Кухня у Людки получилась шикарная. Огроменная - мои шесть квадратных метров в стандартной хрущевке казались карликовыми по сравнению с ее шестнадцатью. Мы сидели на этой помпезной кухне и попивали настоящий бразильский кофе. На дворе густые сумерки играли тенями от фонарей, налепляя их причудливыми кляксами на сугробы. Зима заглядывала в окна, рисуя дивные узоры по стеклу. А у нас в маленьких фарфоровых чашках благоухал ароматами южных морей, солнца и экваториальной экзотики дивный напиток. Бра на стенах, выложенных под потолок испанской плиткой, имитирующей розовый мрамор, разливали мягкий свет и отражались в глянце потолка. Я восхищенно обводила взглядом эту чудо-кухню. Любовалось благородным блеском хрома на ручках немецкого холодильника, матовой белизной газовой плиты, крупными квадратами тоже розовой плитки на полу. Каждый уголок тут дышал уютом. Людка пила кофе маленькими глотками и щебетала. Щебетала так, словно все у неё всегда было просто и гладко. И по жизни она не прорывалась сквозь тернии и буреломы, а скользила. Так, словно судьба ей только улыбалась, а измены-предательства и прочие ужасы встречались только на страницах книг и в кино.

Мы познакомились с ней года три назад. Совершенно случайно, когда я с дочкой попала в больницу. Потом оказалось, что живем в соседних домах. После нашей выписки она заглянула ко мне на кружечку чая. Потом я к ней зашла на кофе. Людка показала мне новую, еще в стадии ремонта, пятикомнатную квартиру. Я оценила "размер бедствия": в квартире на тот момент даже штукатурных работ еще не произвели и из стен торчали щупальца заизолированных проводов. И была очарована единственным мужчиной в этом бедламе - Максимкой. Людка, поняв, что я, сама того не ведая, покорила сердце её сына, очень сблизилась со мной. Так как разница в возрасте между нами была довольно ощутимой, то она сразу же взяла немного покровительственный тон. Шутя, сообщила, что она меня "уматерила". Я, будучи старшей в семье, немного опешила от такого расклада, но вскоре приняла правила игры и даже вошла во вкус. Я очень много рассказала ей о своей жизни, она же о своей предпочла не распространяться. А лезть в душу не в моих правилах. Конечно, я ждала её рассказа о себе, да как-то не сложилось. Не любила она плакаться, себя жалеть не умела. Жила на износ, в темпе галопа. И я полюбила ее за оптимизм, юмор и потрясающее жизнелюбие. И втайне восхищалась. Затем Людка "умотала" на очередные заработки и вот мы встретились. Сидит она сейчас напротив - такая молодая, полная жизни, домашняя, в голубом халатике с начесом, в тапках смешных, мохнатых с помпонами. Улыбается ямочками на щеках, красивыми полными губами, карими с искорками глазами под пушистыми ресницами. Сколько ей? Сорок? Сорок пять? Так сразу и не определишь. Просто очень красивая молодая женщина.

Людка еще полна воспоминаний про солнечную Испанию, шутит, смеется.
- Представляешь, был у нас случай. Посреди ночи заходит на кухню ресторана наш хозяин Мигель. И спрашивает:" У нас хоть кто-то знает японский?" Я обалдела, оторвалась от кастрюль и выглянула в зал. Стоят там пять японцев, маленькие такие, забавные и тарабанят что-то. Тут слышу, а один-то по-немецки шпарит. Я к нему и обратилась. Оказывается, они заблудились и уточняют дорогу до Мадрида. Объяснила им все толком, они заказали ужин у нас, поблагодарили хозяина, я все перевела. Спрашивает один японец у Мигеля, мол, кто повар? Очень им понравилась стряпня. Мигель гордо на меня и указывает.
Веришь, поклон такой отбили - в пояс. И руку поцеловали. Смеху-то было после их ухода! Мигель прям сотрясался весь своим пузом, даже нос его большущий смеялся и глазки спрятались в складках.
" Мила, - это он так меня называет, - это ж чудо какое! Стоит украинка ночью в ресторане в центре Испании и объясняет японцам по-немецки, как доехать до Мадрида."

Отсмеявшись, мы дегустируем моё печенье - я не удержалась и опробовала Людкину новую плиту. Люблю из ничего создавать всякие вкусности, вот и хрупаем его еще горячими.
- Рецепт-то запиши. Я Мигелю испеку их потом. Скажу - от тебя.
Рассматриваем фото, привезенные из Испании, и мне кажется, что мы с Людкой живем на разных планетах, или в параллельных мирах. В моем мире идет девяносто восьмой год, дефолт, безработица. Тут - изнуряющая битва за жизнь и маленькая дочка, которой я не могу купить йогурта. В квартиру пустила квартирантов по цене "коммуналки", чтобы долги не копить, сама переехала к маме и горбачусь на проклятых гектарах, дою коров, встаю в пять утра и ложусь в двенадцать. Руки пианистки полопали и загрубели, в голове целая бухгалтерия - за что дочке купить одежку, обувку, которая горит на ее ногах, учебники, бантики-заколки, к которым девчушки так падки, да и надо это всё, чтобы вкус развивать. Как выжить? Где найти работу? Про ремонт в своей хрущобе даже не думаю. Откуда на него взять вдове с дитём малым?

Отгоняю грустные мысли, интересуюсь:

- А Оля твоя как?

- Да танцует - гастроли, разные страны, кажется, она себя нашла.

- А муж-то у ней хороший?

- Он любит её, Даш. Балует. У внука нянька, не беби-няня, по-современному, постоянно женщина живет. Я её видела, она трясется над Илюшкой. Да и зять из этих самых - новых русских. Дом - полная чаша. Сердцем-то я все равно к ней тянусь. Всё пуповину не могу обрезать. Оба мне родные - кровинки мои, что дочь, что сын. Нет у меня кроме них никого больше.

- Не плачь, Люд. Все ведь хорошо, - я потянулась пальцами смахнуть с Людкиных ресниц предательскую влагу.

Она быстро сморгнула, тряхнула волосами, отгоняя грусть-тоску и тут же заулыбалась:

- Даш, а давай я тебе на визу дам? Помогу с жильем, работой на первых порах, а? Ну не могу я смотреть, как ты тут пропадаешь.
- Эх, я бы с радостью, только мама моя не потянет и своих, и поля наши, и скотину, и еще мою мелкую. Отчим на заработках ведь. Все на нас. Сама понимаешь, что такое - большое хозяйство. Маме ведь под шестьдесят уже. И здоровьем она не отличается. Не могу...
- Ну смотри сама. Тут тебе никто не советчик. Я вот тоже, когда первый раз уезжала, сына трехлетнего на дочь шестнадцатилетнюю оставляла. Поехала в Германию, каждый вечер подходила к окну, по компасу вычислила, где моя сторона. Подходила и плакала. Там мои дети... И молилась, молилась за них. А потом вернулась и купила пятикомнатную квартиру. Вот эту. Повезло мне тогда, передать не могу, как повезло. Ехала в клинику обычную на три месяца всего. Устроилась медсестрой там, а я же шебутная, своих больных не только пичкала, согласно предписаниям, уколами и таблетками, говорила с ними много. Так и язык усовершенствовала. Гулять на креслах-каталках их вывозила по Мюнхену. Один ко мне привязался пациент - дедуля старенький. Ему операция положена была в Штатах. У них по закону ветеранам войны - бесплатное лечение в клинике на выбор. Если назначили операцию в другой стране, то все оплачивает государство и даже сиделку. Так и полетели мы с дедулей в хваленную Америку. Шла я туда на зарплату в тысячу долларов, а получила почти три, командировочные как-бы. Вернулась через девять месяцев и купила свое жилье. Первое в моей жизни. Детдомовская я ведь, Даш. Сроду у меня своего угла не было.
- Правда? Я и не знала...Боюсь даже спрашивать...
- Да нет тут тайн никаких. Мать моя умерла, рожая моего братишку. Братишка тоже помер на следующий день. Отец военным был, жили в воинской части, черти где. Пока вертолет вызвали, пока отвезли их в ближайшую больницу. Мне всего-то три года исполнилось тогда. А через полгода папка погиб. Пограничник он у меня был. Какая-то заваруха случилась. Папке орден посмертно, а меня в детдом.
- А дедушка -бабушка? Тетки-дядьки? Неужели никого у тебя нет?
- Да все были, Даш. И бабы-деды и тетки-дяди. Только у них свои дети-внуки, те, что рядом. Меня даже на лето не забирали.
Я молчу, огорошенная рассказом. Не могу уложить в голову, как можно отказаться от своей кровиночки? Как?

В кухню забежал Максимка, схватил горсть еще теплых печенек, глянул умными глазами олененка Бемби из мультика. Словно спросил: " Мам, ты долго тут еще? Я соскучился." Людка, засияла вся, тут же обняла кроху и усадила себе на колени, ласково прижала к себе. Обхватила в кольцо теплых рук и замерла, уткнувшись в его вихрастую макушку.

- Чай будешь? Или сока налить?

- Не, мама, сиди уж с тётей. Я сам пока поиграю, - и унесся вихрем в свою комнату.

Мы заново сварили кофе. Все еще улыбаясь, так забавно выглядел десятилетний увалень - Максим на коленях у хрупкой Людки. Так интимно было это мгновение. Интимно и многозначно для них обоих. Мы отхлебнули кофе и продолжили прерванный разговор.
- Так вот с трех лет до пятнадцати я жила по интернатам. Там и познакомилась со своим мужем. Он тоже сирота. В пятнадцать поступила в медицинское училище. Выучилась на операционную сестру. Проработала по специальности больше десяти лет.
- А квартиру тебе, получается, не дали?
- О, с квартирой была еще та история. Замуж я вышла в восемнадцать лет. Мы ровесники с мужем и даже в один месяц день рождения. Поженились, я как раз окончила училище, получила распределение сюда. Приехали, все чин по чину, сразу в гор-совет, положили свои документы, справки. Два молодых специалиста, семья, детдомовцы. По закону нам должны были выдать жилье. Повертел чиновник наши справки и предложил, пока дом строится, пожить в общежитие. Мол, через год-два въедете в новую квартиру. Мы, на радостях, и подписали бумаги. Через два года дом тот достроили, мы явились за ордером. Тот же чиновник ткнул нам носом в закон где черным по белому написано: "Обязаны выделить жилье." И наши подписи под направлением в общагу. Вот это и было наше жилье. Так и ютились там, вначале вдвоем, потом втроем, а дальше уже и вчетвером. Я, муж, дочь и сын. Комната восемь квадратных метров, общая кухня и туалет. Даже пеленки постирать-развесить негде. Так что эти хоромы я купила в качестве компенсации за все, что у меня украли. - Людка рассказывает, яростно сжимая в руках хрупкую чашку с остатками кофе.

Я гляжу в ее глаза, подернутые пеплом, на пальцы, побелевшие на расписном фарфоре.

Впервые замечаю, что на среднем пальце ее левой руки нет фаланги, а на безымянном двух.
- Люд, а что у тебя с руками-то?
- Память про интернат это. Что смотришь так? Не замечала раньше?

А как ту заметить-то было? Людка всегда такая яркая, веселая. Живая она. Полна идей, огня, силы. Вот именно, силы и окаянства.

- Нет, правда, не замечала никогда. Расскажи...
- Эх, не люблю я про это вспоминать, но расскажу, вечер-то долгий. Было мне тогда семь годочков всего. На лето меня не забрали. Мало нас оставалось в интернате, все-таки у большинства воспитанников хоть кто-то родной был. Разбирали на лето почти всех. Осталось нас пару десятков детишек. Все разного возраста. Кормили там хорошо, не могу пожаловаться. Каждую неделю отводили в баню. Вещи забирали в стирку. Чистенькими мы были, сытыми, ухоженными. Не все дети в семьях это имели, Даш. Только очень не хватало мне сладкого. За конфеты я готова была Родину продать, ну ты ведь знаешь какая я сладкоежка. Лежала ночью и представляла эти вожделенные "Кис-кис", помнишь их? Такие пластилиновые квадратики, залепляющие зубы и выдирающие любые пломбы. Шоколадных я не помню совсем в детстве. А мечтала о кульке "горошка", помнишь? Шарики прессованной сахарной пудры, подкрашенные глазурью, пять копеек за сто грамм. И "Кис-кис". Лежала ночью и представляла, как беру конфетку, меееедлееенно разворачиваю и кладу в рот. И не жую, нет! А просто держу ее на языке и сглатываю тающую сласть. А в тот день в сонный час спать почему-то никому не хотелось. Я всегда была шебутной, егозой и оторвой. И надумали мы подушками драться. Весело было! Перья так и летели. Прыгали на сетчатых кроватках и кидали импровизированными метательными снарядами по всем подряд. В общем, потеха у нас была. Шум, крик, гам. Вошла новая нянька. Увидела, как я подушкой запустила, а тут еще и наперник порвался, целое облако перьев по спальне. Летят они, кружатся в своем танце, как белые вихри, опадают хлопьями пушистого снега. "Зимааааа! Смотрите я вызвала зиму!"- ору я, хохочу, прыгаю. А нянечку затрясло всю, налетела, ухватила меня за ухо, поволокла к двери. " Мерзавка! Ублюдок!" - кричит и хрясь мои пальцы дверью. " Теперь уймешься. И не вой! А то пришибу ненароком!" А я даже пикнуть не могу от жуткой боли. Аж дух перехватило. Пальцы опухли, посинели. А я так боялась ее, так боялась... Никому не рассказала, ни воспитательнице нашей, которая меня всегда жалела. Ни другим нянечкам. Пальцы совсем не слушались, и очень болели. По ночам баюкала руку и скулила, опасаясь шумом привлечь внимание. Так больно было, любое прикосновение к ней меня почти вырубало. И я научилась руку прятать и не тревожить совсем, завязывать шнурки зубами, управляться одной. Только боль все не проходила почему-то.... В сентябре я пошла в школу. Первый раз в первый класс. Девчонки помогли одеть новую форму, заплели в косы банты. Я хорошенькая была в детстве, прям кукла.
- Да ты и сейчас красавица, Люд.
- Ладно тебе. Красавишну нашла. Была ягодка, да всю птицы склевали... В первый день в школе учительница и заметила, что я руку прячу. А на парту кладу, поддерживая ее за локоть правой. На перемене отозвала меня и приказала руку показать. Увидела посиневшие пальцы, вызвала сразу школьного врача. Прибежал директор. Начали расспрашивать, как да что. Я разревелась и рассказала. Вызвали скорую. Сделали рентген, оказалось, что у меня кости переломаны в крошево и эти осколки кости уже загноились. Начиналась гангрена. Фаланги мне удалили, месяц боролись за руку. Вот, отстояли. Я тогда и решила стать операционной сестрой, если на врача не смогу выучиться.
- А няне-то что было за это? - прерывистым голосом уточняю, чувствуя, что покрылась мурашками и ком подкатил к горлу.
- А ничего, Даш. После операции, через пару недель, меня перевели ближе к детдому. И она пришла... проведать. Сама пришла. Я как раз проснулась, и лежала еще полусонная в кровати. Знаешь, такой с панцирной продавленной сеткой? Мне что-то очень хорошее снилось. Не помню что, но я улыбалась и потягивалась, как котенок. Тётя Оксана, молодая женщина с переломом ноги, еще спала. Она мне всегда волосы расчесывала и заплетала. Потом я узнала, что у неё дома дочка маленькая осталась. Тосковала она по ней, вот и перенесла на меня часть своей тоски-нежности. Дверь в палату раскрылась со скрипом. В сельской амбулатории все почему-то скрипело. На пороге стоит мой ужас, мой кошмар. Я вжалась в подушку, натянула одеяло до подбородка, чувствую сейчас заплачу и дрожать начала. Бабуля с соседней кровати чай как раз пила. Оглянулась на дверь, потом на меня, сразу поняла что что-то не ладно. И сверлит глазами эту гостью. А та стоит в дверях и не решается войти. Такая толстая, в несуразном клетчатом платье из кримплена. А она от порога: " Прости меня, дочка..." И шажками-шажками, словно против течения, ко мне идет. А я от страха и закричать не могу, дрожу листом осиновым и только пальцы сжимаю на краю одеяла, аж побелели костяшки. Подходит нянька, глядит на меня, а глаза у неё оказывается синие-синие, я и не замечала раньше, такие глубокие. То ли слезы в них, то ли еще что плещется на донышке. Я по малолетству и не поняла, что в них такого, только страх вдруг отпустил. Понимаешь, там глаза были, как у пса бездомного, что к нам прибился в детдом. Он так же глядел на меня. Тютелька в тютельку. Тётя Оксана проснулась, бабулька мелко креститься начала. А я лежу, чувствую, как отпускает меня этот ужас, что терзал долгие месяцы. " Прости, дочка... Прости.."- шепчет нянька побелевшими губами, и глаза эти синие пролились слезами. Не знаю искренними или нет. Но я рукой потянулась к ней и...погладила. И так мы обе замерли - глаза в глаза. И обе плачем. А в палате тишина такая стоит, знаешь, звонкая тишина. Когда кажется любой скрип выстрелом грянет. А няня, я её только тогда и разглядела толком: волосы светлые в пучок собраны, лицо круглое, рыхлое такое, бледное. От волнения, наверно, или нелегко ей в жизни пришлось. Оттенок кожи нездоровый, сероватый. И волосенки эти бесцветные, мышиные какие-то. А руки красные, крупные, растрескавшиеся и синяк на шее. Почти не видно его за воротничком платья. А я тогда разглядела, такой большой, уже желто-зеленый, словно душили её. Не знаю, может я все придумала тогда. И про синяк этот и про глаза собачьи. Только гладила я её и плакала. А потом она положила на тумбочку у кровати кулек, встала, поцеловала мне обрубки пальцев. Просипела еще раз: " Прости если сможешь... Грех на мне..." - и ушла. А в пакете были "кис-кис" и бумажный кулек "горошка" за пятнадцать копеек. И таяли эти конфетины в моем рту и боль не казалась такой сильной. Я даже делилась ими со всеми в палате. И тётя Оксана и бабуля, имени которой уже и не помню, вместе со мной смаковали эти чудесные "кис-кис". А когда пришел следователь, я сказала, что сама себя нечаянно ударила дверью. Правда, няню ту я больше никогда не видела. Видать, уволилась.

- Мама! Ты мне сказку на ночь почитаешь?

- Конечно, моё солнышко.

- Про Пинокио?

- Можно и про Пинокио. Ты уже хочешь спать?

- Нет еще. Мама, всего девять вечера. Я не маленький, чтоб так рано ложиться.

- Да-да, ты у меня уже совсем взрослый мужчина. Иди сюда, постреленок, хоть обниму тебя. Ужас, как соскучилась.

- Так я же только что тут был.

- Разве? А мне показалось, что прошла целая вечность.

Чмокнув мать, и на миг прильнув к ней, "взрослый мужчина" уносится по своим делам. Мы с Людкой тихонько заглядывает в его комнату и видим, как Максим, увлеченно складывает картину из пазлов. На цыпочках крадемся обратно на кухню и почему-то обе глупо улыбаемся.

За окном зима вдохновенно засыпает снежинками улицы маленького провинциального городка. Она одним мазком покрывает черное белым, превращает голые деревья в произведения искусства, хаотично наметает сугробы под ними. И снежинки пляшут в огнях фонарей фигуры менуэта. Две женщины сидят в большой кухне и пьют кофе. И только ночь, подкравшись к окну, горюет и радуется вместе с ними.