ГЛАВА ПЯТАЯ

Мы подошли к старому трёхэтажному зданию. Одно окно на втором этаже слабо светилось.

- Это там, - сказал Рудольф. - Но там кто-то есть.

- Может, придём в другой раз? - произнёс мой осторожный разум. Да, именно осторожный, умеющий просчитывать действия на несколько шагов вперёд и вовремя предупреждающий меня об опасностях. Кое-кто назовёт его трусливым, но я с этим не согласен, так как трусливо в человеке только сердце: слышите, как оно трепещет и замирает на пороге неведомого? Так что советую вам не называть предостережения осторожного своего разума трусостью, не оскорблять его, а слушаться во всём. Ведь если бы заяц был безрассудно храбрым, он не прыгал бы по опушке леса, радуясь хорошей погоде, а давно уже пополнил бы меню лисицы. Вот почему я сказал: «Может, придём в другой раз?»

- Другого раза может не быть, - спокойно возразил призрак. - Не бойся, Гюнтер, а то я тоже начну бояться за тебя - и тогда меня может охватить довольно гадкая дрожь. А трясущееся привидение - зрелище не из приятных. Пойдём, посмотрим, кто там. Скорее всего, какой-нибудь бездомный.

Но я был другого мнения. Моё воображение, стараясь услужить осторожному разуму, тут же нарисовало ужасную картину: вот маньяк средних лет с лицом, высушенным запретными страстями, одетый в белый балахон, с перевёрнутым христианским крестом, что чернеет на голой груди, как знак, выжженный на его душе самим сатаной. Перед ним на полу лежит обнажённая девушка. Она связана по рукам и ногам, во рту её кляп, чтобы никто не слышал криков страдания. В руках маньяка электроды сварочного аппарата, и он подносит их к трепещему телу невинной жертвы извращённых своих фантазий...

О, да это же Клавдия!

Как только моё воображение выяснило, что у ног маньяка лежит мерзавка, укравшая у меня последние деньги, мой разум стал менее осторожным и позволил ногам смелее двигаться вслед за Рудольфом, который уже вошёл в здание.

Мы поднялись на второй этаж. Дверь была закрыта, но на том месте, где когда-то был врезан замок, зияла дыра. Сквозь неё я посмотрел внутрь. Но ничего не увидел, кроме пыльного полумрака.

- Погоди, сейчас проверю. - Рудольф просочился сквозь дверь и через несколько минут вернулся. - Ничего страшного, двое наркоманов. Пообещай им дозу - и они твои. Вперёд, герой!

- Не называй меня героем, - прошептал я, задетый за живое иронией в его красивом голосе. - Ты же знаешь, я слишком разумен для того, чтобы быть героем.

- Разумный дурак, - буркнул призрак. - И за что только я полюбил тебя?

- Что ты сказал? - Возмущение вытеснило из меня всю оставшуюся осторожность.

Рудольф засмеялся:

- Случай с прекрасной Клавдией показал лучшие возможности твоего недюжинного ума.

- Но это была не глупость, а простая юношеская неопытность! - горячился я. - Ты ещё не знаешь, на что я способен!

- Сейчас мы это проверим. Если ты выйдешь из этой квартиры с деньгами, значит, у тебя есть некоторые задатки. Дерзай!

Обиженный, с растревоженным самолюбием, я решительно открыл дверь и сквозь тёмный коридор прошёл в просторное, грязное, тускло освещённое помещение с лохмотьями обоев на стенах и двумя рваными матрасами на полу. На одном из них, лёжа на боку, спал юноша, казавшийся мёртвым - такой он был бледный, - а на другом, прислонившись спиной к стене, сидел бодрствующий парень, точно такой же, как первый, но похожий на живого. С крюка в потолке, где когда-то закреплена была люстра, свисал на длинной нитке электрический фонарик, бросающий на пол яркий круг света.

- О, привет, - ватным голосом промямлил сидящий юноша.

- Деньги как раз под ним, - сказал Рудольф. - Действуй, а я посмотрю, на что ты горазд, умник.

- Хватит надо мной насмехаться! - строго приказал я.

- Всё, молчу! - И призрак отошёл в сторону.

- Прости, что ты сказал? - с трудом проговорил наркоман, глядя на меня осоловевшими глазами.

Я сел на корточки рядом с ним и произнёс, стараясь излучать как можно больше доброжелательности:

- Хочешь подарок?

- А что за подарок?

- Подарок - просто кайф!

- Кайф - это из моей оперы! - На лице наркомана расплылась кривая, бессмысленная улыбка, а его глаза с неестественно широкими зрачками продолжали облучать меня тихим, уютным безумием.

- Обещаю, тебе понравится мой подарок, - продолжал я. - Но для этого я должен сдвинуть с места этот матрас.

- Ну и двигай, - флегматично произнёс парень. - Я-то тут при чём?

- Но ты сидишь на нём!

- Да, я сижу на облаке и лечу в страну Оз. - Его улыбка приобрела оттенок младенческой невинности.

Я понял, что бесполезно упрашивать этого сновидца подняться, и решил сыграть роль ветра, несущего облако по глади небес. Крепко схватив матрас за два угла, я поволок его по обшарпанному паркету. Лишённый опоры наркоман, упав на спину, ударился головой о пол и воскликнул:

- Вот это приход! Я лечу к звёздам!

Кусок плинтуса был наполовину оторван, и я легко отделил его от стены. Под ним была щель, которая помогла мне поднять несколько дощечек паркета. В открывшейся полости лежал старый чёрный чемодан. Я вынул его.

- Замок цифровой, - обратился я к Рудольфу.

- Набери три шестёрки.

- Три шестёрки?!

Нет, я отнюдь не суеверен. Мой разум строго следит за тем, чтобы никакие религиозные выдумки не влияли на принятие мною решений, но число зверя, как и пятница тринадцатого - стоит только о них подумать - портят мне настроение и вызывают в сердце нехорошие предчувствия.

Вот и в тот раз мне пришлось сразиться с мистическим страхом перед магическими шестёрками, прежде чем я набрал их на замке. Но в ту благословенную ночь эти цифры оказались счастливыми, что лишний раз подтвердило полную несостоятельность суеверий: чемодан был полон долларами!

- А вот и подарок! - воскликнул я, опьянев от радости и щедро вынул из одной из пачек пять банкнот, но, хорошенько подумав, сократил их количество до трёх, а затем до двух: хватит этому типу и двухсот баксов! И положил это щедрое подаяние на матрас, где летающий наркоман то и дело пытался сесть. Однако посторонние мысли отвлекали его от этого занятия, и он, приподнявшись на локте, вновь опускался на спину и замирал, глубоко задумавшись о смысле бессмысленной своей жизни.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В понедельник утром я не пошёл на работу. Под усиленный храп Рудольфа я позвонил шефу и уведомил его, что покидаю не только страну, но и прошлую свою жизнь, будь она неладна, и прошу считать меня немедленно уволенным. Затем отправился в торговый центр, откуда вышел в изящном костюме и щегольской шляпе.

Вернулся я домой за рулём ярко-красного внедорожника.

Упаковав чемоданы, я стал ждать, когда проснётся мой призрачный друг. Он обещал представить меня своему приятелю, старому швейцарскому банкиру по фамилии Брухтайль, которого ненавидел всей душой, но несмотря на это часто с ним общался и даже как-то раз показал ему, где спрятана шкатулка с золотыми монетами.

- Когда ты увидишь этого Брухтайля, не пугайся. Он страшнее графа Дракулы и отличается от вампира только тем, что питается не кровью, а деньгами. Но зато он надёжнее стоимости бриллиантов, не подведёт. Мне пришлось связаться с ним, когда я помогал своему прошлому приятелю. С тех пор мы прониклись друг к другу особой симпатией: он меня обожает, а я его терпеть не могу... Хотя иногда мне кажется, что в мою ненависть к нему закрался червячок любви.

Одетый и готовый к путешествию, я лежал на кровати и ждал, когда же проползёт бесконечный день, наполненный до краёв чудовищным храпом призрака, спящего в кресле. Наконец, в вечерних сумерках, Рудольф проснулся, мы сели в машину и покинули мой родной город.

По пути, чтобы развлечь меня и не дать мне уснуть за рулём, призрак решил рассказать ещё одну поучительную историю:

- Это было в девятнадцатом веке. В одной деревне жил зажиточный, честный и порядочный крестьянин. Звали его Иоганн Мюллер...

- А оригинальнее имени ты не мог придумать?

- Придумать?! - обиженно воскликнул Рудольф. - Ничего я не придумывал. Я передаю тебе то, что произошло на самом деле. Разве моя вина в том, что у самых честных и порядочных людей имена чаще всего самые неоригинальные? И нечему тут удивляться. Ведь их бесхитростные родители, совершенно лишённые суетных страстей, передают чадам вместе с простым, как медная монетка, именем, своё чуждое тщеславию простодушие.

Но оставим в стороне вопросы ономастики и перейдём к повествованию, столь же увлекательному и поучительному, сколь и правдивому.

Иоганн Мюллер был женат на благонравной Матильде, причём по любви, как подобает честному человеку. По жертвенной любви, я бы сказал. Ибо его отец с матерью так возлюбили приданое невесты и тучные достоинства её семьи, что пожелали ему эту девицу, единственную дочь её отца и, стало быть, полноправную наследницу дома, утверждённого не на рыхлом песке человеколюбия, а на граните здравого смысла.

Были у четы Мюллеров не только полные закрома, но и детки, милые ангелочки, но о них я не буду распространяться, так как повесть моя не о семейном счастье, а более приземлённых материях.

Случилось как-то Иоганну возвращаться в деревню с ярмарки. Удачно продавший и купивший всё, что хотел, он сидел на телеге, понукал толстую, ленивую свою лошадь и, почёсывая покоющееся на коленях пузо, напевал весёлую песенку:

Если б я вчера не видел
Со спины свою милашку,
Разве смог бы я влюбиться
В её страшную мордашку?

Вдруг его так тряхнуло, что он едва не слетел с воза.

- Тпру! - крикнул он лошади, которая, впрочем, и без хозяйского повеления охотно остановилась.

Иоганн, кряхтя и неразумно поминая князя ночи, слез на дорогу и понял, в чём дело: телега наехала на камень, и переднее колесо, уж не помню, правое или левое, почти отвалилось и держалось на оси единственно на доброй воле Создателя всего сущего.

А надо отметить, что время близилось к вечеру, солнце уже угнездилось на верхушках елей, синеющих вдали, то есть, если быть более точным, говорило всем своим усталым видом, что пора бы и на покой. Но какой уж тут покой, если враг человеческий на каждом шагу готов подстраивать людям свои каверзы? И всё же Иоганн был не из тех слабовольных нытиков, что только и ждут случая, чтобы, опустив руки, отдаться во власть лени и ждать, когда небеса подарят им незаслуженную удачу. Нет, этот титан духа был хитроумен и предприимчив. Он тотчас же принялся исправлять поломку, а когда закончил возиться с упрямым колесом, было уже довольно темно. Ему бы взобраться на телегу и продолжить путь к дому, где ждали его детки и блестящая от сала, пышногубая улыбка жены, но в его намерения нагло вмешался желудок: Иоганну так захотелось перекусить чего-нибудь, что, будучи волевым человеком, закалённый земными трудами и лишениями, он всё же вынужден был подчиниться плотскому вожделению.

Он достал из мешка круг колбасы и пшеничный каравай, но обнаружил, что бутылка, где совсем ещё недавно так смачно побулькивало красное вино, пуста! Вот незадача! Оказалось, что она опрокинулась от сильной встряски, а пробка держалась в горлышке неплотно и выпустила на волю всю влагу. Что делать? Есть всухомятку - икоту себе зарабатывать, мудрый селянин знал это не понаслышке. И тут он вспомнил, что неподалёку, в лесу, течёт чистый и прохладный ручеёк. Он и пошёл к нему, чтобы наполнить бутылку водой.

Но не суждено было ему добраться до ручья, так как в сумраке - а надо отметить, что стоял май и ночи уже стали довольно светлыми, - он увидел какую-то чёрную тень, крадущуюся от дерева к дереву. Иоганн замер ни жив ни мёртв. Оно и понятно: неподалёку, на взгорке, располагался погост, и с ним было связано столько страшных историй и слухов, что и местный священник, на что уж защищённый мудростью от всякой нечисти, старался лишний раз не приближаться к кладбищу после захода солнца. Что уж говорить о простом крестьянине!

Но вот тень остановилась на полянке и начала вышагивать по ней туда-сюда. Затем сняла с плеч мешок, положила его на землю и стала делать движения, какие имеет обыкновение делать человек, роющий яму.

Пользуясь тем, что тень была поглощена работой, Иоганн подошёл к ней ближе и продолжал наблюдать из-за дерева. Теперь он не сомневался, что это была не просто тень, а Штефан Румпельбайн, батрак, лентяй и пьяница, человек с тёмной, непроницаемой душой и отнюдь не христианскими добродетелями.

«Что затеял здесь этот паршивец?» - подумал Иоганн, отличавшийся любознательностью, и терпеливо ждал, пока Штефан не забросал землёй вырытую им яму и не ушёл так же быстро и бесшумно, как и появился.

Иоганн приблизился к тому месту, где только что копался в земле батрак, опустился на колени и, пощупав почву, понял, что она рыхлая и он может без труда отрыть её руками. Так он и сделал и вскоре обнаружил в яме шкатулку, довольно тяжёлую и перевязанную ремнями и верёвками.

«Всё равно я здесь ничего не увижу, возьму-ка её домой и там хорошенько рассмотрю», - решил он, вновь зарыл яму и поспешил к телеге. И, забыв о колбасе, продолжил путь, так как духовная жажда познания вытеснила из его утробы телесный голод.

Дома Иоганн взял свечу и тайком отнёс шкатулку на чердак, где и открыл её. И обомлел от неожиданной радости: шкатулка была полна золотыми монетами разных стран и эпох.

Но я не зря говорил, что Иоганн Мюллер был человеком предельно честным. Он не мог долго держать в себе правду, она так и рвалась из него, точно сильная рыба, застрявшая в ветхой в сети. Ведь правда на то и правда, что стремится стать достоянием всего человечества, а не принадлежать лишь одному жадине. И вот, как-то ночью, Иоганн, удовлетворённо пыхтя после очередной возни в постели с женой, шепнул ей на ушко:

- Я нашёл сокровище!

- Как это мило, муженёк! - воскликнула Матильда. - Ты ещё никогда не называл меня так...

- Да при чём здесь ты, дурёха! - простонал муж, справедливо раздражённый непонятливостью жены. - Я говорю не о тебе, а о настоящем золоте!

- Настоящем? - Женщина села и попыталась разглядеть в темноте лицо супруга: шутит он или действительно выпустил из своей суровой груди свободолюбивую правду. - Где же оно, это золото?

- На чердаке.

Они поднялись на чердак, и восхищённая Матильда долго не могла успокоиться, перебирая монету за монетой и наслаждаясь весом каждой из них.

- Теперь мы заживём как самая знатная знать! - На её лице трепетал свет мечтаний и надежд. - Мы переселимся в город, я буду ездить на балы в карете, а слуги будут подавать нам к столу модные кушанья в серебряных блюдах. Моим платьям позавидуют графини и баронессы, а на твоём милом животике, мой муженёк, будет сверкать самая толстая золотая цепочка от самых дорогих часов.

- Да, так, пожалуй, мы и сделаем, - ответил ей Иоганн, и от такой великой радости им захотелось немного перекусить, а потом повторить постельную возню.

Но не прошло и трёх дней, как о кладе, что спрятан на чердаке Иоганна Мюллера, знала уже вся деревня. Таково свойство правды: как ни утаивай её, как ни прикрывай её наготу фиговыми листочками лжи, сколько тяжёлых замков ни вешай на своё сердце, где она томится, она найдёт лазейку и сквозь пухленькие губки какой-нибудь добродушной Клотильды или Матильды проскользнёт в ушко лучшей подруги, а дальше... А дальше никакой Шерлок Холмс не разберётся в извилистых и неисповедимых тропинках, по которым побегут её лёгкие ножки.

Разумеется, этот слух долетел и до Штефана Румпельбайна. Заподозрив неладное, он бросился в лес и... И было бы странным предполагать, что он нашёл там то, что искал.

- Этот жирный боров меня обокрал! - воскликнул он в сердцах и стал напрягать свой разбавленный алкоголем мозг: как же вернуть ему шкатулку?

Однако он не был мыслителем и ничего другого не мог придумать, как только влезть ночью в дом Ганса Мюллера, чтобы выкрасть своё законное имущество.

Так он и поступил, но не сумел довести дело до конца, так как не учёл одного незначительного обстоятельства: хозяин дома обладал необыкновенно чутким слухом, и даже мышь, пробегающая по полу, могла прервать его сон. Неужели он не услышал бы, как вор подкапывает его надежду на счастье? Конечно же, он поднялся с постели, взял кочергу и, когда Штефан собирался уже подниматься по узкой лестнице на чердак, огрел его по спине, да так, что из нечестивой души пропойцы вырвался целый ураган воплей и проклятий, заставивший, говорят, ангелов на небесах вложить персты свои в уши.

Началась борьба не на жизнь, а на смерть. Худоба нищего батрака слилась с неохватной дородностью богатого крестьянина, и образовавшийся клубок покатился по полу, сметая на своём пути всё, что на латыни банкиров и адвокатов зовётся движимым имуществом. Поднялся такой грохот, что проснулась даже Матильда, в отличие от мужа страдавшая по ночам приступами летаргии. Возмущённая безобразием, учинённым в её доме воинственно настроенными мужчинами, она схватила висевшее над камином ружьё, которое всегда было заряжено на случай проникновения воров, прицелилась в спину Штефана, как раз в то мгновение находящегося сверху противника, и нажала на курок.

Но какое же изумление охватило эту бедняжку, какой нестерпимый страх вцепился ей в горло, когда она обнаружила, что одним выстрелом продырявила сразу обоих: и вора, и мужа. Не знаю, о мой Гюнтер, какими словами передать тебе горе, охватившее вдову, на руках которой остались трое осиротевших ангелочков. Нет, не словами надо бы описывать подобное несчастье, а стонами ветра, бьющегося в отчаянии о несокрушимые, бездушные скалы, или шумом рыдающего моря, которое тщетно хватается израненными руками волн за скользкие бока необитаемого острова.

И всё же неробкого десятка была эта поистине выдающаяся женщина, пример стойкости и здравого смысла. Она быстро сообразила, что шкатулка, находящаяся на чердаке, и впредь будет служить соблазном для нечистых на руку и погрязших в суете соседей. Посему, приказав няне успокаивать испуганных детей и оставив в сенях сплетённые тела мужчин медленно остывать и коченеть в позе братской любви, она обвязала шкатулку тесёмкой, сунула её в мешок и, захватив с собой лопату, отправилась по ночной дороге в безлюдие ночи, чтобы в надёжном месте спрятать своё будущее счастье.

Когда же она проходила мимо дома Клауса Шмидта, кстати, тайно влюблённого в её пышные прелести, тот как раз вышел во двор справить малую нужду, оказавшуюся не такой уж и малой после пяти кружек пива. Представь себе, Гюнтер, такую сцену: идёт по ночной дороге женщина с мешком за плечом и лопатой в руке и делает вид, что никто её не видит и что сама она не видит ни мужчины, стоящего у куста бузины, ни обильной струи, покидающей его уд и красиво сверкающей в лунном свете. А мужчина, в свою очередь, застигнутый врасплох, не в состоянии перекрыть шумный источник влаги, делает вид, что не замечает проходящей мимо женщины.

Матильда уже прошла, а струя, покидающая Клауса, всё никак не хотела иссякать.

«Куда же идёт она? - думает влюблённый холостяк. - Не иначе отправилась зарыть своё золото. Но почему она, а не Иоганн занимается этим явно не женским делом? Верно, и муж не должен знать, где лежит клад. И хитра же! Обчистит своего супруга и заявит ему: нас ограбили воры! Пойду-ка я погляжу, где она спрячет золотишко».

И вот он на цыпочках семенит за Матильдой, и она приводит его к кладбищу и начинает копать землю рядом с могилой своей бабушки. Зарыв шкатулку, приминает почву, разглаживает её, притоптывает и спокойно удаляется. Ни черти не страшны этой сильной женщине, ни ведьмы, ни духи озлобленных предков. Зато сколько в ней добродетелей! Самое дорогое, что у неё есть, она доверила освещённой церковью земле, рядом с прахом бабушки.

Она ушла, а Клаус, не теряя времени, извлекает из ямы шкатулку. Он хоть и влюблён в Матильду, но не дурак и хорошо знает: если уж речь заводят большие деньги, почтительно замолкает даже любовь.

Однако Клаус Шмидт недооценил выдающийся ум вдовы Иоганна Мюллера. Не успел он выйти за ворота погоста, как на голову ему обрушилось нечто тяжёлое и полное гневной силы: это Матильда, спрятавшаяся за кустом, подкараулила вора и ударила лопатой по голове в наказание за то, что он украл у неё мечту и счастье. Он рухнул на землю, а благоразумная вдова вернула шкатулку под защиту смерти, освящённой небесами. Затем она взяла за руки Клауса, покаранного за нарушение третьей заповеди, и поволокла его вниз по холму, пока не добралась до реки, куда и столкнула безжизненное тело.

- Покойся с миром, и да просит тебе Всевышний твои прегрешения. Аминь, - набожно бормотала она, глядя, как труп влюблённого неудачника плывёт в страну вечного блаженства, куда, по странной какой-то причине, не хочется попасть никому из смертных.

Но продолжим повествование.

На следующий день Матильде пришлось заявить властям о «попытке ограбления и несчастном случае, происшедшем во время попытки пресечь вышеозначенную попытку». Именно так ясно и недвузначно было записано в полицейском протоколе.

Безутешная вдова была освобождена от ответственности за двойное убийство и могла без помех предаться оплакиванию покойного супруга. Но она не успела перевести дух после допросов, похорон и прочих хлопот, как вдруг узнаёт, что Клаус Шмидт жив! Оказывается, оглушённый ударом лопатой по голове, он пришёл в себя, когда Матильда волокла его, но решил притвориться мёртвым, чтобы не получить второго такого же сокрушительного удара, а, оказавшись в реке, подождал немного, пока река отнесёт его подальше, и только тогда выбрался на берег.

Несмотря на какофонию в голове, он мыслил вполне здраво и, проследив за Матильдой и убедившись, что она вернулась домой, поспешил на кладбище, где вновь завладел вожделенной шкатулкой. Во избежание дальнейших неприятностей, он пошёл в лес, где и зарыл клад. На этот раз никто его не видел, и тайна золотых монет надёжно погрузилась в его память, откуда до поры до времени он не собирался её выуживать.

Узнавшая же, что Клаус жив, Матильда, не медля ни минуты, примчалась на погост, где, ни у кого не вызвав подозрений, до самого вечера проплакала на могиле мужа, а когда стемнело, навестила покойную бабушку, но у той, к сожалению, не оказалось того, что она искала.

Ей бы смириться с потерей золота, как смирилась она с более тяжкой потерей того, с кем само небо сочетало её вечными узами, но нет же, не той закалки была эта героическая женщина, настоящая Афина, Диана, Валькирия! Дождавшись ночи, она взяла ружьё и отправилась к ненавистному Клаусу Шмидту. Он всё ещё страдал головной болью и не ожидал прихода своей жестокой возлюбленной. А она без лишних слов направила на него ружьё и потребовала, чтобы он немедленно вернул ей имущество, добытое такой дорогою ценой.

- Убери ружьё! - сказал он. - Оно же может выстрелить...

И оно-таки выстрелило! Бесстрашная Матильда упёрла дуло Клаусу в живот, он попытался вывернуться, вдова случайно нажала на курок - и тайна шкатулки вытекла кровью из смертельной раны одного из самых храбрых и хитроумных мужчин.

Понятное дело, теперь уже вдова, как ни мудра она была, не сумела выйти сухой из воды и была отправлена в тюрьму, а шкатулка... Не зря же я говорил, что правда не любит долго оставаться в безвестности и всегда найдёт лазейку из темницы. На этот раз такой лазейкой был твой покорный слуга. С самого начала я с увлечением наблюдал, чем же закончатся страсти деревенских кладоскрывателей и получил немалое удовольствие, изучая их колоритные личности...

Однако немало я и горевал, оплакивая невинные жертвы сребролюбия.

А потом то место, где Клаус Шмидт зарыл клад, я показал банкиру Брухтайлю, благоразумно решив, что уж этого прожжённого короля ростовщиков никакие проклятия и заклятия не возьмут. Он сам - ходячее заклятие. Вот к какому могущественному человеку мы с тобою направляемся.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прибыв в Цюрих около полуночи, спустя двое суток после отъезда из моего родного города, мы сразу же наведались к Брухтайлю, скелету, обтянутому желтоватой кожей, которая даже на лысой его голове не блестела, а была похожа на старую бумагу. Создавалось впечатление, что он действительно питается только купюрами. От него пахло сигарами, древними книгами и смертью. Он милостиво принял от меня чемодан с аппетитными долларами и пообещал пристроить их наилучшим образом. Я спросил его, может ли он помочь мне приобрести дом где-нибудь в горной деревушке. Он оживился ещё более и с ласковой улыбкой, похожей на оскал мумии Тутанхамона, сообщил мне, что его племянник как раз продаёт милый особнячок в милом местечке и что он, Брухтайль, с удовольствием посодействует сделке. И дал мне адрес, сказав, что свяжется с племянником и тот будет ждать нас на следующий день в своём милом домике.

Племянник оказался полной противоположностью банкира. Низенький, кругленький, востроглазый, жизнерадостный, он постоянно шутил, хихикал и, показывая мне своё хозяйство, бегал по дому в башмаках такого маленького размера, что ноги его были похожи на изящные копытца пони. Я сразу согласился купить его шале, старое, но в самом деле милое, расположенное на отшибе, на вершине холма, среди живописных лугов и перелесков. И он, прощаясь со мною в наилучшем настроении, вручил мне ключи, заявив, что, если за дело взялся его дядя, то сделку можно считать заключённой.

Оставшись в новом своём жилище, я с нетерпением ждал, когда проснётся Рудольф, храпящий на заднем сидении моего автомобиля. Я так хотел сообщить ему о замечательном приобретении! Но времени до вечера оставалось ещё немало, и оно казалось мне бесконечной поэмой бездарного сочинителя, и, чтобы убить его, я решил съездить в деревню, себя показать и людей посмотреть.

Я зашёл в крошечное кафе у дороги, которое так и называлось: «У дороги», где сидело всего несколько клиентов. Судя по внешности и серьёзным лицам, это были водители грузовиков. Не успел я сесть за столик, как ко мне подбежала официантка в белоснежной блузке и голубоватом переднике. На груди её красовалась розовая табличка с романтичным словом «Гертруда».

- Что желаете? Вот меню. Или хотите наш фирменный шнитцель?

- Гертруда, - медленно произнёс я, задумчиво разглядывая официантку, и обрадовался, не обнаружив на её пальцах ни одного кольца. - У вас, фройляйн, такое красивое имя...

Да и вся она была недурна: светлая шатенка лет восемнадцати с чистейшей кожей лица, слегка тронутой нежным румянцем. А какой был у неё носик! Согласен, немного неправильной формы, но такой милый! А ротик! Губки словно сами тянулись ко мне и обещали мне поцелуй со вкусом весеннего рассвета, а между весёлыми зубками то и дело высовывался ласковый язычок, - безусловно, только для того, чтобы получше разглядеть меня.

- Спасибо, сударь, - смущённо проговорила Гертруда и уставилась на блокнот, который держала в мягкой своей ручке.

- Принесите мне то, что вы сами себе заказали бы. Гертруда... Боже, какое имя!

Эти мои слова заставили официантку покраснеть и широко улыбнуться. А я подумал, что, обзаведясь призрачным другом и большими деньгами, стал намного увереннее в себе. Кроме того, учитывая день проведённый мною с Клавдией, я мог считать себя опытным сердцеедом.

Когда Гертруда вернулась с подносом, я, взволнованный необычайной красотой девушки, порадовал её парою лёгких комплиментов. Зато когда она подала мне счёт, я был уже полностью во власти её чар и решился - должен признаться, не без душевного усилия - повысить ставки:

- Знаете что, Гертруда? Зовите меня просто Гюнтером. Очень надеюсь на то, что скоро мы с вами станем добрыми друзьями...

Она ещё раз внимательно осмотрела мой дорогущий костюм, сравнила его с моим красным внедорожником, припаркованным прямо за окном, глубоко вздохнула и произнесла с застенчивой улыбкой, парализовавшей меня на целую минуту:

- Всё возможно, Гюнтер.

Эти слова, покинувшие волшебный ротик Гертруды, значили для меня больше, чем банальное признание в любви. В них не только заключался намёк на сладкую надежду, но и скрывались чистота и безупречность девичьего сердца, нет, не безрассудного сердца городской дикарки, а разумного сердца деревенской красавицы, скромной, но точно знающей, с какого конца браться за жизнь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я стал ежедневно завтракать, обедать и ужинать в уютном кафе «У дороги», и всякий раз для милашки Гертруды у меня находилась пара комплиментов или намёков на мои особые к ней чувства.

Она перестала смущаться, когда заговаривала со мной, её реплики стали более пространными, а скрытые в них обещания - более прозрачными и волнующими. Она рассказывала о себе, о своих вкусах и предпочтениях в еде, одежде, книгах, фильмах. Я находил всё это трогательным, и зачастую на глаза мои напрашивались слёзы умиления, когда она искренне и свободно высказывала свои мнения или невольно приоткрывала мне сокровенные мечты и желания.

Через четыре дня после нашего знакомства я был уже готов предложить ей руку, сердце и все свои сбережения и вошёл в кафе с твёрдым намерением покинуть его получившим более определённое обещание. Но Гертруды там не было. Другая девушка, с табличкой «Марианна», не менее хорошенькая, но оставившая меня равнодушным, сообщила мне, что у Гертруды выходной.

«Что ж, Магомет пойдёт к горе», - решил я, выпил кофе, выпросил у Марианны адрес своей возлюбленной, в лавке напротив купил букет самых ярких цветов, какие там были, и, дрожа от страха перед неизвестностью и проклиная Рудольфа, храпящего дома на моей кровати и не желающего в тудную минуту поддержать друга, добрёл до судьбоносного дома.

Дверь мне открыла полная пожилая женщина, чертами лица очень похожая на мою официанточку.

Я промямлил что-то невразумительное, но женщина не растерялась.

- Вы к Гертруде? Входите, прошу вас!

Я не знал, кому будущий жених, пришедший свататься, должен приподнести цветы, невесте или её матери, и замялся в прихожей. Хозяйка глядела на меня с немым вопросом, и мне надо было на что-нибудь решиться. Но я так ни на что и не решился и лишь пробормотал, продолжая дрожать от страха:

- Я хотел бы...

- Проходите, милый Гюнтер, - добродушно улыбаясь прервала меня женщина, - не стесняйтесь. У нас здесь всё запросто, по-деревенски. - И, взяв меня под руку, потянула с собой в гостиную, небогато, но уютно обставленную антикварной мебелью.

В гостиной за столом сидел немолодой, но очень крепкий мужчина, полноватый брюнет с пронзительными глазами. При моём появлении он встал и, сдержанно улыбаясь, подал мне руку:

- Рад знакомству, Гюнтер. Зовите меня просто Зигмундом. А это моя жена Софи. Очень хорошо, что вы пришли. Дочка столько нам рассказывала о вас. Если честно, ваше имя уже приросло к её языку. Чуть что - сразу: Гюнтер да Гюнтер. Софи, будь добра, позови сюда моё спелое яблочко. А вы, Гюнтер, садитесь сюда, за стол, не стесняйтесь. У нас здесь запросто, по-деревенски.

Только я сел, как в комнату влетела раскрасневшаяся от волнения Гертруда и тут же выхватила у меня из рук самый яркий во всей деревне букет.

- Ой, как мило! Ох, Гюнтер! Спасибо тебе! Мамочка, смотри, какие чудесные цветы!

- Давай, дочка, я поставлю их в вазу. А ты помоги мне на кухне. Мужчины, вы не против, если мы на полчасика оставим вас одних?

- Валяйте! - весело отмахнулся от них Зигмунд и снова усадил меня рядом с собой. И начал выспрашивать, выпытывать, вынюхивать у меня подробности моей жизни: да где я родился, да где учился, да как добываю себе хлеб насущный, да почему вдруг оказался в их глуши? И я понял: чтобы не рассказывать о призраке, мне придётся врать. И я на ходу придумал историю о внезапном наследстве, о том, что надоел мне городской шум и я приехал в деревню, чтобы в тишине и покое писать книгу.

Потом мы вышли на крыльцо покурить, а когда вернулись, стол был уже накрыт.

Во время обеда я, напрягая все свои душевные силы, долго преодолевал сопротивление своего трусливого сердца. Наконец оно не выдержало напора слов, что рвались из груди, словно узники в сломанную дверь, и они вылетели из моих уст, неожиданные, помятые, но свободные:

- Я, собственно, пришёл к вам... я прошу... понимаете... я прошу... понимаете... рукИ вашей дочери...

Воцарилось молчание, и три пары глаз остановились на моём испуганном лице. Первая, самая робкая, пара, молодая и красивая, сразу же застенчиво потупилась и замерла в тревожном ожидании. Вторая, вдруг засверкавшая слезинками, спряталась в носовом платке. Зато третья, открытая и смелая, продолжала изучать черты моего лица, готового окаменеть и кануть в пучину страха и стыда.

- Вот это я понимаю! - внезапно прервал молчание Зигмунд. - Честный юноша с приличными намерениями. Что скажешь, Софи?

Хозяйка отняла платок от лица и вместо ответа взглянула на дочку.

- А ты что скажешь, спелое моё яблочко? - обратился отец к Гертруде?

Не поднимая глаз, зардевшаяся девушка негромко произнесла:

- Я согласна, папочка.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Итак, через месяц после сватовства мы с Гертрудой стали мужем и женой, и она переселилась в мой дом на холме, внеся в него столько счастья, что я чуть не обезумел от радости.

Рудольф, похоже, нисколько не ревновал и тоже казался довольным. А когда я рассказал ему о своей беседе с Зигмундом перед судьбоносным обедом, мой призрак и вовсе засиял от восторга голубым свечением и воскликнул:

- Ты придумал гениальную вещь, мой драгоценный Гюнтер! Вот что тебе действительно нужно! Решено: ты станешь писателем.

- Что за чушь? Какой из меня писатель?

- Великий, друг мой, великий!

- Откуда ты это взял?

- Послушай, Гюнтер! Хватит считать себя серой мышью! Я предлагаю тебе увлекательную жизнь, славу, но главное - бесконечное путешествие по дорогам и бездорожью воображения. Я знаю столько историй, происшествий, слухов и сплетен из жизни живых и мёртвых, что их хватило бы на целую Александрийскую библиотеку. К сожалению, мои прошлые друзья были один художником, другой музыкантом, а третий и вовсе мошенником, а об остальных и говорить не стоит... Но ты, Гюнтер, совсем другой, через тебя я поведаю миру столько всего удивительного! Ты не представляешь себе, какой неисчерпаемый клад нашёл ты в моём лице! Мы вместе напишем такое! Ох, я сейчас умру от радости!

- Ты полагаешь, у нас получится?

- Не сомневаюсь.

И я, в очередной раз покорённый обаянием призрака, согласился стать писателем.

Я оборудовал на чердаке уютный кабинет, где с удовольствием поселился Рудольф и где он рассказывал мне свои истории, а я их записывал. Затем он читал рукопись, и начинались долгие споры по поводу стиля, уместности иронии, по поводу тяжеловесности или, напротив, излишней лёгкости слога. Наконец мы приходили к общему мнению и утверждали окончательный вариант рассказа.

Мне совестно было подписывать плоды совместного творчества своим именем, и я предложил псевдоним Рудольф Гюнтер, который был принят моим другом без возражений.

И понеслось! Большую часть суток я проводил на чердаке, слушая, записывая, исправляя, споря и даже ругаясь с Рудольфом, и отрывался от этих занятий только для того, чтобы поспать, помыться, поесть, немного погулять и, разумеется, заняться с Гертрудой тем, что, несмотря на её врождённую целомудренную стыдливость, нравилось ей больше всего.

Сначала её пугало моё затворничество, но после того, как она прочитала несколько первых рассказов, её страхи испарились, и она сама стала с нетерпением ждать следующих опусов.

На свои средства я издал первый сборник под названием «Рассказы призрака», посылал отдельные новеллы в разные журналы и потихоньку стал вылезать из мрака безызвестности. Но не уверен, что вылез бы оттуда окончательно, если бы наш с Рудольфом роман «Священник, который не попал в ад» не получил сразу нескольких премий. Это был прорыв плотины! На меня хлынули предложения от десятков издательств, а «Рассказы призрака» стали бестселлером.

Что ещё сказать? Прошли три года с той волшебной ночи, когда я впервые увидел привидение. Мы с Рудольфом, окрылённые успехом, продолжаем работать, как рабы на галерах, не за славу, не за деньги, а просто потому что не можем больше обходиться без творчества, да и друг без друга не мыслим уже своей жизни.

Что же касается Рудольфа, то он изо всех сил старается полюбить мою Гертруду, а также обещает полюбить и наших будущих детей, чтобы мы всей дружной семьёй наслаждались его призрачным, но таким приятным обществом.