Они не знают, как называется поросшая кустарником и редкими деревцами возвышенность, на которой их заперли со всех сторон немцы. В суматохе отступления рота три дня назад сначала отбилась от основных сил и заблудилась в лесу, а затем попала в окружение. После ежедневных боёв, пробиваясь к своим, почти все, включая командный состав, погибли. Теперь на этой самой высоте окопались и обороняются последние оставшиеся в живых красноармейцы. Их всего шестеро.
Они знают, что спастись никому не удастся. Ещё вечером боеприпасы почти закончились – остаётся не больше двух десятков патронов на шестерых. Повезло, что немцы прекратили наступление из-за сумерек. Бойцы понимают, что на рассвете враг пойдёт на последний штурм высоты…

Полная луна мягко освещает окоп, изрядно изъеденный воронками. Пятеро измождённых красноармейцев сидят вдоль окопа.
– Мохов, у тебя махорка есть? – тихо спрашивает конопатый красноармеец Авдеев. – А, Паш? Покурим в последний раз.
Молодой боец отрицательно качает головой.
– Нету у меня, Вася. Я же бросить решил.
– Ну, нашёл время…
– У мене є трохи, – говорит запасливый Сидорчук. – Куме, візьми, – обращается он к соседу, чернобровому худому солдату. Тот отставляет в сторону бесполезную теперь винтовку. Он ранен в ногу, сквозь грязную повязку проступают пятна крови. Авдеев подсаживается к ним, они сворачивают, закуривают, прячут самокрутки в кулаках.
«Была не была», – думает Мохов и, улыбнувшись, тоже тянется к кисету. Сидорчук понимающе усмехается.
– Эх, родина-смородина, – бормочет Авдеев, выдыхая едкий дым. – А вы, ребята, взаправду кумовья, что ли?
– Так, – отвечает Сидорчук. – Іван у мене дитину хрестив.
Сидорчук, балагур и весельчак, в последние дни сам не свой, больше молчит, думает о своём.
– Так вы из одной деревни будете?
Сидорчук кивает, закашливается.
– Ми з Черкас… Разом до школи ходили, разом у колгоспi працювали… Та й одружувалися майже одночасно… Нiмцiв бити разом пiшли…
– Ничего, мы им ещё дадим… – чуть громче говорит Авдеев, оглядываясь на остальных бойцов, словно ища поддержки. – Правда, Пашка?
– Мы им ещё покажем, – соглашается Мохов. – Мы их ещё до самого Берлина гнать будем… А потом вернёмся, как заживём! Первым делом Ваську женим!
И он хлопает Авдеева по плечу.
– А ти, хлопче, не одружений? – спрашивает Сидорчук у Авдеева.
– Нет, мне ещё такая не встретилась, – отвечает Василий.
– Приїжджай до нас, знайдемо тобі гарну дівчину.
– А что кум твой, аль язык со страху проглотил?
Иван хмурится, плевком гасит окурок.
– А що даремно говорити? Завели тут… Заживемо… Приїжджай… Нас усіх вб’ють вранці… – язвительно шипит он.
Едва завязавшийся разговор сходит на нет.
Замолкают. Тишина действует угнетающе.
– Беріть, хлопці, тютюн, – вполголоса предлагает Сидорчук.
Никто не откликается.
– Мужики, да чего вы пригорюнились? – Мохов переходит на громкий шёпот. – Это война! А мы кровью поклялись – бить фашистов до последнего вздоха! На могилах наших товарищей поклялись! И не время сейчас раскисать!
– Правильно, Пашка! – раздаётся из темноты.
– А то совсем уж… Как бабы…
После паузы он продолжает:
– Ладно, чего уж… Пойду я, Лёньку сменить давно пора.
– Я пiду, – вызывается Сидорчук.
Он кряхтит, отдаёт Мохову кисет, берёт винтовку и, согнувшись, уходит во тьму. Через минуту появляется худощавый паренёк лет восемнадцати, прислонив винтовку и запахнувшись в шинель, приседает к товарищам.
– Ты, Иван, эти настроения брось, – зло говорит Авдеев. – Тут не дураки сидят. Все всё понимают…
– Погоди, Авдей, – из темноты приближается красноармеец Тэюттин. – Дай я скажу. Всем скажу, – говорит он чуть громче, приглашая подсесть ближе. – Важное скажу.
Когда все придвигаются к нему, Тэюттин тихо произносит:
– Когда к тебе приходит смерть, ей в лицо смеяться надо. Так у нас делают. Отец моего деда так умирал. Мне дед говорил. Он совсем маленький был, на берегу стоял. Всё сам видел. Большая льдина откололась и далеко в море ушла. Там отец моего деда был и другие охотники…
Голос Тэюттина набирает силу. Авдеев внимательно слушает, прищурившись. Мохов же, закрыв глаза, пытается нарисовать в воображении рассказ северного зверобоя.
– Да… Там много людей было… Они знали, что льдина их в море на смерть уносит. И тогда они, чуя приближение смерти, стали в большой круг, друг к другу спинами, и подняли оружие…
– В смерть стрелять, что ли? – усмехается Авдеев.
Тэюттин не обращает на это внимания.
– А потом они смеялись. Громко смеялись. Так громко, что на берегу слышно было. Мой дед говорил. Он слышал.
Тэюттин достаёт из кармана трубку, берёт у Мохова кисет, не спеша набивает, закуривает и говорит:
– Обычай…
– А с чего смеялись-то? – спрашивает Мохов.
– А смешное рассказывали. Про это, – отвечает Тэюттин и показывает ниже пояса.
Бойцы негромко смеются.
– Ладно, – говорит Авдеев. – Поспать надо… А то как же помирать-то не выспавшимися, а, Иван?
Тот не отвечает.
Уставшие солдаты быстро утихомириваются. Мохов закрывает глаза и вдруг чувствует холодный, пронизывающий насквозь северный ветер. Он хочет укутаться в шинель, но на нём вдруг оказывается тёплая меховая подпоясанная кухлянка¹, поверх которой мама надела на него непромокаемую камлейку² из нерпичьих кишок. Едва он это обнаруживает, становится гораздо теплее. Новенькие и высокие торбаса³ согревают ноги. Ладно подогнанная одежда даже создаёт хорошее настроение, но что-то всё равно не даёт ему покоя, тревожит его. «Отец!» – вспоминает он и со всех ног пускается к морю, успев удивиться своему странному промедлению.
Недавно Тынэ-нкэю исполнилось семь лет, и сегодня отец впервые берёт его с собой на охоту. Запасов почти не осталось, зима выдалась голодной. Мужчины собираются сетью ловить тюленей. К морю идут на лыжах – накануне отец проверил их исправность, а Тынэ-нкэй с удовлетворением ощупал камус⁴, которым подбиты лыжи. Когда подходят к берегу, отец неожиданно для мальчика велит ему оставаться на берегу. Тынэ-нкэй обижается, но виду не подаёт – отец всегда учит его не выказывать своих чувств. Тынэ-нкэй смотрит, как среди торосов удаляются охотники, и молча завидует.
Но вдруг начинает свистеть ветер, поднимается волна. Большая льдина с громким треском отрывается и идёт в море...
Льдина уходит далеко. Подбежавший Тынэ-нкэй останавливается у края льда, тяжело дыша. Отсюда среди охотников отца не видно, да и сколько человек стоит на льдине, посчитать не получается – мужчины собираются в круг. Свистит ветер, но сквозь этот свист Тынэ-нкэю отчётливо слышится далёкий смех нескольких человек. Он знает наверняка, почему зверобои смеются.
Мальчик понимает, что отец больше не вернётся. Раз уж дýхи решили его забрать, то звать на помощь не имеет смысла. Да и звать некого – стойбище далеко. Теперь Тынэ-нкэй становится старшим мужчиной в семье. Ещё слыша смех с моря, он поворачивается и, немного сгорбившись, бредёт в сторону стойбища. Он несёт тяжёлую весть…
Ветер сдувает с ног, сбивает с дороги, мальчик часто падает, поэтому теряет верное направление. Спустя время Тынэ-нкэй понимает, что заблудился. Он не волнуется до того момента, пока какой-то злой дух, мелкий пакостник, не крадёт его лыжи. Кухлянка больше не спасает от холода. Тынэ-нкэй замерзает и не может идти дальше. У него кончаются силы, ноги не слушаются. Когда он в очередной раз падает, то решает больше не подниматься.
Темнеет, стихает ветер, показываются звёзды. Тынэ-нкэю становится теплее оттого, что возникает безразличие к дальнейшей жизни. И тут он слышит задорный собачий лай.
Тынэ-нкэй кричит…
Находит его мать, Гитиннэвыт. Когда собаки добегают к яранге⁵, Тынэ-нкэй сам встаёт, топчется, не решаясь войти. Мать заводит его в чоттагин⁶, снимает камлейку, кухлянку, развязывает торбаса. Тынэ-нкэй залезает в полог⁷ и только тут не выдерживает, начинает рыдать.
А потом у него поднимается жар. Мальчик мечется под шкурами, стонет, время от времени кричит, зовёт отца…
…Он стоит на льдине вместе со всеми. Сильные, коренастые мужчины, находящиеся рядом, слегка раздвигаются, уступая место в кругу Тынэ-нкэю. Кто-то даёт ему гарпун и объясняет, куда направлять. Мальчик становится спиной к центру круга и выставляет перед собой своё новое оружие.
– Правильно, Тынэ-нкэй, – говорит ему отец. – Смерть придёт с моря. Но ты не должен её бояться. Ты должен её презирать. Плюнь в ту сторону. Вот так, молодец. А теперь смейся вместе со всеми.
Хохот охотников нарастает. Тынэ-нкэю кажется, будто смех живой, будто тянет он многочисленные руки во все стороны, вверх, всё дальше и дальше. Охотники тоже становятся огромными, их смеющиеся лица с суровыми глазами будто вытесаны из камня и льда, их хохот громоподобен. Тынэ-нкэй понимает, что смерть совсем не страшна, когда рядом с тобой отец и другие великаны.
Вот стоит Выкван, один из лучших зверобоев на всём побережье. У него три жены и восемь детей, мясо в его яранге никогда не переводится. Чуть поодаль – Тэгрыгын, гроза эскимосов. На его руке от кисти до локтя негде ставить отметины⁸.
– Нет, рано тебе уходить в другой мир, – слышит Тынэ-нкэй чей-то голос. Ты выздоровеешь и станешь великим охотником. Ты крепкий мальчик, и твой сын будет крепким. Ты назовёшь его Омрын⁹. А твоё время ещё не пришло. Вставай, уходи отсюда. Тебе ещё не пора…
– Кто это? – спрашивает Тынэ-нкэй.
– Вставай… не пора…
Слева с винтовкой наперевес улыбается ему красноармеец Тэюттин, его каменное лицо приближается к самому уху:
– Вставай, вставай, Мохов, – говорит Тэюттин, – немца колоть пора!

…Обер-лейтенанту Краузе определённо не везёт. Мало того, что по настоянию дяди, фанатичного вояки, две недели назад его вытащили из родного Потсдама и отправили на восток. Так ещё все эти четырнадцать дней на фронте его доканывает взбесившийся желудок. К тому же эту чёртову горстку русских никак не удаётся уничтожить. Да и солдаты ему достались – грубая и наглая деревенщина. Они не приучены воевать, они умеют только пить и орать свои баварские песенки.
Вот и сегодня рано утром его будят шум и суматоха. Обер-лейтенант останавливает пробегающего мимо унтер-фельдфебеля:
– Что происходит?
– Господин обер-лейтенант, русские…
– Что – русские?
– Они смеются…