Редактор литературного журнала прочитал мою рукопись и выписал из неё несколько фраз, которые ему не понравились. Вот эти фразы:

      «Шестилетняя Оленька побагровела от скуки».
      «Старик Нянин что-то разрумянился из-за неважного самочувствия».
      «От частого пребывания на свежем воздухе лицо Болека приобрело землистый оттенок».
      «В парилке было так жарко, что у Марты Гордеевны посинели губы» и кое-что ещё, в том же духе.

      Редактор стал доказывать мне, что так не бывает. Где, мол, я видел такое, чтобы ребёнок побагровел от скуки, а взрослый человек побледнел от счастья? Скорее уж наоборот. Но я выдвигал контраргументы, упорно защищал свою точку зрения. Дело в том, что мне всегда хотелось писать одну только правду, неприукрашенную правду. Да, именно так: ветеран разрумянился, а губы Марты Гордеевны — те посинели. Не говоря уже о скучающей Оленьке. Я эти губы видел собственными глазами и готов был поклясться чем угодно.
      — Но такие факты суть небыль, — сказал редактор, начиная, кажется, уставать от разговора. — Комок несуразностей.
      — Факты самые обыденные. Хотя не скажу, что они встречаются на каждом шагу.
      — Это невероятно, чтобы землистый цвет лица был следствием прогулок на свежем воздухе.
      — На то и зоркий писательский глаз, чтобы подмечать в жизни то, чего не видят другие. И не только подмечать, но и правдиво свидетельствовать об этом.
      Краска какого-то полусонного безразличия энергично заливала лицо моего собеседника. Затянувшаяся пауза прервалась тем, что редактор, ожесточённо листавший рукопись, с благоговением выхватил из неё листок и деликатно ткнул мне в лицо:
      — Вот!.. «Внезапно моча ударила ей в голову» — нет, как вам нравится! Это вы тоже видели собственными глазами?
      — Ну зачем цепляться к словам! Исправьте, как вам угодно, и покончим с этим. Пусть будет «И вдруг слеза прошибла её промеж глаз». Так подойдёт?
      — Лучше пусть останется моча, — поразмыслив, сказал он. — С учётом контекста. Всё-таки надо доверять автору, ведь так?
      Редактор замолчал. Мне вдруг показалось, что его лицо пошло бесцветными пятнами, и это следствие яркого впечатления от моей рукописи, которое он никак не может до конца вобрать и осмыслить.
      Постепенно мне удалось убедить редактора, что нельзя, трижды неправильно навязывать шаблонные представления о лексической сочетаемости (или наоборот, несочетаемости) писателю, который много повидал в жизни всяких красок, хлебнул лиха и опирается только на собственный опыт. Особенно, если речь о таком тонком веществе, как душевные переживания. Писатель вправе использовать те изобразительные средства (в т. ч. глаголы, указывающие на изменение цвета), которые он наблюдает в действительной жизни, а не хвататься за лежащие на поверхности стереотипы.
      В какой-то момент мой собеседник даже как-то помолодел от смертельной усталости. Одновременно с этим его глаза засияли от негодования, от мысли, что разговор сложился не в его пользу и подходит к концу.
      — Но ведь нетипично, — предпринял он слабую попытку настоять на своём, — нетипично вы тут изображаете. У вас герой «поседел от смеха» … У редколлегии могут возникнуть сомнения…
      — Конечно, поседел. Сначала долго ржал, а потом поседел. Зачем вводить читателя в заблуждение? Читатель наш тонко чувствует враньё.
      «Типично, нетипично». И это говорил пожилой, умудренный жизнью человек с белоснежными зубами, куривший одну папиросу за другой. Это говорил человек с сизым, набрякшим носом, известный всей литературной общественности как железный трезвенник. Человек, тысячу раз написавший в своих нудных, набивших оскомину повестях и романах одну и ту же фразу: «Да, наша жизнь удивительно, бесконечно ярка и разнообразна в своих проявлениях!»
      Дома, взглянув на себя в зеркало, я обнаружил, что почернел от счастья — ведь моя повесть почти прошла суровую редактуру! Даже кончики ушей ликующе побурели. Холодный душ и чашка крепчайшего кофе мгновенно опрокинули меня в глубокий сон.