ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это был не просто страх, но мистический ужас, сродни тому, что порой охватывает всё моё существо, когда я вижу во сне, как дверь сама медленно открывается, а за нею - полная темнота и неспешный звук шагов: это приближается ТОТ, КТО ДОЛЖЕН МЕНЯ ЗАДУШИТЬ! Именно такой страх прижал меня к стене в ту ночь, когда, внезапно проснувшись от холода - одеяло сползло с меня на пол, - в лунном свете я увидел фигуру незнакомца, что, устроившись в моём кресле, пристально глядел в книгу рассказов Ирвинга, которую я читал вечером и оставил раскрытой на столе. Но самым странным было не то, что среди ночи я обнаружил в своей запертой квартире непрошеного гостя, а то, как он выглядел. Ничего подобного видеть раньше мне не приходилось. И лицо, и одежда, и обувь незнакомца были синеватого цвета, причём сквозь него вполне отчётливо просвечивало окно. А луна, заглядывая в открытую форточку, придавала его фигуре бирюзового мерцания, как будто по поверхности его тела растекалась фосфоресцирующая жидкость, живая и трепещущая.

Одет он был в старинный костюм: камзол с широкими отворотами, узкие штаны и остроносые башмаки на высоком каблуке. Всё это очень ему шло и делало картину ещё более сказочной.

Я не знал, как мне поступить. Мне было холодно, однако потянуться за одеялом, чтобы прикрыться, не позволял мне страх, превративший моё тело в кусок дрожащего льда.

«Нет, этого не может быть, - пытался успокоить меня мой изворотливый разум, привыкший с помощью хитрости искать и находить выходы из лабиринтов и тупиков, куда частенько заводило меня моё глупое сердце. - Это просто невозможно! Наверное, какой-нибудь шутник направил с улицы в окно проектор и создал неумелую голограмму... Топорная работа... И совсем не страшно...»

Полупрозрачный незнакомец, протянув вперёд руку, сделал жест, какой обычно делает человек, пытающийся перевернуть страницу книги. Но у него ничего не получилось: бумага не хотела подчиняться прикосновениям голограммы. Тогда послышался довольно приятный голос, однако полный раздражения, и голос этот явно исходил из уст незнакомца:

- Дьявольщина! Как мне это надоело! Неужели мне суждено вечно прочитывать всего по две страницы из каждой книги? Ох, как же я несчастен!

Он повернул ко мне голову, и мы уставились друг на друга. Но, как ни странно, его взгляд несколько успокоил меня. У него были красивые голубые глаза, причём с нежно-голубоватыми, светящимися белками, - спокойные глаза, способные внушить собеседнику доверие и уверенность. Да и лицо незнакомца оказалось молодым и красивым. На вид ему было не больше двадцати.

- Наконец-то ты проснулся, - сказал он, доброжелательно улыбаясь. - Будь так добр, переверни страницу. А ещё лучше - открой книгу с самого начала. Давно мечтал прочитать её... Но, понимаешь, какая незадача: я не могу листать... Что ты на меня так смотришь? Ах, да, я тебе ещё представился! Меня зовут Рудольф. Я младший сын графа фон Эдельштайнберга. Родился я в 1725 году, а погиб, сорвавшись со скалы, в сорок седьмом того же века.

- Этого не может быть, - наконец осмелился я проговорить и, поспешно схватив одеяло, натянул его на себя.

- Чего не может быть?

- Это мистификация, розыгрыш...

- Что ты имеешь в виду?

Мне стало смешно: «Неужели эти шутники полагают, что я клюну на их крючок и буду общаться с голограммой, пусть даже говорящей? Хватит! Мне нужно выспаться - завтра, хоть и суббота, но очень важный день».

Когда мой хитроумный мозг убедил всё остальное тело, что передо мной всего лишь проекция, игра света, - страх окончательно из меня улетучился. Посему я решительно встал, смело подошёл к окну и, не обращая внимания на голограмму, сидящую в моём кресле, задёрнул шторы, чтобы прекратить дурацкие шутки каких-то озорников, которые своими проделками мешают людям спать по ночам.

Но видение не исчезло - напротив, без влияния на него лунного света, несколько его затмевавшего и разбавлявшего, оно стало ярче, отчётливее и даже как будто живее.

- Зачем ты закрыл окно? - жалобно произнесло видение. - Как мне теперь читать? Я так ничего не увижу. Хоть настольную лампу включи. Да, и открой, пожалуйста, книгу с начала. Только предисловие перелистай. Терпеть не могу всяких предисловий. Я считаю их постельными клопами, присосавшимися к нежному телу фантазии.

Я ничего не ответил - не мог же я опуститься до беседы с фотонами! - и снова лёг. И задумался. Если голограмму проецируют не из-за окна, то откуда? Трудно поверить в то, что кто-то в моё отсутствие открыл дверь, запираемую на два замка, и установил в квартире оборудование. Чушь какая-то! Зачем всё это кому-то понадобилось? Друзей у меня было тогда двое, но ни один из них не был склонен к розыгрышам, да и не разбирался в технике и электронике. А чужаку проникать в чужой дом ради глупой шутки, причём с риском быть пойманным полицией, - это казалось мне совсем уж невероятным.

И тут мне в голову пришла остроумная мысль: я решил проверить, откуда исходят лучи, создающие живую картинку.
Я снова встал и, сопровождаемый удивлённым взглядом голограммы, направился в ванную. Вернувшись с баллончиком дезодоранта в руке, я стал разбрызгивать его содержимое вокруг кресла, как делают это персонажи фильмов, чтобы обнаружить невидимое излучение. Но я так и не увидел тайных лучей, порождённых скрытым проектором. Это на несколько мгновений сбило меня с толку, однако я тут же придумал ещё один способ проверить, что же такое происходит в моей собственной квартире, кто и зачем решил надо мной подшутить.

- Если они думают, что напали на доверчивого простачка, то заблуждаются! - произнёс я теперь уже вслух. Раздражение и гнев переполняли мою грудь и готовы были вырваться целым потоком проклятий, что, впрочем, не помешало мне мыслить логически.

Я подошёл к столу, взял лист бумаги, оторвал от него уголок. Свет, проникающий из коридора сквозь открытую дверь, позволил мне, заслонив клочок бумаги ладонью, так чтобы видение не подглядывало, нацарапать тупым карандашом слово «дураки». Всё это время голограмма продолжала молча сидеть в кресле, с любопытством наблюдая за моими странными действиями.

Я взял электрический фонарик, лёг в постель, включил его под одеялом, развернул бумажку и сказал:

- Хорошо, эксперимент номер два. Иди сюда, Рудольф.

Видение ухмыльнулось, пожало плечами и, поднявшись с кресла, послушно приблизилось к кровати.

- Можешь сделать мне одолжение? - сказал я, глядя ему прямо в его восхитительные голубые глаза. - Если ты настоящий призрак... Хоть я и не верю в привидения и всяких вурдалаков... Короче говоря, если ты настоящий призрак, тебе ничего не стоит заглянуть ко мне под одеяло и прочитать, что написано на бумажке.

- Ага, - сказало видение, - значит, ты мне не веришь? Очень жаль... Но почему ты решил проверить меня таким необычным образом? Мне, право, неловко засовывать голову тебе под одеяло... Ну, уж ладно, чего не сделаешь ради хорошего человека! Даже в постель к нему залезешь, чтобы угодить...

Видение наклонилось ко мне, и его голова исчезла под одеялом, как будто была отсечена. Но через несколько мгновений она вновь появилась и сказала в недоумении:

- Кого ты назвал этим нехорошим словом? Или ты имеешь в виду всё человечество, включая и себя? Знаешь, я тоже часто думаю, что все мы дураки, а самые умные из нас - сумасшедшие.

Положительный результат опыта привёл в ещё большее замешательство. И я решил сделать последний шаг, прежде чем признать, что был не прав, считая Рудольфа игрой света.

- Но ты мог видеть, как я пишу это слово, - сказал я, чувствуя нелепость своего положения и всё-таки не желая признавать, что я сошёл с ума, или кто-то водит меня за нос, или призраки всё-таки существуют. - Доказать твою правдивость поможет нам эксперимент номер три. Сколько пальцев я показываю?

Видение снова сунуло голову под одеяло и, вынырнув, сказало, пожав плечами:

- Ты сжал кулак и выставил в сторону большой палец. Теперь доволен?

Я молча кивнул. А что ещё я мог сделать? Все слова иссякли, ведь моя гипотеза голограммы окончательно рассыпалась, а других предположений у меня больше не было.

Рудольф вернулся в кресло.

- Какой же ты всё-таки недоверчивый, - сказал он с укоризной. - Я так долго за тобой наблюдал, так восхищался твоим умом, твоей добрым сердцем... А ты! Ты не поверил мне, Гюнтер!

- Ну, знаешь, - возразил я, - никогда ещё до этой ночи не приходили ко мне призраки. К тому же я дитя рациональной эпохи. Единственное, во что я поверил бы сразу, это приземление под моим окном летающей тарелки, полной зелёных человечков... Впрочем, и тогда некоторые сомнения блуждали бы по извилинам моего мозга... Но скажи мне, как такое возможно? Почему ты, умерший в восемнадцатом веке, продолжаешь жить в такой... необычной форме?

- Увы, - сказал призрак, - это не только форма, но и моё содержание. А виною всему то, что я не верил в бога. Да, да, участь безбожников и еретиков - блуждать после смерти в таком вот виде.

- А если бы ты был религиозен?

- Тогда я попал бы в рай или в ад. Или в нирвану. Каждому, как говорится, по упованию.

- И как там, в раю?

Рудольф пожал плечами и ответил:

- Не знаю, не был там. Зато наслышан об адской жизни. Как мне рассказывали черти, а также ангелы, побывавшие там на экскурсии, распорядок дня там примерно такой же, как и в раю. Только, понятное дело, всё там наоборот. Обитатели преисподней ложатся спать утром, а просыпаются в вечерних сумерках, как какие-нибудь вампиры. И славят они не бога а князя тьмы: поют те же псалмы, только задом наперёд, а это, как ты понимаешь, намного сложнее. Попробуй прочитать хотя бы строчку, начиная с последней буквы до первой, - и ты со мной согласишься. Но после нескольких лет в аду всякий, даже самый тупой, выучивает эту абракадабру наизусть и поёт её с удовольствием. Да и блюда в преисподней намного хуже, чем в стране блаженства. Понятное дело, райские фрукты там не растут - света для них маловато, и только у контрабандистов можно за большие деньги купить наливное яблочко с древа жизни. Вообще-то плохо там питаются: на завтрак - адские плоды, то есть незрелые грейпфруты, на обед - жареный топинамбур, а на ужин - змеиные яйца, запечённые в майонезе. Разумеется, от такой диеты многие страдают желудком. Но худшее даже не в питании, а в особенностях общения несчастных. Дело в том, что официально преисподняя называется Великой Вавилонией. Каждый обитатель ада говорит на своём собственном языке, не понятном никому другому. Отсюда - постоянные обиды, ссоры, драки, поножовщина и убийства. Но убитые тут же воскресают и пытаются отомстить своим обидчикам. Дуэли ради защиты собственной репутации - главное развлечение тамошних жителей, ведь кодекс чести становится манией каждого, будь то мужчина или женщина. Так что, как видишь, жизнь в аду ужасна, но кое-кто считает, что она веселее и намного увлекательнее, чем в раю, где всем приходится любить друг друга и посему быть предельно вежливыми и предупредительными, что многим может показаться скучноватой.

Выслушав рассказ призрака о загробной жизни, я, материалист, удивился тому, что верю в него безусловно. И мне почему-то совсем не жаль было расставаться со своими прошлыми взглядами. Передо мною сидел настоящий выходец с того света, и иных доказательств бессмертия души мне не требовалось.

- Скажи мне, Рудольф, много ли привидений на свете?

- Очень много. Если бы ты только знал, сколько миллионов мёртвых атеистов вокруг нас!

- Но почему я вижу только тебя?

- Чтобы человек увидел привидение, оно должно сперва полюбить его. Именно любовь делает нас зримыми. Я долго уже живу с тобой в этой квартире, потому что ты мне сразу понравился...

- Но я увидел тебя только сегодня.

- Это может означать только одно: я полюбил тебя по-настоящему.

- В каком смысле полюбил?

- В самом прямом, в каком только и могут любить призраки, платонически и беззаветно, превратившись в раба своей призрачной страсти.

- Ничего не понимаю.

- Не понимаешь, потому что не любишь. Тебе не ведома печаль воздыханий, тоска и вечное стремление быть рядом с предметом любви, служить ему, помогать...

- Докучать по ночам, - добавил я, усмехнувшись.

- Прости меня, дорогой Гюнтер, но по-другому никак нельзя. Ведь днём призраки спят мертвецким сном. Только ночью я могу пообщаться с обожаемым человеком... - Он встрепенулся и вперил в меня свой голубой взор. - Послушай, в конце концов, перевернёшь ты или нет эту проклятую страницу?

Я встал, подошёл к столу и открыл книгу в самом начале.

- Получай свою страницу, - сказал я, устало зевнув. - А я пошёл спать.

- Но как я буду листать дальше?

- Чёрт тебя возьми, Рудольф! - Я снова вспомнил о предстоящем дне и рассердился, и злость не позволила мне говорить спокойно, хоть я и понимал, что своим раздражённым тоном обижаю непрошеного гостя, к которому, впрочем, стал уже привыкать. - Завтра у меня важная встреча, а ты...

- Ага, - проговорил призрак, насмешливо хмыкнув, - встреча с Клавдией, этой страшненькой пустышкой.

Я собрался было вернуться в постель, но, услышав из уст фантома замечание, обидевшее первую в моей жизни девушку, которая взглянула на меня с пониманием и симпатией, я резко развернулся и дал ему достойную отповедь:

- Как ты смеешь пятнать честь моей возлюбленной? Ты, жалкий сгусток тусклого света, что понимаешь ты в настоящей любви?

Призрак рассмеялся так громко, так зло и саркастически, что я почувствовал себя раздавленным и униженным и хотел уже уничтожить нахала зарядом яростных проклятий, но он неожиданно вскочил с кресла и, глядя на меня своими прекрасными глазами, умоляюще сложил руки на груди и произнёс горячую и выспреннюю речь:

- Прости меня, Гюнтер! Я не хотел задевать нежные струны твоей прекрасной души. Боже, как я виноват перед тобой! Мой язык, мой свободолюбивый язык, мало того что он лишил меня райского блаженства, он, негодный, до сих пор не может угомониться и рвётся в какие-то заумные дали, и бьётся во рту, как волк, посаженный на цепь, и вечно лезет не в свои дела! О язык мой, воплощение неразумной ревности! Как он мне надоел! Дай нож, Гюнтер! Дай мне нож - и я отрежу грешный свой язык и брошу его к твоим ногам, как знамя покорённого тобою города...

Я рассмеялся, слушая чепуху, произносимую призраком с таким чувством, что слёзы выступили у него на глазах. Они-то меня и покорили окончательно, эти нежно-голубые слёзы, что сверкали в свете, проникающем из коридора. Весь мой гнев покинул меня в несколько мгновений, как протухшая вода, которая вырвалась из перевёрнутой бочки и оставила в ней лёгкую, радостную пустоту. Я не мог понять, шутит ли Рудольф или говорит о своём языке всерьёз, по древней своей привычке избрав высокопарный стиль, но я видел его слёзы и поверил не словам, а им, двум капелькам призрачной влаги.

- Ладно, - сказал я, попытавшись примирительно похлопать Рудольфа по плечу, из чего у меня, понятно, ничего не вышло, - давай простим друг друга, и я посплю хотя бы пару часов.

- А мне что делать? - растерянно проговорил он.

Я подбежал к полкам, стал снимать с них книги, все без разбору и, открывая их на первой странице, раскладывать на столе и на полу.

- Вот тебе, - сказал я и включил настольную лампу. - Прочитай пока начало. Продолжение будет завтра. - И, вздохнув с облегчением, лёг в постель.

А Рудольф долго ещё стоял посреди комнаты, то и дело почёсывая затылок и не зная, с какой книги начать. Глядя на него, такого растерянного и смешного, я полностью успокоился и скоро уснул.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Меня разбудил громкий храп. В комнате было светло, а в кресле, едва различимый при резком утреннем свете, спал Рудольф, запрокинув голову и храпя так, словно в горле его застрял разъярённый тигр.

Я вскочил и попытался как следует встряхнуть его, но вместо его плеча моя рука стала трясти спинку кресла. Видимо, он всё же что-то почувствовал и перестал храпеть, однако, стоило мне отойти от него на пару шагов, как он с новой силой возобновил свои раздражающие рулады.

- Чёрт тебя побери, Рудольф! - закричал я. - Вот навязался на мою голову!

Но он и ухом не повёл.

Я плюнул в сердцах, бросился вон из комнаты и, споткнувшись о толстенный том «Улисса», чуть было не растянулся на полу. Ещё раз выругавшись от души, я вбежал в ванную, чтобы под тёплыми ласками душа смыть с себя и грязь, и злость. Ведь я должен был приготовиться к важнейшей в своей жизни встрече, назначенной на полдень.

«Я должен быть во всеоружии! - твердил я себе. - Именно сегодня произойдёт это, я предчувствую, да нет же, знаю! Откуда? Ниоткуда! Знаю, и всё тут!»

От волнения и сладостного предвкушения у меня дрожали руки, когда я собирал разложенные по всей комнате книги и ставил их на место: «Комната должна быть прибрана - вдруг Клавдия согласится провести этот вечер у меня! А потом и ночь! О, это такое чудо! А как быть с ним? - Я взглянул на Рудольфа, по-прежнему храпящего в кресле, как упрямая бензопила, что никак не хочет завестись. - Пусть себе дрыхнет! К вечеру он проснётся, я разложу для него на кухне книги - и он нам не помешает».

Мы встретились в кафе. Она опоздала минут на сорок. Я хотел было уже уходить, проклиная себя за излишнюю доверчивость, а Клавдию - за то, что посмеялась над моими чувствами, не явившись на свидание, но вдруг увидел, как она входит в стеклянные двери, и табличка с красной надписью «Закрыто» качается на леске, словно помахивая ей гостеприимной ладонью.

Извинившись за опоздание, Клавдия сразу же начала расхваливать мою пунктуальность, мою внешность и даже порядочность. Так много хорошего было ей известно обо мне! Я даже подумал, что она навела обо мне справки и осталась узнанным весьма довольна. И всё это она рассказывала мне откровенно, глядя на меня доверчивыми глазами, и как будто знала заранее, что больше всего в людях я ценю искренность. Из уст Клавдии в мой адрес вылетали только похвальные слова, которые и были самым верным доказательством той чудесной истины, что эта скромная, целомудренная девица влюблена в меня по уши.

Рудольф был прав: она не отличалась особой красотой, но назвать пустышкой столь проницательную девушку, увидевшую меня в истинном свете, было по отношению к ней вопиющей несправедливостью! Подумав об этом, я сжал кулак и пожалел, что Рудольф не только прозрачен, но и бестелесен, а то бы я отлупил его как следует, невзирая на его дворянское происхождение.

Неоднократно я собирался рассказать Клавдии о своём призраке, но всякий раз останавливал себя, боясь, что она посчитает меня либо лжецом, либо, что ещё хуже, сумасшедшим правдорубом. А я ведь никогда не был ни тем, ни другим.

Выйдя из кафе, мы отправились в парк, постояли на берегу озера, бросая куски хлеба лебедям и уткам, а потом сидели в кино, в заднем ряду, где Клавдия настолько осмелела, что стала поглаживать мне низ живота, отчего я почувствовал себя самым счастливым мужчиной на свете и, тоже набравшись храбрости, сунул руку ей под блузку и с восторгом щупал её мягкие, тёплые груди.

Недолго увлекало нас то, что происходило на экране.

Дрожа от незнакомого мне раньше волнения и сгорая от стыда, я шепнул Клавдии на ухо:

- Может быть, пойдём ко мне?

И - о радость! - она согласилась! И взглянула на меня такими чистыми, полными желания глазами, и они показалась мне в тот миг эталоном красоты. Да, что ни говори, а глаза на её круглом лице с маленьким, острым носом были просто волшебными!

Мы вышли из кинотеатра, но она почему-то не торопилась ко мне в гости, а предложила посидеть в её любимом ресторане. Болтая обо всякой ерунде, мы сели в такси и отправились на Айхенштрассе, в ресторанчик «Голубая лилия», вполне приличное заведение, облюбованное знающими себе цену женщинами и не знающими, к кому прислониться, порядочными отцами семейств.

В ресторанчике Клавдия то и дело здоровалась со знакомыми: целовалась с одними, кивала или махала ручкой другим, мило улыбалась третьим, и мне показалось, что все её любят, все рады её видеть.

«Какая она хорошая, - думал я, гордый тем, что составляю ей компанию. - А какая общительная! Сколько у неё друзей! Повезло же мне! Надо же, впервые в жизни повезло!»

Мы выпили по бокалу вина. Потом заказали бифштекс, устриц и ещё много всего, чего - уж и не помню, затем ещё выпили. И наконец в компании двух милых дам и одного не менее милого юноши по имени Тобиас пошли слоняться по улицам, «чтобы выветрить хмель», как заявила моя возлюбленная. Мы с юношей обсуждали какие-то философские и литературные вопросы, а девушки, отстав от нас на несколько шагов, шушукались, хихикали и вели себя так, как приличествует дамам, выпившим лишнего.

Не знаю, сколько денег потратил я в тот день - только помню, что мне не жалко было своих сбережений, снятых мною заранее со счёта, чтобы ублажать возлюбленную по полной программе.

«Какие пустяки! - говорил я себе, соря презренными купюрами. - Ещё заработаю».

Несмотря на молодость, я занимал отличную должность помощника менеджера. Завистники называли меня мальчиком на побегушках, но я-то знал, что это наглая ложь. В своём отделе я был просто незаменим и зарабатывал столько, что мог позволить себе не голодать.

Но что такое богатство по сравнению с любовью? Я готов был потратить все деньги мира, если бы Клавдия попросила меня об этом!

Наконец ей надоело бродить по городу, и она спросила, не хочу ли я показать ей своё жилище. Я был не настолько пьян, чтобы не понять намёка, и мы стали прощаться со своими весёлыми спутниками. Тобиас поглядел на меня печальными глазами и сказал, что ему очень жаль со мной расставаться.

«Надо же, - подумалось мне, - кажется, этот юноша тоже запал на меня. Значит, я нравлюсь не только женщинам!» Гордый от осознания своей привлекательности, я, чтобы не огорчать Тобиаса, пообещал ему заглянуть на днях в «Голубую лилию» и продолжить с ним прерванную беседу. Юноша, ободрённый моим обещанием, взял под руки двух дам и повёл их в толчею вечернего города, сверкающего гостеприимными огнями.

А в моём охмелевшем сердце было светло как днём от яркой мечты, которая вот-вот должна была осуществиться!

Я остановил такси, и оно послушно домчало нас до моего дома.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда мы вошли в квартиру, я удивился, не обнаружив в кресле Рудольфа, но сразу забыл о нём, так как вспомнил, что не поменял постельное бельё, и мне стало не по себе. Наверное, так же чувствует себя вор в кабинете следователя: ещё немного - и он будет разоблачён и его грязное нутро станет известно всему миру. Но я тут же нашёл выход и из этого тупика: пока Клавдия будет мыться, я быстренько перестелю постель. И спросил гостью, не хочет ли она понежиться в ванне.

- После тебя, Гюнтер, - ласково ответила она, поднялась на цыпочки и поцеловала меня в лоб. - Я ещё не совсем протрезвела. А у тебя есть вино?

- Конечно, - ляпнул я, но тотчас же вспомнил, что ничего, кроме трёх банок пива, у меня нет. Так что предстояло выкручиваться и из этой неприятности.

- Тогда попозже выпьем ещё, хорошо? - замурлыкала Клавдия. - Я, кажется, ещё и проголодалась...

- Всё, что ты хочешь!

А сам подумал: «Ничего, закажу бутылку и какой-нибудь еды, пока она будет прихорашиваться». И ушёл в ванную.

Когда я уже вытирался полотенцем, передо мной вдруг появился Рудольф. Я даже вскрикнул от неожиданности.

- Не делай так больше! - возмутился я. - Я же умереть могу от страха. Хоть постучался бы сперва.

- Чем постучаться? - резонно возразил он.

- Ах, да, я же забыл, что ты эфемернее воздуха.

- Я должен сказать тебе... - начал было Рудольф, но я перебил его:

- Не сейчас! Я занят собственным счастьем.

Он смотрел на меня как-то странно, глаза его были широко открыты и излучали испуг, а губы дрожали. Но я, опьянённый не столько вином, сколько присутствием в моём доме лучшей на свете женщины, не обратил на состояние призрака особого внимания.

- Но это важно, Гюнтер!

- Послушай, Рудольф, у меня в гостях дама, так что очень прошу...

- Выслушай меня! - воскликнул он, в отчаянии прижав к груди дрожащие руки, но я прервал его с ухмылкой счастливого молодожёна:

- Потом, Рудольф, всё потом! Сначала Клавдия, а уж после того, как всё у нас произойдёт, я, так и быть, найду несколько минут для общения с тобой.

- Но, Гюнтер...

- Никаких но! Не надо портить мне первую брачную ночь! Я наконец хочу стать настоящим мужчиной!

И, широким жестом барина запахнув халат, не шёлковый, конечно, но очень похожий на шёлковый и к тому же яркий, в возбуждающих красных тонах, я горделиво вышел в коридор, а оттуда прекрасным лебедем проплыл в гостиную (она же служила мне кабинетом, столовой и спальней).

Услышав мои шаги, Клавдия, стоявшая у стола спиной к двери, вздрогнула, быстро повернулась ко мне лицом, и взгляд её забегал по полу, как будто искал потерянную серёжку. Вдруг она вскрикнула, даже не вскрикнула, а взвизгнула, как болонка, которую укусил бульдог, и я понял, что за моей спиной она увидела нечто необычное. Я оглянулся - и сам чуть не лишился чувств от страха: из белой стены вылезал Рудольф и похож был на синего таракана, медленно всплывающего в стакане молока. Рот его был открыт и перекошен, как на картине Мунка; зрачки закатились, и на нас глядели голубоватые белки.

С громким визгом Клавдия бросилась в один угол комнаты, затем в другой, а когда призрак, пройдя сквозь меня, неспешно направился к ней, она рванула к двери и несколько секунд лихорадочно дёргала ручку. Наконец дверь поддалась, и моя гостья исчезла в коридоре. Когда я выбежал вслед за ней, она уже выскальзывала на лестничную площадку, как занавеска, вздёрнутая внезапным сквозняком.

- Клавдия, постой! - только и успел произнести я слабым, охрипшим голосом. И хотел было бежать за ней, но Рудольф вовремя остановил меня:

- Ты собрался прогуляться по городу в халате?

Я вернулся в комнату с твёрдым намерением одеться и пуститься в погоню за удравшей от меня любовью. Я уже натянул брюки, но неугомонный призрак и тут вмешался в мои планы:

- Прежде чем надеть пиджак, проверь карманы, дурень!

- Как ты назвал меня, дохлый хулиган? Это ты дурень, мешающий жить честным людям!

- И всё же проверь карманы.

Я схватил пиджак и бросился в дверь, собираясь надеть его по пути, но решил всё же вынуть из кармана бумажник. И вынул: он был пуст.

Я медленно вернулся в комнату, чувствуя, как пустота из бумажника переливается мне в грудь, в руки и ноги. И, как подкошенный, плюхнулся на кровать. Уставившись на Рудольфа, я некоторое время сокрушённо молчал.

- Что это? - сказал я наконец, чуть не плача.

- Ловкая кража, Гюнтер.

- Значит, ты видел, как она взяла деньги?

- Видел.

- И вместо того чтобы сказать мне об этом, устроил здесь глупый спектакль?

- Я пытался предупредить тебя там, в ванной, но ты не хотел меня слушать.

- Мои деньги... я снял со счёта все деньги, чтобы ублажать эту... эту воровку... Я... я самый настоящий осёл, уроженец Эзельдорфа... Я... Я догоню её и...

- Этого ещё не хватало! - испуганно воскликнул Рудольф. - Чтобы тебя обвинили в ограблении?

- Но это мои деньги! - Я решительно вскочил на ноги.

- А ты докажи! На них, наверное, и твоя подпись есть?

- Что же мне делать? - У меня на глазах навернулись слёзы, и я снова сел. - Как же мне теперь жить? Ни гроша не осталось! А работа у меня нелёгкая, нужно хорошо питаться, чтобы быть в форме...

- О какой ерунде ты беспокоишься! - засмеялся призрак. Судя по всему, он, в отличие от меня, был доволен тем, что произошло.

- Тебе хорошо говорить! Вам, привидениям, не нужно питаться и работать... работать и питаться... питаться, чтобы делать эту проклятую работу... Чёртова жизнь! Почему всё в ней так нелепо устроено? Не хочу я работать - а надо. Хочу быть свободным от всей этой суеты - нельзя... Рудольф, ты живёшь... вернее, ты мёртв уже почти триста лет... нет, всё-таки живёшь почти триста лет... Может быть, ты понял, почему мир такой неправильный?

- Кое-что я успел понять, - сказал призрак, садясь в кресло. - Всё дело в нежелании человечества становиться умнее. С детства людей приучают мечтать: сначала мечтать о каникулах в школе, в которой несчастные невольники не видят никакого смысла, как во всём, что навязывается человеку с помощью волшебных слов «ты должен», потом - мечтать об отпуске, об отдыхе от скучной работы (правда, некоторые ухитряются убедить себя в нужности, важности и даже увлекательности своей должности) и наконец мечтать о пенсии, когда у тебя не останется больше сил исполнять долг и общество милостиво позволит тебе несколько последних лет не быть ему должным.

- Какой же выход ты видишь из этой окаменевшей системы?

- Заменить рабское «я должен» на восклицание свободного разума: «Мне интересно именно это, а всё остальное - долой!»

- А мне-то что делать?

- Жить так, как нравится тебе, а не им.

- Но я уже получил образование, нашёл работу и должен получать проклятые деньги, чтобы продолжать эту проклятую жизнь. Вот уж счастье так счастье! Вырваться-то как из порочного круга?

Рудольф улыбнулся и, весело подмигнув мне, сказал:

- Для тебя я приготовил подарок. Всех людей это средство, конечно, не спасёт, но тебе, надеюсь, поможет. Радуйся, что у тебя есть такой друг, как я!

- И что это за средство?

- Самое банальное. Деньги, конечно же.

- Разумеется, призрачные.

- Нет, настоящие деньги. Много денег. Понимаешь, стоит мне выйти ночью в город - и я попадаю в гомонящую толпу себе подобных. Сплетни, насмешки, интриги - чего только не наслушаешься от нашего брата! Скучно многим из нас, мало таких любознательных романтиков и мыслителей, как я, вот они целыми ночами и делятся друг с другом воспоминаниями или недавними событиями. Так вот, один призрак, кстати, мой родной дядька, старенький, но шустрый и глазастый, рассказал мне, как некий бандит (который давно уже умер в тюрьме, откуда был доставлен прямиком в ад) незадолго перед арестом спрятал под полом своей квартиры целый чемодан американских долларов. Дядька даже сводил меня на то место и показал, где именно лежит сокровище. Ну, как тебе мой подарок?

- Неплохой. Спасибо тебе, Рудольф. Мне стыдно, что я тебе не верил и вёл себя так глупо... Прости... Но как я попаду в ту квартиру? Там ведь живут люди. Ещё не хватало вором становиться.

- Ничего подобного! - сказал призрак. - Ты за кого меня принимаешь? Чтобы граф Рудольф Вольфганг Иероним Иоганн Мориц фон Эдельштайнберг сам воровал или подбивал друзей на такое низменное занятие? Всё гораздо проще. Дом этот на снос идёт. Я слышал, что не сегодня-завтра его сломают.

- И далеко это?

- На южной окраине. Поскольку денег в кошельке, благодаря твоим врождённым талантам ловеласа, не осталось, работа для твоих ног будет непростая. Ну, что, пойдём?

- Куда?

- За деньгами, мой друг! За твоей свободой!

- Прямо сейчас?

Вместо ответа Рудольф встал и направился к двери. Надев пиджак, я обречённо вздохнул и пошёл вслед за ним, как солдат, послушный своей призрачной вере в победу.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Мы шли по ночному городу, я, нервный, издёрганный, разочарованный в любви, но окрылённый надеждой на богатство, что даст мне свободу от скучного прозябания, а рядом со мною - мой друг, совершенно спокойный, раскрепощённый, но привязанный ко мне любовью, как малый ребёнок привязан к матери. Я глядел на него, и мне было его жалко. Да, он мне нравился всё больше, но всё ещё оставался чем-то внешним, вещью в себе, и, если бы внезапно исчез, я бы, конечно, тосковал по нему, такому странному, неугомонному привидению, но вскоре позабыл бы его. А он? Как бы он страдал, исчезни я из этого мира! И тогда я понял, в чём отличие между нами. Не в том, что я весь - материя, а он весь - дух, а в отношении друг к другу: с его стороны - в доверчивой любви, а с моей - в недоверии! И поняв это, я словно новыми глазами взглянул на своего спутника. И мне стало так тепло и приятно оттого, что у меня такой удивительный приятель.

Мы молчали. И тут я вспомнил страшную физиономию, которой он пугал мою гостью. Я засмеялся и спросил его:

- Но как так вышло, что Клавдия увидела тебя? Неужели ты успел и её полюбить?

- Нет, конечно. Я её возненавидел. Прости, я сразу не раскрыл тебе всей правды... А она заключается в том, что у всего на свете есть два полюса. Понимаешь? Если ты видишь привидение, это означает одно из двух: либо оно тебя любит, либо ненавидит. Между этими двумя полюсами нет ничего. Равнодушие невидимо. Это относится и к вам, живым. Ведь законы природы едины и обязательны для всех. Равнодушный человек - пустышка. Его не замечают ни Бог, ни ангелы, ни бесы, да и люди видят лишь его тело, временную оболочку, маску, приросшую к незримой душе. Его как будто нет вовсе. Только любовь и ненависть способны заполнить ту пустоту, что зовётся душой человеческой. Не забывай об этом, мой друг!

- Скажи, Рудольф, любил ли ты кого-нибудь раньше так, что становился видимым?

- И не раз!

- Расскажи о тех людях.

- Долго рассказывать, их было много.

- Ну, хотя бы об одном! Прошу тебя!

- Ладно, слушай. Было это в конце восемнадцатого века. Однажды, после заката, прогуливаясь по площади святого Марка, я увидел молодого священника. В отличие от некоторых его коллег, пытающихся на людях придать своему образу как можно больше духовности, он глядел вокруг широко открытыми глазами любознательного подростка, внезапно обнаружившего, что мир - чудесная штука, если не докучать ему моральной нудятиной. В руках священника была книга писаний святого Августина, - естественно, на латыни. Я плохо знал тогда этот язык, поскольку, вместо того, чтобы протирать штаны в университете, протирал их в погребках вместе со своими весёлыми дружками. Увы, в юности я был умником похлеще тебя. Мой отец умер к тому времени, а матушка ничего не могла поделать с моей ленью и жаждой наслаждений. Очень сильно любила она меня, своего младшего сына, и всегда баловала.

Так вот, увидев Августина в руке у того красавца в сутане, я придумал, как мне завязать с ним общение, если дело зайдёт так далеко, что я стану для него видимым. В один звёздный весенний вечер он, вернувшись в свою бедную келью и затеплив свечу, обнаружил меня сидящим на его постели и стал, лихорадочно крестясь, громко молиться, тыкать в меня крестом и обрызгивать святой водой. Я же радостно ему улыбнулся и сказал:

- Не бойся меня, Карл, я не посланец преисподней, а твой земляк из Тюрингии. Святая вода и молитвы, может быть, не по нраву бесам с их изысканным вкусом, но я ведь, как, впрочем, и ты, Карл, варвар из германского племени, чей грубый желудок легко переварит не только плохое вино, но и жирную свинину с редькой. Ох, прости меня, я занял твоё ложе. Садись, прошу тебя, и мы побеседуем. А то ведь, насколько мне известно, нет у тебя здесь, на чужбине, друзей и некому излить душу. По себе знаю, это худшая пытка для мыслящего создания.

Поднявшись на ноги, я указал ему на его постель, а сам устроился на лавочке, что стояла у стола, который, как это положено в доме учёного человека, был устлан и облагорожен книгами, стопками исписанной бумаги, крошками хлеба, рыбьими костями, лужицами пролитого вина и прочими атрибутами мятежной мысли, рвущейся прочь из вещественной юдоли.

Немного помедлив, красавец священник, видя, что никакие известные ему средства не способны изгнать привидение, всё же сел на койку и уставился на меня примерно такими же глазами, какими ты созерцал моё явление прошлой ночью. Только, в отличие от тебя, он верил в то, что видел, и в этом неожиданном чуде подозревал не земных хулиганов, а подземных.

Вкратце рассказал я Карлу о себе, о своей печальной участи. А главной целью визита назвал своё незнание латыни и желание с его помощью выучить наконец этот трудный язык, дабы иметь возможность читать самые умные книги. Ведь, как известно, величайшая мудрость настолько скромна, что предпочитает прятаться за труднопереводимыми изречениями, словно нарочно пытаясь ввести в заблуждение всяких профанов.

Я говорил, а Карл неотрывно глядел на меня. А потом вдруг прервал поток моих излияний изречением кратким, но полным веры во всмогущество Творца:

- Именем Иисуса Христа, сына Божьего, изыди, сатана!

Упав на колени, он стал бить поклоны, и мне ничего другого не оставалось, как только смириться и оставить его до времени.

Но и во все последующие вечера мой возлюбленный служитель божий был не более сговорчивым. Увидев меня, он говорил: «Исчезни, нечистая сила!» или «За грехи свои терплю я это наваждение!» и сразу же уходил из дома. Однажды я последовал за ним, но такая моя настойчивость только вывела его из себя, и он, остановившись на перекрёстке стал размахивать руками, пытаясь ударить меня и несколько раз даже пнул ногой. Осознав, что ни божья, ни человеческая сила меня не берёт, он сел на землю и зарыдал. Тогда я понял, что ещё немного - и этот парень лишится рассудка. Что оставалось мне делать? Я оставил его в покое. И поклялся себе никогда не связываться с верующими, какими бы красивыми они ни были.

А чтобы выветрилась из меня несчастная моя любовь к благочестивому Карлу, я отправился в путешествие на луну.

- Но что там любопытного, на этой луне? - сказал я. - Пыль да камни.

- Не скажи! Там очень много призраков. Все, кто боится суеты и жаждет уединения и чистой, созерцательной жизни, летят на луну. Там собрался цвет философской мысли: Сократ, Платон, Ницше, Маркс... Много там художников, музыкантов, литераторов. Они размышляют, спорят друг с другом. Если бы не моя тяга к простым обывателям, я бы обязательно остался там навсегда.