-----------До чего же я не люблю копаться в старых фотографиях!

Некоторые из них подобны машине времени. Запечатлённое на фотобумаге втягивает, подобно мощной воронке, и есть риск из настоящего момента с его заботами и необходимостями, вдруг, ни с того ни с сего, провалиться в прошлое, как Алиса в кроличью нору. Оттуда не выбраться, пока не пройдёшь от начала до конца, до самого выхода, когда нора сама выплюнет тебя в реальность, встрёпанную и несуразную, неадекватную ни прошлому, ни настоящему моменту – одна нога здесь, другая… бог знает, где другая. Где угодно может быть. Собирай потом себя, как раскрученный кубик Рубика, до прежнего – понятного самой себе вида: грань синяя, грань белая, ну и все остальные – ага, все в сборе – можно жить. Однако это не просто – всю выловить себя из закоулочков прежнего-пережитого мира, полного недопережитыми переживаниями.
Вот я и не хожу туда, где подстерегают эти «кроличьи норы». Лежат мои фотоальбомы-билеты в «куда-то назад» не востребовано в самом дальнем углу шкафа... и мстят мне за невнимание, всплывая в памяти вдруг, волоча за собой совсем не кроличьи хвосты…

----------…Начало осени. Я иду из магазина домой по тихой улочке в полутени начавших редеть ясеневых крон. Сумка мне тяжеловата, а для поклажи мала: из неё нахально торчит голова большой мороженой скумбрии – серебристой жирной и, похоже, что свежемороженой – такая хорошая редко приходит на прилавок.
Погода стоит приятная, домой, честно говоря, не хочется. Ясеневые листья – нежно-жёлтые лодочки – плавают в воздухе, плотном и паутинном, никуда не торопясь… Погулять бы… или посидеть на лавке… эх, не люблю на лавке – прямо как старухи!.. А вот на качелях покаталась бы с удовольствием! Мне даже послышалось, что где-то поблизости поскрипывают-раскачиваются качели – настойчивый зов детства...
Но – возраст... Скажут: тётка с ума рехнулась… думаете, не скажут?! Как бы ни так!
Лучше иди, мадам, домой, не то наша красавица-скумбрия растает, а мне она как раз мороженой и крепкой нужна!

----------До дома – минут десять…Путь лежит мимо ограды старого детсада. Старого – потому что старше меня. Однако, облик его с той поры заметно не изменился: та же высокая железная ограда, старые деревья... Под раскидистыми кронами[color=orange] покойно и уютно. Начиниющийся листопад покрывает весёлыми пестринами аккуратные детские площадки...
Выхожу из-за поворота и вижу: с той стороны высокой решётчатой ограды рыдает девчоночка. Со стороны улицы спиной к забору стоит человек в наушниках. Вероятно, это её папа, ожидающий, когда протестующее дитя угомонится. Его невозмутимая поза демонстрировала недюжинную выдержку: было понятно, кто выйдет победителем в этом поединке. Чужая девочка плакала, я шла мимо... Что-то в этом сюжете было до боли знакомое... до тихой навязчивой боли под левой лопаткой... И вдруг...

И вдруг я увидела с той стороны ограды... себя.
...Это были мои «три с половиной», мой папа, мои слёзы... Не вспоминала – ощутила: я здесь играла, папа катал меня на качелях. Мне было хорошо. Но папе это моё «хорошо» надоело – ему хотелось домой.
Когда в очередной раз он не сумел меня уговорить, папа попросту вышел за калитку, сказав: «Ну раз так – оставайся», – и пошёл, и его силуэт скрылся от меня за деревьями и кустами... Я потеряла папу из виду, забоялась, что он вправду меня оставил одну, и с криком: «Папа, папа!..», не найдя калитки, подбежала к забору…
Папа вернулся и... сфотографировал меня с внешней стороны ограды: маленькую узницу ситуации, схватившуюся за железные прутья крохотными ручонками в бесполезном усилии преодолеть препятствие, взъерошенную и сопливую… Потом эта фотография поселилась в альбоме, и я увидела себя-такую снаружи, и запомнила, крепко запомнила...

…Эта девчушка за забором «плакала меня» с той самой фотографии, сквозь время... Безучастно пройти мимо этого дежавю было, как предать себя саму – маленькую и беспомощную. Я зашла в калитку, поставила сумку с продуктами у края дорожки, присела на корточки рядом с малышкой:
– Привет! А как тебя зовут?
– Вуя, – ответила моя новая знакомица, всхлипывая.
– Оля? – переспросила я.
– Вуя! – настаивала девочка,
– Валя?
– Вуя! – девочка уже почти сердилась.
– Ну, Вуя так Вуя, – согласилась я. – А сколько тебе лет?
Вуя уже почти совсем не плакала, сосредоточенно стараясь показать свой возраст на пальчиках.
– А хочешь, пойдём кататься?
Она согласно кивнула, и мы пошли вглубь сада.

Качели весело завели свою скрипучую мелодию, девчушка взлетала всё выше и выше и была довольна.
– Какое право вы имеете подходить к моему ребёнку? Я сейчас полицию вызову! – это наконец всполошился до сей поры отрешенный от отцовских забот папа Вуи.
– А разве это ваш ребёнок?
– А разве не видно?
– По всем признакам это — ничья, забытая на улице кроха, которую обидели, довели до слёз, и ей нужна помощь!
– Ты чего мне выёживаешься, сама забытая сейчас тут останешься, сука!
– Это мне впору полицию вызывать, чтобы вас привлекли к ответу за жестокое обращение с детьми, – я старалась не повышать голоса, но он предательски заскользил вверх, на те нотки, где не было уже никакой взрослой твёрдости, а только одна обида – одна на двоих с Вуей.
– Не твоё собачье дело, б****, – папа Вуи сплюнул под ноги, протянул дочке руку.
– Пошли!
Девчушка притихла, наблюдая за разговором, и потянулась к отцу, признав во мне чужака. Если до сих пор я была ей почти что другом, то сейчас девочка меня опасалась.
Они ушли, а я осталась стоять с бесполезно сжатыми кулаками. Откуда-то из недр моего существа вырвался не то вздох, не то всхлип, и тягучая глубинная боль под левой лопаткой заострилась и окончательно вернула в реальность.

...Большой, бомжеватого вида одноухий кот, стащив из сумки каменно-твёрдое, покрытое инеем тело моей скумбрии, в трёх шагах от меня медитировал над ним, не имея возможности съесть сразу. Кот был недоволен.
– Не торопись, а то простудишься, – я протянула коту кусочек булки, – вот, ешь пока булку.
Кот согласился и приветливо замурчал, поглядывая на меня с одобрением. Разговор с котом как-то смягчил накатившую злобу: мой «внутренний зверь» угомонился, внешний зверёк из вора превратился в собеседника, почти что в друга. Но душевного спокойствия не наступило. Пытаясь заговорить свою боль, я обратилась к ней, как будто к кому-то отдельному от меня, стоящему за спиной: «Ну, с чего ты? Всё нормально! Успокаиваемся… успокаиваемся, моя хорошая… Собственно, ничего важного у нас тут не произошло: так, ерунда, сущая ерунда, и вообще – история не про нас,.. какая-то глупость,.. ошибка,.. давно забыть пора...
– А что про нас-то? – всплыл неизвестно откуда вопрос. – Что ты хочешь, мадам, в этом мире, накатившем из прошлого? Чего взъерепенилась? Какой справедливости взыскуешь от этого приветливого места под лучами ласкового заката?
«Хочу, хочу! – прозвучало в ответ откуда-то изнутри, из-под левой лопатки, – хочу... кататься на качелях!»
– Так что же мешает?! Садись и катайся! Благо, качели способны вместить тебя и такую: подросшую со всех сторон за эти ** лет. За чем дело стало?! Ведь все спешные заботы волшебно решены, и нет причин отказать себе в этой малости… Только вот… что люди скажут?..

…А люди шли по своим делам, и ни один, и ни одна не обратили внимания, что заплаканная и немного взъерошенная женщина раскачивается на скрипучих детских качелях, всё выше и выше…