С понедельника дул хамсин — горячий ветер пустыни, но к четвергу посвежело. Мы с моим другом Ури расположились на открытой веранде, пили воду со льдом и смотрели, как над безлюдным пляжем сгущаются сумерки. Ночь упала, словно черный занавес, только над водой, у самого горизонта, мерцала оранжевая полоса заката.

- Зачем вы сидите в темноте? - весело спросила жена Ури — Шошана, и над нашими головами вспыхнули разноцветные фонарики. - Да будет свет!

- Любуемся небом и морем, - усмехнулся мой друг. - Дорогая, присоединяйся к нам.

Шошана, немолодая, но очень красивая женщина с библейскими чертами лица, покачала головой. Она принесла арбуз, порезанный на ломтики, и поставила на середину стола.

- Как-нибудь в другой раз, мальчики. Ненавижу песок и жару. Марк, угощайся, - она ласково кивнула мне и ушла в дом.

- И так всегда, - пожал плечами Ури. - О чем это мы говорили?

- О вершинах, - с готовностью подсказал я.

Ури Бен-Хорин, видный ученый-биохимик, в молодости увлекался высотным альпинизмом. В двадцать два года он поднялся на гору-восьмитысячник Манаслу, в двадцать пять — совершил зимнее восхождение на Эльбрус, при сильнейшем ветре и в адский мороз, а в тридцать — покорил Эверест. Обо всем этом я узнал случайно — из газетной статьи.

- Разве? - мой друг насмешливо изогнул брови. - В каком смысле?

- В прямом и переносном.

- О, даже так? Что ж... - он протянул руку за арбузом, но словно передумал и рассеянно потер указательным пальцем край блюда. - Марк, ты когда-нибудь видел фотографии Земли из космоса? Все эти цветные пятна — зеленые, желтые, синие. И сверху будто намазано сметаной — облака. Если смотреть из космоса, ландшафт нашей планеты абсолютно плоский. Никаких гор, никаких впадин, которым мы в жизни придаем столько значения. Летит в пустоте этакий стеклянный шарик и переливается всеми красками. Вглядись в эти снимки, Марк, и для тебя наступит момент истины. Как много лет назад наступил для меня.

Он взял, наконец, один ломтик, и я последовал его примеру. Окутанные мягким светом фонариков, мы ели арбуз. Легкой прохладой потянуло с моря. Искать истину почему-то расхотелось, настолько стало уютно и хорошо. Но Ури Бен-Хорин уже взобрался, фигурально выражаясь, на кафедру, так что мне оставалось только слушать.

- А есть ведь и другое измерение, - продолжал мой друг, - духовное, с иными ландшафтами и ценностями. Где на месте наших географических вершин нередко зияют пропасти... Ты понимаешь, о чем я?

- Не совсем, - ответил я уклончиво.

- Сейчас поймешь. Вот тебе первая вершина, небольшая, без категорий. Хотя с какой стороны взглянуть. Это случилось в *** году, когда я учился на первом курсе Техниона. Студентом я был не слишком прилежным, любил тусовки и гранит науки грыз от случая к случаю. Поэтому перед своим первым устным экзаменом — математикой — очень волновался. К тому же нашего преподавателя куда-то срочно вызвали, и принимать должен был приглашенный профессор, по словам старшекурсников — просто зверь, без памяти влюбленный в науку и требующий от студентов беспрекословной точности в каждой букве и знаке.

А тут еще болезнь... Накануне экзамена у меня подскочила температура. Голова раскалывалась от боли, тошнота, горло точно кто-то скреб наждаком. Я не ощущал больше ни запахов, ни вкуса еды и едва держался на ногах. Ты скажешь, что следовало взять больничный и перенести экзамен. И будешь прав. Но ведь я готовился! Я десять дней зубрил, не вставая, спал по три часа в сутки и выучил этот учебник, будь он неладен, от корки до корки!

- И что? - спросил я, внезапно заинтересовавшись.

- Я не просто сдал — а на отлично. Как дополз до аудитории, помню смутно. Меня о чем-то спрашивали, я что-то отвечал — все стерлось, до того момента, когда я, бледный, как стена, подошел к столу и увидел профессора Арье Зохана.

Крепкий, с аккуратно уложенными седыми волосами и глубоким, как океан, взором, он показался мне древним старцем. Мудрым, как праотец Авраам. Говорят, что глаза — зеркало души, и часто именно так и есть. Но иногда они — дверь, через которую внутренняя сущность человека выходит и, обнимая тебя за плечи, приглашает с собой. Это слияние хрустальной чистоты — есть великая тайна, Марк. Тем более невероятная, что еще никем не упомянутая и не описанная. Взгляд профессора Зохана поймал мой — и увлек в распахнутую дверь, в магическое царство математики. Точно волшебным фонарем, он осветил мне каждый потайной уголок, выхватил из темноты каждую цифру и формулу. Все мертвое и вызубренное в один миг прояснилось и ожило, связалось в стройную, красивую систему, стало понятным и логичным.

Ури замолчал, рассеянно перекатывая по столу арбузную корку.

- Хорошая история, - заметил я.

- Спустя три недели профессор Арье Зохан умер в больнице от двусторонней пневмонии. В том году по миру ходил тот самый зооносный вирус, который впоследствии сильно пошатнул экономику многих стран. В Израиле уже было несколько случаев, но карантин еще не ввели. - Ты думаешь, что если бы тогда перенес экзамен...
- Да! Этот мудрый старец остался бы жить.
- Не обязательно, Ури. Не вини себя. У каждого человека - своя судьба, так что..
- Знаю. И все равно... Я до сих пор люблю математику, но эта любовь перемешана с какой-то неясной болью. Как, наверное, и положено любви.

Я медленно кивнул.

- Все так.

Шошана безмолвно унесла блюдо с остатками арбуза и поставила на стол новый кувшин с ледяной водой. Она с тревогой вгляделась в наши лица.

- Милая, у нас все есть, не суетись. То есть, я хотел сказать — спасибо, дорогая, - пробормотал Ури, потирая лоб. - Марк, ты ведь собирался поговорить про Эверест. Ты читал ту статью, правда? Там все увлекательно, авантюрно, даже героически, но самое главное осталось за кадром. То, что в ландшафте духовных измерений превращает самую высокую в мире вершину в глубочайшую пропасть.

Мы шли мимо трупов погибших альпинистов. Вмерзшие в лёд и до костей обглоданные ветрами, они застыли вечными надгробиями самим себе. Горная болезнь, переохлаждение, лавины, замёрзший клапан кислородного баллона... Люди ложатся отдохнуть и больше не просыпаются. Мертвых никто не эвакуирует - они служат ориентиром для живых.

На высоте больше восьми тысяч метров двигаешься, как под водой. Это так называемая смертельная зона. С каждым вздохом получаешь все меньше кислорода, и организм начинает постепенно разрушаться. Когда до вершины оставалось примерно пять часов ходу, я заметил незнакомую девушку-альпинистку. Она сидела на снегу без кислородной маски и защитных очков. Девушка подняла голову, и на обожженном холодом лице ожили голубые глаза. И, точно много лет назад, в университетской аудитории, распахнулась дверь, и тонкая, нежная душа устремилась мне навстречу. Она упала на колени, обняв бесплотными руками мои ноги и моля о сострадании. Я вздрогнул, чувствуя, что и от меня отделяется что-то невесомое, заключая ее в объятия. Как описать это ощущение? Нет, оно — не о любви. Во всяком случае, не о чувственной, не о влечении, которое возникает между мужчиной и женщиной. Разве что о той, которую в Торе называют «любовью к ближнему».

«Я вернусь в лагерь, у меня есть силы», - как мантру шептала она. Уже мертвая, но ещё живая. И стоя на вершине, я знал, что не сделал ничего такого, что не делали до меня другие. В горах каждый сам за себя. Там не действуют привычные нормы морали. Но если собираешься бросить человека на верную гибель, не надо смотреть ему в глаза. Нет, не надо.

Он замолчал, а мне вдруг сделалось неуютно. И блеск разноцветных фонариков больше не радовал. Невидимое в темноте море угрюмо ворчало, глодая пустынный пляж. Дрожащей ладонью Ури вытер со лба пот.

- И правда, жарко. Может, пойдем в дом?

- Думаю, мне пора, - натянуто улыбнулся я. - Мои заждались.

- Это не все, - остановил он меня. - Про двери в чужую душу. Это случилось в третий раз, пару дней назад. Ты знаешь, что Бог не дал нам с Шошаной детей. Да она и не сказать, что очень хотела. Я был женат на науке, она — замужем за бизнесом. И вот, недавно я увидел в газете фотографию Эйтана Мизрахи — мальчика, чьи родители погибли в террористическом акте. И меня точно что-то толкнуло: он может стать моим сыном! Как два раненых дерева, мы облокотились бы друг на друга, даруя любовь, заботу, поддержку. Я испытал в тот момент, может быть, и не такое сильное, как раньше, но ощущение открывшейся двери. А за ней — прощение всех грехов, жизнь, полная смысла и радости.

Попытался уговорить Шошану, такая мицва — вырастить сироту. И деньги у нас есть, можем дать мальчишке прекрасное образование. Но она уперлась: нет и нет. Своих не получилось — чужих не надо. В Израиле сирот не бывает — найдется ребенку достойная семья. Да и староваты мы для приемных родителей.

Ну что тут делать? Не расставаться же — столько лет вместе прожили.

Ури Бен-Хорин покачал головой и сгорбился над своим стаканом. Передо мной сидел несчастный человек, не покоривший ни одну из персональных вершин. Потому что какой толк, что ты взошел на Эверест, если перешагнул при этом через чью-то жизнь. Если растоптал свою любовь к ближнему. Не откликнулся на зов.

Но разве упав, не встают? А сбившись с пути, не возвращаются?



Домой я пришел поздно, однако дочка еще не спала. В пижаме она выбежала мне навстречу, растрепанная и похожая на плюшевого медвежонка.

- Папа! Ты будешь меня ругать!

Я устало нахмурился.

- Ну, рассказывай, что натворила.

Как заправский фокусник, она извлекла из-под вешалки обувную коробку, в которой спал маленький рыжий котенок.

- Это еще что?

У меня не было сил смеяться.

- Папа, его чуть не склевали чайки. А я его спасла! Ну, пожалуйста, пусть он останется у нас! Можно? Мама уже почти разрешила. Сказала, если папа не будет ругаться. Ну, можно? Можно? Пожалуйста!

Она прыгала от нетерпения.

- Можно, - улыбнулся я, и дочка кинулась мне на шею.

- Спасибо! Спасибо! Он такой маленький! Ты не представляешь, как он боялся! У него были такие глаза... как... как...

- Как открытая дверь?

Дочка удивленно вскинула бровки, но уже через минуту ее лицо расцвело улыбкой.

- Да-ааа, - протянула она радостно и недоверчиво. - Откуда ты знаешь?