В купе нас было четверо: высокий, полный сорокалетний господин по фамилии Кунц, который постоянно потел и то и дело протирал лицо носовым платком; стройный студент с тонкими усиками, представившийся просто Дитмаром; Ульрих Франк, странный человек лет пятидесяти с крайне некрасивым лицом: низким лбом, неимоверно длинным носом, маленькими глазками, огромным ртом и большими оттопыренными ушами; четвёртым же был я, ничем не примечательный автор этих строк.

День был солнечный. За окном пробегали деревни, медленно проплывали поля, луга и леса, покрытые нежной майской зеленью. Мы глядели на всё это великолепие, и никому из нас не хотелось говорить о мелком, бытовом, низменном. Нас посещали мысли о прекрасном и вечном.

Только весной человек чувствует особую, прозрачную, как дождевая капля, радость, свою сопричастность природе, восхищение силой земли. Он начинает вдруг дышать свободнее, а в его глазах просыпается надежда на истинное счастье. И пусть он не может точно объяснить, что такое счастье, но ждёт, что именно эта весна сделает его несказанно счастливым.

Вот и мы четверо, глядя на пробуждающуюся красоту, думали о чём-то подобном, хоть и каждый о своём. Мы успели уже познакомиться и переброситься несколькими замечаниями, но разговор не клеился, что, впрочем, нас не смущало - так возвышенно были мы настроены.

- И всё же красота - загадочное явление, - внезапно нарушил молчание Кунц, вновь достав из кармана носовой платок. - Как описать её? Какими терминами определить? Она неопределима, она ускользает из рук, словно ветер. Даже более того: пощупать красоту - всё равно что грязными пальцами осквернить нежный цветок льнянки. Или бросить на дитя похотливый взор.

- Эх, куда вас занесло, господин Кунц! - прервал его Дитмар. - Красота бывает разная. Вот ваятель создал каменную статую. Красота? Красота! Но лапай её кто хочет - хуже от этого она не станет, не рассыплется в прах.

- Я не о том прикосновении говорю, молодой человек, - спокойно возразил Кунц, протирая лицо. - Я имел в виду присвоение, когда люди пытаются заставить прекрасное прислуживать им, тем самым его унижая. Или найти ему объяснение, чтобы вставить его в систему своих координат, в схему, в науку. А красота не поддаётся вульгаризации и порабощению.

- Но вот вопрос, что же всё-таки понимаем мы под словом «красота»? - вступил я в разговор, который увлёк и меня.

- И вы туда же, - укоризненно проговорил Кунц. - Вот видите? И вы пытаетесь понять, определить неопределимое.

- Как это неопределимое? - с жаром спорил Дитмар. - Разве в музыке, живописи, литературе или в той же архитектуре нет чётких критериев прекрасного, законов, правил? Значит, красоту всё же возможно определить!

Кунц снисходительно улыбнулся и произнёс всё так же спокойно:

- Позвольте мне, молодой человек, спросить вас: какой художник нравится вам больше всех?

- Рафаэль.

- А Ван Гог?

- Нет, его картины не для меня.

- Значит, они, по вашему, не красивы?

Дитмар замялся, и всё же выпалил решительно:

- Не считаю я их таковыми, хоть убейте меня.

- А я знаю человека, который плачет от восхищения, глядя на полотна Ван Гога. - Кунц пристально смотрел на юношу, и победная ухмылка появилась на его потном лице.

Дитмар взглянул на меня так, будто говорил мне: «Ну, что ты поделаешь с этим увёртливым спорщиком!»

И я решил вставить своё замечание:

- Похоже, речь идёт не о красоте как она есть, а о нашем к ней отношении. Например, о любви к той или иной её форме.

- Возможно! - Юноша вновь оживился. - Но любовь к красоте... получается масляное масло. Разве можно любить безобразное?

- Если есть люди, не любящие красоту, - возразил я, - почему бы не быть тем, кто любит уродство?

- Нет уж, позвольте! - продолжал спорить Дитмар. - Не будем же мы говорить об извращенцах и всяких маньяках, прекрасному предпочитающих безобразное!

Я в недоумении пожал плечами и начал лихорадочно подыскивать достойный ответ на возражение студента, но тут в разговор вступил Ульрих Франк, которого, казалось, до этого мгновения вовсе не интересовал наш спор:

- Простите, господа, но вы сами себя запутали. Все вы правы и одновременно не правы. Дело в том, что ваши глаза попросту не привыкли к красоте. - И он замолчал.

Мы пристально глядели на него, не понимая, что он имел в виду, и ждали от него пояснений, но он опять отвернулся к окну.

Видимо, поведение Франка показалось Дитмару не очень вежливым, и он с прежней своей горячностью обратился к нему:

- Позвольте, сударь, но вы сказали, что мы не видим красоты. Могли бы вы объясниться?

Франк повернул своё уродливое лицо к юноше и ответил с нотками смущения в голосе:

- Я этого не говорил. Я сказал, что ваши глаза не привыкли к красоте.

- И что это значит? - спросил его Кунц.

- Это значит, что вы не защищали её в борьбе с уродливым, вы не сроднились с нею на грани отчаяния и смерти, вас она не преобразила так, как однажды преобразила меня, изменив всю мою жизнь. Для вас красота - нечто внешнее, ускользающее, а для меня она стала частью моей души, чем-то наподобие инстинкта...

- И что же, если не секрет, случилось с вами? - спросил его Дитмар. - Какую такую роковую красоту вы встретили? Можете ли рассказать нам об этом?

- Да, кстати, вы заинтриговали нас, - сказал Кунц.

Я молча кивнул, выражая согласие с остальными.

Франк с полминуты внимательно оглядывал нас, словно размышляя, доверить ли нам свои воспоминания.

- Хорошо, - наконец произнёс он. - Так и быть, я расскажу вам об одном невероятном случае, потрясшем меня и в итоге приведшем на тот путь, которым я иду, чувствуя себя вполне счастливым.

Было это давно, когда мне только что исполнилось двадцать. Умерла моя любимая бабушка, и я, опечаленный этой тяжёлой утратой, поехал проводить её в последний путь.

Похоронили её в пятницу. В субботу я вернулся домой, а в среду грузчики внесли в мою гостиную странный предмет размерами полтора метра на два с лишним, упакованный в картон. Оказалось, что бабушка оставила мне его в наследство, причём с доставкой, ею же и оплаченной. Как это было похоже на мою бабушку! Она всегда всё предусматривала и всё оплачивала наперёд. Позже я узнал, что и другим родственникам отошло кое-что из мебели, и только её старшей дочери, моей тётке, достался ветхий дом, а моей матери - немного денег на счету.

Когда грузчики, прислонив громоздкий предмет к стене, удалились, я распаковал его. Это было огромное зеркало в раме чёрного дерева и с массивной тумбой на гнутых ножках в виде львиных лап. Судя по всему, оно было старое, но в отличном состоянии. Бабушка любила зеркала, и в её доме их было штук десять, если не больше. Но почему она прислала мне его? Всё-таки порой она совершала странные поступки.

В сущности, этот громадный кусок стекла был мне не нужен, но я решил поместить его в гостиной как память о бабушке, баловавшей меня, когда я был ребёнком, и не изводившей меня ворчанием, когда я вырос.

Я сходил к соседу, старому бобылю, которого все звали просто Арни, и он помог мне установить зеркало, после чего мы выпили с ним по бутылке пива, включили телевизор и под футбольный матч выпили ещё по четыре или пять. А поскольку пить в то время я не умел (впрочем, и до сих пор так и не научился), то в голове моей зашумело, зазвенело, заикало, и мы с Арни снова поругались, не помню уж из-за чего, и он ушёл, в который раз пообещав, что ноги его больше не будет в моей змеиной норе.

Закрыв за ним дверь, я вернулся в гостиную, остановился перед зеркалом и, печально вздыхая, стал вспоминать недюжинный ум и весёлый нрав бабушки. Но не прошло и двух минут, как я приободрился, увидев себя в полный рост и удивившись, каким сильным и самостоятельным вырос её внук, любимчик Ули. Правда, после пива отражение моё выглядело мутным и несколько искривлённым, но всё равно я был доволен собой.

Наконец, потеряв интерес к зеркалу, к себе, да и вообще ко всему миру, я пошёл в спальню, разделся, залез под одеяло и сразу же уснул.

Утром, открыв глаза, я с удовольствием подумал, что мне не надо бежать на работу. Сходил в уборную, снова нырнул под одеяло и продолжал нежиться в постели. На днях я уволился с заправки, где проторчал целых три месяца. Взял и уволился. Надоело мне быть лакеем, улыбаться всяким недовольным физиономиям и во всём угождать хамам. Не о том я мечтал. Я был и остаюсь гордым романтиком, которому не нужно денег, заработанных поклонами.

Кроме того, за месяц до смерти бабушка продала свою квартиру в Гамбурге и на мой счёт в банке положила неплохую сумму: как она выразилась, на чёрный день. Правда, я ещё не прикасался к этим деньгам, но сознание того, что они у меня есть, делало меня более разборчивым в поисках новой работы.

И я считал бы себя вполне довольным жизнью человеком, если бы не постоянное беспокойство мамы обо мне и не её вмешательство в мои дела. Прикрываясь своим больным сердцем, она требовала, чтобы я наконец-то взялся за ум, стал добросовестным добытчиком хлеба насущного, женился, остепенился - и так далее, в том же духе. Если бы не она, я бы плюнул на всё и уехал куда-нибудь на Аляску или, лучше всего, в Южную Америку в поисках настоящего дела. Но я боялся разбить её слабое сердце и продолжал прозябать в маленьком городке, среди маленьких людей, отгоняя от себя мысль, что скоро и сам стану таким же маленьким и незаметным.

Я лежал в постели, глядя на ветку сирени с лоснящимися на утреннем солнце листьями, которая покачивалась за окном, и приятная лень спорила в моей душе с чувством долга и нечистой совестью. Что сказала бы мама, увидев, как её взрослый сын бездельничает, в то время как все порядочные люди честно добывают себе и своей семье пропитание? Этот вопрос всегда портил мне настроение, когда я беспечно предавался лени. Правда, мама жила далеко, в Берлине, и не могла видеть своего непутёвого сына, но её влияние на меня было сильнее расстояний.

Я провалялся бы так под тёплым одеялом до самого обеда, наслаждаясь бездельем и мысленно споря с мамой, если бы желудок не стал на меня ворчать. Пришлось подняться, привести себя в порядок, съесть пару булочек с колбасой, запить их кофе, после чего я был готов к поискам работы.

- Сегодня я найду то, что мне нужно, - уверенно произнёс я, вошёл в гостиную и вдруг увидел себя в бабушкином зеркале. И это зрелище удивило и обрадовало меня: моё отражение было таким мужественным и красивым, что я замер на месте, не в силах от него оторваться. И подумал: «Оказывается, я так хорош, что ещё немного - и я влюблюсь в самого себя!»

Я повернулся боком, снова стал передом, сел на корточки, потом на колени, лёг на пол в живописной позе. И чем дольше я глядел на себя, тем сильнее было моё волнение. Затем я опустился в кресло и, продолжая любоваться собой, задумался.

Разумеется, я выглядел как всегда и понимал, что не превратился за эту ночь в Алена Делона, но какая-то сила тянула меня к собственному отражению, которое казалось мне не просто привлекательным, но чарующе прекрасным! И что бы я ни делал, какую бы позу ни принял, как бы ни расположил руки и ноги, как бы ни нагнул голову, красота оставалась неизменной, как будто уже не зависела от внешних случайностей, а прочно утвердилась где-то внутри. Но где? Неужели в отражении? Неужели в самом зеркале?

Так просидел я довольно долго, забыв обо всём на свете. Стены, потолок, обещание найти работу - всё растворилось в несказанной радости! Даже меня самого как будто больше не было - осталось лишь моё чудесное отражение.

Вдруг за спиной послышался голос Катрины, и, словно из тумана, выплыл её образ: она стояла за креслом, положив руки на спинку, и тоже глядела в зеркало:

- Что это ты делаешь? Любуешься собой?

- Привет, - произнёс я смущённо.

Поправив причёску, Катрина приоткрыла рот, покрутила головой и сказала взволнованно:

- Надо же! До чего же я хороша! Что со мной случилось? Только вчера я отворачивалась, проходя мимо зеркальных витрин, а сегодня с удовольствием гляжу на себя и не вижу ни единого изъяна. Ули, ты никогда не думал, что от красоты можно спятить или даже умереть? Сейчас у меня именно такое чувство. Даже страшно становится... А ты, Ули, какой красавец!

Мы с Катриной с детства были лучшими друзьями. Такими и остались. Если я, прямо скажем, далёк от идеала, то Катрина и вовсе была уродиной. Хотя иногда я, терзаемый одиночеством, подумывал, что неплохо было бы нам с нею затащить свою дружбу в постель, но всякий раз, пристальнее вглядевшись в Катрину, разочарованно кривил губы: нет, ничего из этой затеи никогда не выйдет! Если бы вы видели её лицо, словно приплюснутое снизу и сверху, так что лоб и подбородок выдвинулись вперёд, а нос, напротив вдавился в череп, и только его кончик пугливо выглядывал наружу...

Но и фигура Катрины не тешила моих глаз. У неё совершенно не было талии, и туловище походило на огромную каплю. Поэтому широкие бёдра отнюдь не украшали это нелепое создание. Единственной привлекательной частью её тела были ноги, но они ещё выразительнее подчёркивали безобразие всего остального и казались случайной деталью, ошибочно приделанной к нелепому туловищу. Впрочем, несмотря на красивые ноги, походка Катрины была неуклюжей и тяжёлой. Она всегда шагала поспешно, порывисто, словно опаздывала на поезд или отчаянно пыталась догнать очередную убегающую возможность. Остаётся ко всему этому добавить чересчур короткие руки с толстыми пальцами, а также её несуразную жестикуляцию во время разговора, которая не поясняла сказанное, а скорее пугала собеседника и заставляла его усомниться в психическом здоровье говорящей.

Что же касается ума и душевных качеств Катрины, то тут я должен признать: ни одной женщины не встречал я умнее, добрее и сострадательней её. Вот почему мы дружили. С нею просто невозможно было не дружить.

Мы так долго знали друг друга, что она казалась мне до прозрачности понятной, да и ей было известно обо мне всё. Мы не стеснялись обсуждать любые вопросы, признавались друг другу даже в самом сокровенном и постыдном. У меня был ключ от её дома, и она тоже могла в любое время суток войти ко мне запросто и без стука. Мы были больше, чем друзья, - какое там! - больше, чем родственники! Но, увы, ни разу даже не поцеловались.

Однако, когда Катрина отразилась в то утро в моём зеркале, я чуть с ума не сошёл от восторга! Она не только похорошела, но в глазах её появился яркий свет чувственной женщины, чего раньше я в ней не замечал. Она показалась мне гениальной актрисой в её звёздной роли. Я готов был вскочить с кресла, сгрести её в объятия, поднять и отнести в райский сад.

И я встал.

- Ох! - сказала она.

- О Катрина! - ответил я. И не заметил, как её губы слились с моими в первом поцелуе, долгом и заполнившем всё на свете. Крепко обнявшись, мы стояли перед зеркалом и то и дело искоса поглядывали на отражение нашей внезапной страсти. У меня кружилась голова, а сердце, да и не только сердце, рвалось к небесам! А красивая женщина расстёгивала мне рубашку...

День пролетел быстро, как одна сладкая минута. А когда стемнело, мы, не размыкая объятий, уснули прямо на полу в гостиной.

Проснувшись на рассвете, я приподнялся на локте и взглянул на спящую рядом со мною женщину. И вспомнил вчерашнее наше безумие. И улыбнулся.

«Странно всё это, - подумал я. - Неужели изменилось моё восприятие? Да, я вижу, что Катрина отнюдь не красавица, если не отражается в бабушкином зеркале... Но её уродство больше не отталкивает меня, а, напротив, возбуждает! Зеркало - вот причина всего! Оно волшебное, не иначе!»

Я сел в кресло и стал попеременно любоваться то своим телом, то лежащей на ковре Катриной, и вскоре не сомневался, что люблю и себя, и её, да так сильно, что сладкие слёзы вот-вот вырвутся из ненасытных глаз. И благодарил покойную бабушку, знавшую, конечно, что её наследство в корне изменит меня и мою жизнь.

Катрина тоже проснулась. Она долго оставалась неподвижной и пристально глядела на своё и на моё отражение. Наконец она сказала слегка охрипшим голосом:

- Ули, тебе не кажется, что это зеркало показывает нам истинных нас? Нет, не тех некрасивых неудачников, которых видят люди, а нас настоящих, скрытых под искривлённой формой. Вчера мы обнаружили в себе свою красоту - и словно проснулись. И не можем отвести глаз от света, засиявшего в сердце. Потому что это свет любви. То, что раньше мешало нам любить друг друга, сошло с нас, сползло, как старая кожа со змеи... И вот... и вот передо мною ты... и я люблю тебя уже не как друга, не как брата, а как лучшего в мире мужчину...

- Я чувствую то же самое, - произнёс я, улыбнувшись её отражению. - Неужели это наша судьба и наше счастье?

Она ответила, мечтательно вздохнув:

- Боюсь думать об этом, чтобы не спугнуть мотылька...

Затем мы помылись, позавтракали, и Катрина предложила перенести волшебное зеркало в спальню, где оно должно было подпитывать нашу необычную любовь.

- Но оно очень тяжёлое, придётся позвать Арни, а я с ним опять поругался. Может быть, подождём денёк-другой, пока он не остынет?

- Зачем нам Арни? И без него справимся. Я тоже сильная.

- Ну что же, давай попытаемся.

И мы, пыхтя от натуги, стали перемещать зеркало, то двигая его, то приподнимая. Наших сил было явно недостаточно, однако мы упрямо продолжали тащить его через всю гостиную.

Когда до двери спальни оставалось каких-нибудь полтора метра, Катрина споткнулась об один из башмаков, снятых мною вчера во время страстной нашей игры и небрежно отброшенных в сторону. Она вскрикнула, падая; зеркало повалилось на неё, ударилось об угол комода, треснуло, звякнуло, и вдруг я услышал доносящиеся из-под него стоны.

Я напряг все силы, отвалил от упавшей подруги зеркало, вернее, то, что от него осталось, - и застыл в ужасе: Катрина лежала на полу, схватившись рукой за шею, из которой мощными толчками брызгала кровь. Оказалось, что осколок зеркала, будто нож гильотины, падая, поранил её. Она глядела на меня широко раскрытыми глазами, и в них застыли страх, недоумение и вопрос, на который некому было ответить. Плотно сжав губы, она молчала. И вдруг произнесла дрожащим голосом:

- Ули, оно убило меня, твоё зеркало. Оно сделало меня счастливой, чтобы я унесла с собой своё мимолётное счастье... Какой же ты красивый... - Эти последние четыре слова она прошептала заплетающимся языком и больше не проронила ни слова.

О, в тот жуткий миг она была прекрасна!

Но что я мог сделать для неё? Я совсем растерялся. Упав перед ней на колени, я попытался зажать ей рану, затем вспомнил, что надо вызвать скорую, вскочил, бросился к телефону, но в панике забыл номер службы спасения и с минуту силился его вспомнить. Наконец липкими от крови пальцами набрал номер, а когда женский голос ответил мне, я путано, захлёбываясь словами, объяснил, что случилось.

Затем я вновь подошёл к Катрине. Её лицо было уже белым, как простыня.

Меня судили за убийство, однако оправдали. Хотя, если честно, я не был рад, покидая зал суда свободным человеком. Меня вообще ничего уже не радовало. Я замкнулся в себе, в тюрьме своего окаменевшего сердца.

Никакие силы не заставили бы меня вернуться в дом, где погибла моя любовь, и я поселился в пустующем сарае Арни.

Через месяц душевных терзаний и уныния ко мне вернулась старая мечта: бросить всё и бежать в дальние страны, прочь из маленького мира, где лишь горе может быть огромным, как грозовая туча.

И я уехал в Южную Америку. Там я сдружился с двумя англичанами, и мы решили снимать фильмы об индейцах - жителях гор и тропических лесов. Мы преуспели в этом увлекательном деле. Четыре наших фильма получили премии. Мы уже не молоды, но с прежним жаром продолжаем снимать.

Такая жизнь как раз для моего характера. К тому же она отвлекает меня от горьких воспоминаний о Катрине, самой красивой женщине, в чьей смерти я не виню зеркало, подарившее нам любовь - я виню себя, того неуклюжего юнца, глупого и безответственного, который не уберёг своей любви.

Ульрих Франк умолк и опустил печальный взор. Я жадно глядел на него. Через каких-то полчаса нашего общения он уже не казался мне уродом. Да, черты его лица были более чем неправильные, но они больше не смущали меня, я просто перестал обращать на них внимание. А он снова оглядел нас и сказал:

- И всё-таки зеркало научило меня видеть иначе. Теперь для меня нет некрасивых женщин. Да и вообще все люди прекрасны. Нужно только глядеть на них с правильного угла. Если бы все умели это...

Дитмар тоже не отводил от Франка своих больших карих глаз. Когда тот кончил рассказ, он произнёс робко и осторожно, будто боялся разрушить задумчивую атмосферу, воцарившуюся в купе:

- Простите, господин Франк, за моё любопытство, но могу ли я узнать, не нашли ли вы себе другой женщины? Не влюбились ли во второй раз?

Лицо Франка оживилось, глаза заблестели. Было заметно, что он ожидал подобного вопроса и охотно готов на него ответить.

- Влюбился ли я? Нет, этого со мною больше не случалось. Однако это не значит, что я не люблю. Я очень люблю свою жену... Но, понимаете, не так, как бедняжку Катрину. И всё равно это настоящая любовь, только другая, более хладнокровная, рассудительная, неспешная... Не знаю, как объяснить вам, господа... Этого не выразить словами - можно лишь познать в сравнении. А вам сравнить не с чем. Вы не глядели в то зеркало, вы меня вряд ли поймёте. И всё же попытаюсь объяснить. Дело в том, что в Катрину я влюбился мгновенно, глядя на её отражение, а любовь к моей жене долго росла и крепла, но так и не смогла достичь того накала, что испытал я перед зеркалом. Видимо, Катрина, заняв в моём сердце главное место, уже никому его не уступит.

- И где же ваша жена? - спросил его Кунц, от волнения позабывший о поте, что струился по его лбу и щекам.

- Я привёз её в Кёльн, в клинику. Ей сделают операцию, и мы вернёмся в Перу. Ведь теперь там мой дом, моё счастье. Кстати, у меня есть её фотографии.

- Если можно... - Я нетерпеливо протянул к нему руку. Кунц и Дитмар сделали то же невольное движение.

- Конечно, можно! - В голосе Франка послышалась гордость. Удовлетворённо улыбаясь, он вынул из нагрудного кармана небольшую книжечку и подал её мне. Это оказался фотоальбом с дюжиной страниц, на каждую из которых был наклеен снимок одной и той же женщины, индианки лет сорока пяти с некрасивым, круглым лицом, чёрными, уже седеющими волосами. Но меня поразили глаза этой женщины. Они были доверчивы, добры, полны веры и ласки. В них светилась такая простодушная любовь, что мне самому захотелось познакомиться с ней и стать её другом.

- Правда, красавица? - сказал Франк, когда я передавал альбом молодому Дитмару.

- Да, - согласился я и смутился: я боялся, что в моём кратком ответе спутники заподозрят неискренность. Но я не лгал, не преувеличивал. Как только я закрыл альбом, тут же забыл лицо индианки и в моей памяти остался лишь её удивительный взгляд, взволновавший меня так сильно, что, полагаю, он никогда не потускнеет в моём сердце.

- Вот это глаза! - восклицал Дитмар, перелистывая снимки. - Да, повезло вам, господин Франк!

Он передал книжечку Кунцу, который вытер носовым платком лицо и шею и стал просматривать фотографии, причмокивая и качая головой. А Дитмар, откинувшись на спинку сидения и закрыв глаза, мечтательно произнёс:

- Да, хотел бы я хотя бы разок глянуть в то зеркало. Нет, лучше тоже всё бросить и уехать... Господин Франк, а вам, случайно, не нужен помощник в съёмках фильмов?

- Знаете, а ведь нам действительно нужен помощник. Мы уже немолоды, идей у нас много, часто приходится путешествовать, а нанимать временных помощников довольно неудобно и хлопотно.

Дитмар быстро наклонился вперёд и бодро произнёс:

- Так, может быть, мы с вами договоримся?

Договорились ли они, я не знаю, так как вскочил на ноги и, спешно попрощавшись со всеми, выбежал из купе - поезд подъезжал к моей станции.

Я вышел на перрон и обернулся: мои спутники улыбались мне и махали на прощание рукой. Боже, какими красивыми были их лица!