна, чем вы там занимаетесь, и когда?
— А не будет теперь топора. — мечтательно говорит Любка, — Скажу ему, что ты обо всём спрашивал, и теперь знаешь всё.
— А ну как за мной теперь бегать станет? — испугался сосед.
Зря, между прочем, испугался.
С тех пор Тихон больше, и вправду, за Любкой с топором не бегал.
Даже не берусь гадать, чем он заменил сию романтическую прелюдию.
А как померла у Любки мать — так он и вовсе на свою сиротинку дышать боялся. Но и ему видно ласки досталось. Стали сельчане на его лице замечать мимолётную улыбку, такую, как солнышко в ненастный день: проглянет — и скорее опять спрячется. А величали его теперь с Любкиной подачи стали Тихоном Петровичем.

Картина: «От своего двора»
Худ. Кабачек Леонид Васильевич (1924-2002)