Питера Бергтрегера обижали так часто, что с ранних лет он убедился в несправедливости этого мира. Маленького Пита мальчишки обижали за его неуклюжесть и неспособность дать им сдачи, родители обижали за рассеянность, неаккуратность и за то, что он врал им на каждом шагу и никогда не выполнял обещаний; подростка Питера обижали одноклассники за его нелюдимость, за страсть к интригам и наушничеству, обижали учителя, недооценивая его способности; студента Питера обижали почти все, кто его знал, за высокомерие, застывшее на его некрасивом лице с чересчур крупным, мясистым носом и большими очками; микробиолога Питера Бергтрегера обижали коллеги и начальство фирмы, где он занимался выведением бактерий, способных питаться пластиками и прочими отходами химической промышленности. Причём обижали его совсем уж ни за что, просто по зову порочной своей души. Его обижали продавцы и кассирши в магазинах, имевшие наглость не улыбнуться ему или косо на него поглядеть, обижали таксисты, задававшие хамские вопросы, обижали прохожие, нарочно не уступающие ему дорогу... Короче говоря, не было дня, когда самолюбие Бергтрегера не было бы ранено безжалостным ножом оскорбления или не получило бы пощёчину невнимания к его персоне.

Но нельзя сказать, что Питер безропотно глотал незаслуженные обиды. Он помнил если не все, то многие из них, а самые болезненные хранились в его дневнике, который он вёл с тринадцати лет и частенько перечитывал, скрежеща зубами.

«Я родился в рассаднике зла, в самом центре ада, - размышлял он. - Я рождён для страданий... Но с какой целью?»

Дело в том, что в философии Питера и земля, и небо, и любая мелочь, и каждый микроб и атом - всё имело своё место и свою цель. Иначе и быть не могло, ведь бог (а он с детства верил в особого, геометрически правильного бога, постепенно приобретавшего в его воображении демонические черты) не мог создать мир, не подчинённый чётко поставленной перед ним задаче. Этот мир должен был соответствовать принципам справедливости и был бы прекрасным и безмятежным раем для Бергтрегера, если бы жалкие, глупые, безнравственные людишки не захватили на земле власть и не загнали гениев, подобных Питеру, на задворки извращённой цивилизации. Тонким шакальим нюхом эти бездари чуяли необычность, исключительность избранных, ведо́мых богом личностей и своими злобными выпадами, клеветой, грязными словечками и обидными намёками вытесняли из своей среды любого, кто был отмечен печатью истинного совершенства.

Так считал Питер и верил, что бог в беде его не оставит. Сколько раз мстил всевышний за его попранную гордость! Один его обидчик, упав с лестницы, сломал ногу, другой тяжело заболел и остался калекой, третьего обворовали, у четвёртого сгорел дом, пятого бросила жена, а шестой и вовсе умер... Дневник Бергтрегера был полон подобными несчастиями, постигшими тех, кто причинил ему боль. Он обводил эти записи красной рамкой и, когда ему было грустно, находил в них радость и успокоение.

- Боже, ты любишь меня! - восклицал он, листая страницы, украшенные рамками высшей справедливости. - Я знаю, ты заботишься обо мне, я нужен тебе для твоей цели. Можешь положиться на меня, я никогда не отрекусь от своего создателя и спасителя. Всё сделаю, чего бы ты ни потребовал от меня. Таких, как я, единицы среди волчьих стай, но именно мы - твоя гвардия. Мы твои шахматные фигуры, о непревзойдённый игрок. Что же ты делаешь, если не играешь? Белое против чёрного, добро против зла, красота против уродства, разум против глупости. Располагай мною, боже, как пожелаешь. Я твоя послушная пешка.

Вот такая религия угнездилась в сознании Питера Бергтрегера. Она помогала ему с достоинством терпеть обиды и готовиться к призыву небес, к войне за воцарение на земле справедливости.

Но он не сидел сложа руки - он действовал. Его необычайно цепкий и острый ум, вооружённый мощной интуицией, смелостью и недоверием к авторитетам, помогал ему осуществлять мечту, зовущую его к последней клетке на шахматной доске бога. Пока он смутно догадывался, к чему призвал его создатель; туман сомнений всё ещё застилал великое будущее, но в общем направлении божьего замысла он уже не сомневался.

Если бы он был математиком, наверняка, подверг бы критическому пересмотру все известные теоремы, чтобы убедиться, что его не водят за нос. Но он ещё подростком увлёкся биологией и поэтому перепроверял её незыблемые постулаты, начиная с Линнея и Дарвина и кончая новейшими открытиями в области генетики.

Однажды тринадцатилетний Питер снял с полки в отцовском кабинете толстый том об истории исследования микроорганизмов и клеток растений, грибов и животных, унёс его в свою комнату - и утонул в сказочном мире биологии. Его изумляли и восхищали клетки, которые сами по себе питались, делились и даже чувствовали. А способность инфузории, лишённой нервов и мышц, двигаться и реагировать на препятствия он считал величайшей тайной. Не иначе как сам бог даёт клеткам, а значит, и всем живым организмам импульсы к движению и размножению, - решил Питер и стал изучать науку о божественном руководстве миром - науку о жизни.

Отец, одобривший тягу сына к биологии, купил ему микроскоп и всевозможные лабораторные инструменты и склянки. Часами, а в выходные дни - с утра до вечера Питер препарировал пиявок, тараканов и лягушек, составлял различные снадобья и яды и изучал их влияние на те или иные клетки.

После окончания университета один его приятель помог ему устроиться в фирму своего отца, занимавшуюся выведением одноклеточных водорослей, из которых можно было бы производить продукты питания, и попутно изучающей бактерии и вирусы с целью использования их в борьбе с вредителями и для очищения планеты, заваленной отходами.

На этом поприще Питер быстро добился ошеломляющих успехов, в двадцать пять стал шефом лаборатории, а в тридцать уже возглавлял крупнейший филиал фирмы, расположенный неподалёку от Чикаго.

Но эта работа была для него лишь средством на пути к богу. Его доход позволил ему построить дом, в подвале которого он оборудовал свою частную лабораторию, где проводил секретные опыты. А чтобы никто о них не узнал, он тщательно подбирал себе прислугу, а дверь в подвал была сделана из титана и снабжена шестью кодовыми замками. Он был так осторожен, что даже не женился, - ведь он мог проговориться о своей работе во сне.

Это не значит, что у Питера Бергтрегера не было дамы сердца. Он дружил с разведённой соседкой Эсмеральдой, матерью хорошенькой дочки по имени Паула. Только они, два этих прелестных создания, никогда не обижали Питера и не действовали ему на нервы, особенно Паула, которой в тот год, когда трудная работа в подпольной лаборатории принесла первые плоды, исполнилось всего шесть. Девочка была так мила, он так к ней привязался, что скучал, когда долго с нею не виделся.

Наконец Питер Бергтрегер добился, чего хотел: создал совершенный вирус, стойкий к внешней среде, не мутирующий, агрессивный, как Цербер и божественно безупречный.

А создать его Питера заставило всё то же глубокое богомыслие. Ведь, помимо биологии, он увлекался мировой историей, вернее, примерами вмешательства всевышнего в неправедные дела человеческие. А этих примеров было слишком много, чтобы считать их просто досадными случайностями. Всякий катаклизм - предупреждение небес, репетиция апокалипсиса. Всемирный потоп, казни египетские, извержения вулканов, землетрясения, ураганы, цунами, засухи, эпидемии - сколько было их, ударов божественной десницы по муравейнику, называемому человечеством! Но хомо сапиенс оказался настолько несовершенным и глупым, что так ничего и не понял. И тогда бог послал на землю ангела своего, спасителя высшей красоты и гармонии, и этим посланцем был Питер Бергтрегер, и, как читатель, наверно, уже догадался, этот неординарный человек, движимый чувством справедливости и убеждённый в том, что служит богу, создал супервирус, который вызывал у грызунов и приматов (в том числе, разумеется, и у человека) симптомы испанского гриппа, того самого, что свирепствовал на земле в 1918 году, но, в отличие от того, неустойчивого и слабого своего предшественника, был способен убить жертву в течение двенадцати часов. Причём, смертность составляла все сто процентов.

- Вот я, пред тобою, мой бог! - воскликнул Питер, успешно испытав своё изобретение на троих бездомных, которых накануне заманил к себе обещанием щедрой выпивки. Он стоял в подвале своего особняка, среди хаоса лабораторных приборов, реторт и колб и, воздев к потолку руки, дрожащие от волнения, неуклюже кружился на одном месте, как пьяный дервиш. - Я вижу в глазах твоих гнев. Достигая земли, он превращается в чёрный ужас. Время пришло. Твоя пешка стоит перед последней клеткой. Смотри, о бог мой, в этих ампулах - орудие твоего возмездия, а в этом флаконе - вакцина. Я уже вколол её себе, и мне не страшен твой меч. Теперь я смиренно прошу у тебя позволения разбрызгать вирус над порочным этим миром. Скажи мне, дай знак, согласен ли ты?

Вдруг раздался звонок.

- Кто-то пришёл, - сказал Питер, замерев на месте. - Если это Эсмеральда с дочкой, значит ты согласен, боже. Пойду наверх, встречу твоих посланников... О да, если это они, то их ты даруешь мне. Как это мило с твоей стороны! Ты верен себе. Не твои ли это слова: «человеку нехорошо быть одному»? Ты прав, у меня должна быть семья, чтобы мир стал настоящим, первородным Эдемом! Я так счастлив, господь мой!

Когда Питер поднялся из подвала, служанка уже впустила гостей. Но, увидев их, он скорее испугался, чем обрадовался. Это и в самом деле были его любимые Эсмеральда и Паула. Глядя на них, он вдруг осознал, что Рубикон пройден, назад пути нет. И всё величие предстоящей миссии встало перед ним высокой горой, вся тяжесть не виданного доселе предприятия навалилась на его испуганное сердце. Он оказался достаточно смелым, чтобы начать дело, - найдётся ли в душе его мужество закончить начатое?

- Что с тобой, Питер? - спросила Эсмеральда, встревоженная его бледностью.

- Ничего, ничего, сейчас пройдёт... Вероятно, давление подскочило. Со мной это бывает. Ну, как вы? Больше недели не приходили.

- Мы ездили в Даллас, к моей сестре Лауре.

- Что-нибудь случилось? Проходите... Что мы стоим здесь?

- Спасибо. Нет, ничего не случилось, кроме того что моя сестра в третий раз вышла замуж, так что пришлось присутствовать на очередной её на свадьбе.

Все трое, пройдя в гостиную, расселись по креслам вокруг низкого стола.

- Питер, когда ты снимешь эту жуткую картину? - Эсмеральда смотрела на висящее на стене полотно некоего молодого художника, изображающее Армагеддон.

- Я бы снял её, - ответил Питер, - если бы она в самом деле была достаточно ужасная для замысла бога.

- Опять эта твоя мрачная теология.

- Мам, а что такое теология? - вмешалась в разговор Паула.

- Это наука, изучающая бога.

- Но ты же говорила, что он невидим и его нельзя пощупать и понюхать. Как же его можно изучать?

- По его проявлениям в нашем измерении... в мире то есть, - объяснил Питер. - Всё создано богом, а значит, должно идти намеченной им дорогой. Всё доброе и красивое бог бережёт и даёт ему возможность развиваться. Например, бабочкам, цветам, птицам. И справедливым людям, постигшим его замысел. А вредное и злое бог стремится подавить и обезвредить. Вот по этим его действиям мы и можем его изучать.

- Но на картине одни злые люди убивают других, - возразила Паула. - Где на ней бог?

- Он - в гневе своём, излитом на этих воинов. Никто из них не выживет, а их души никогда не получат второго шанса на жизнь. Понимаешь, он мог бы развести эти войска и запретить им устраивать бойню, но они, сами того не ведая, выполняют его волю.

- Какую волю?

- Его воля - уничтожить зло. А где оно гнездится, ты знаешь?

- Нет.

- В сердце человека. Стало быть, чтобы уничтожить всё зло на земле...

- Перестань, Питер! - воскликнула Эсмеральда. - Чему ты учишь ребёнка? Я начинаю бояться твоих мыслей. Они - как эта картина. Что с тобой?

- Прости, я забыл, что передо мной сидит не философ, а маленькая девочка. Обещаю, такого больше не повторится.

«Увы, - подумал Питер, - не достойна меня эта женщина. Она меня оскорбила... А жаль, из неё получилась бы неплохая жена...»

- Послушай, Питер, - прервала его размышления Эсмеральда. - Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Моя мама совсем плоха. Она живёт в Торонто. Понимаешь, последняя стадия... Её выписали из больницы, она хочет... сделать это... дома. За ней нужен уход. Я не хотела бы, чтобы Паула видела её в таком состоянии.

- И ты предлагаешь мне присмотреть за дочкой?

- Да, если ты не против. Оставить её не с кем. Но если ты занят...

- Нет, не занят. Я в отпуске. Так что не переживай, поезжай к маме.

- Но ничего не известно... Я хочу сказать, сколько ей осталось...

- Это не важно. Если задержишься там, я продлю отпуск.

- Миленький Питер! Что бы я без тебя делала! Спасибо тебе...

- Не стоит благодарности. Мне самому будет приятно поухаживать за маленькой леди. Ладно, давайте обедать.

После обеда Эсмеральда попрощалась с ними, сказав, что через час принесёт вещи Паулы, и ушла, а Питер, усадив девочку перед телевизором, спустился в подвал.

- Это ещё один твой знак, боже, - говорил он, лаская взором ампулы с вирусом. - Я и Паула, больше никого. У тебя был сын, которого распяли эти негодяи, а у меня будет дочь, которую никто пальцем не тронет. Мы с тобой будем заботиться о ней. Она вырастет справедливой, честной, сильной, и никакой змей не сумеет соблазнить её, потому что мы научим её главному: что не познавать надо добро и зло, а служить богу, то есть добру, к которому никакое зло близко подойти не осмелится. Ибо добро твоё, бог мой, поистине ужасно!

Он взял шприц, наполнил его вакциной и вернулся в гостиную.

- А сейчас я сделаю тебе прививку, моя дорогая, - сказал он, едва сдерживаясь, чтобы не заплясать и не запеть от внезапно взорвавшейся в его груди радости, такой невыносимо огромной, что слёзы выступили у него из глаз.

Паула взглянула на шприц и сжалась от страха.

- Может, не надо? Я боюсь уколов.

- К сожалению, надо. Началась эпидемия очень противного гриппа, и нельзя рисковать здоровьем красивых девочек. От этого гриппа на лице вздуваются большие волдыри, после которых остаются дырки. Ты же не хочешь ходить с дырками на лице?

- Не хочу.

- Тогда не упрямься. Сними свитер, вот так, дай мне руку. Раз - и всё. Видишь, совсем не больно.

- Мне было больно.

- Но ты же не заплакала.

- Я не привыкла плакать перед чужими людьми.

- Значит, я тебе чужой? А мне казалось, что мы с тобою друзья.

- Ну, и что? Всё равно ты мне чужой.

- Может быть, перестанем быть чужими? Ведь нам предстоят великие дела.

- Какие?

- Потом узнаешь.

- Вот так, даже не хочешь говорить мне правду, а ещё нечужим называешься.

- Я хотел бы сказать тебе всё, но пока не могу.

- Почему?

- Потому что бог мне велит двигаться постепенно и говорить только то, что не может навредить его замыслу.

- Бог, который на той картине?

- Он не только на картине - он везде.

- А мама сказала, что у тебя плохой вкус.

- Откуда она это взяла?

- Потому что ты не хочешь снять эту картину.

- И ты тоже считаешь, что у меня плохой вкус?

Паула кивнула и стала натягивать на себя свитер.

- И вообще, отстань от меня, ты мешаешь мне смотреть телевизор.

- Значит, телевизор важнее меня?

- Какие глупые вопросы иногда задают взрослые, - насупившись пробормотала девочка.

- Так, теперь выясняется, что я глупый.

- Если ты не глупый, тогда не задавай глупых вопросов.

Питер вскочил на ноги.

- Послушай, кто тебя воспитывал? Никакого уважения к людям. Ты злоупотребляешь моей любовью к тебе... - Он вышел в прихожую, откуда спустился в подвал.

Он сел на стул. Руки его дрожали, когда он прикуривал сигарету.

- Нет, Паула тоже не та, кто нужен мне. Она обидела меня. - Он помолчал, оглядывая лабораторию, словно пытался вспомнить, зачем вошёл в это помещение. - Но она не виновата, она же ещё ребёнок. Эсмеральда испортила её, не научила справедливости. Стерва! Едва не загубила нераспустившийся бутон божественной розы. Гори в аду, глупая женщина! Мне совсем не жалко тебя!

Он снова замолчал и огляделся.

- А как быть с Паулой? Чем исправить опороченную красоту? Как очистить замутнённый родник? Она уже заражена первородным грехом упрямства. Знание никогда не сможет войти в её несправедливое сердце... Или всё же есть средство исцелить её? Картина им не нравится! Страшная... Вкуса у меня нет... Чёрт бы вас побрал, глупые обыватели! Постой, постой! Картина, в ней ответ на этот вопрос. Ужас, льющийся из неё в глаза смотрящих... Нет, не из картины, а из самого бога! Я всё понял! Благодарю тебя, господь мой, за науку! Теперь я вижу ясно: вот передо мною - чёрная клетка на твоей доске, последняя, решающая, ход пешки, определённый самим всевышним и определяющий судьбу всего мира. Я не просто избавлю мир от негодяев - я исцелю Паулу. Твой ужас, бог, самое сильное лекарство... Но Паула, она такая хорошенькая... Я люблю её... И что? Я сделаю это во имя любви. Да, мне страшно делать последний шаг, но я уже не могу отступать назад, туда, где на увядших стеблях качаются гниющие цветы прошлых сомнений. Я иду, бог! Я исполню твою просьбу.

Питер стал вскрывать ампулу за ампулой и выливать их содержимое в небольшой пульверизатор. Затем обрызгал из него бархатную шкатулку с бриллиантовым колье, которое давно собирался подарить Эсмеральде, но всё не решался.

Упаковав шкатулку в картонную коробочку, он встал, открыл стенной сейф и вынул оттуда пачку конвертов.

- Старый добрый способ пересылки идей и эпидемий, - сказал он и засмеялся своей шутке.

Снова сел. Вынул из ящика стола чистый лист бумаги, опрыскал его и вложил в конверт. Так же поступил с двумя дюжинами листов, затем принялся писать на конвертах адреса учёных и фирм, с которыми вёл дела: Новая Зеландия, Австралия, Шанхай, Осака, Москва, Нью-Дели, Абу-Даби, Париж...

Это оказалось совсем не страшно, даже приятно - сознавать, что в твоих руках - весь земной шар, а ты - ангел мщения.

- Как всё-таки сладко служить богу! - с мечтательной улыбкой произнёс он, опрыскал конверты и поднялся из подвала. Как раз вовремя: пришла Эсмеральда, принесла сумку с вещами Паулы.

Она снова стала прощаться с ними, сожалея, что не может остаться дольше, так как самолёт вылетает через два часа, а когда уже стояла в дверях, Питер заставил себя сделать решительный шаг туда, откуда не будет уже возврата.

- Возьми это, - сказал он, протянув ей картонную коробочку, замотанную скотчем. - Это подарок. Но обещай, что откроешь только когда будешь лететь...

- Как это мило! Не стоило...

- Стоило! Ты ещё не знаешь, как много значишь для моей... - Он осёкся, почувствовав жалость к этой женщине. Но быстро овладел собой. - Позвони, когда долетишь.

Когда Эсмеральда ушла, Питер прошёл на кухню.

- Стефани, ужин готовить не надо. Сегодня я отпускаю тебя пораньше. Послушай, Стефани, не зайдёшь ли ты по пути на почту? Надо отправить вот эти письма. Заказные. Деньги возьмёшь в столе. Всё ясно?

- Да, сэр.

- Отлично. Завтра можешь не приходить. Завтра у меня особый праздник.

- Поздравляю вас, сэр!

- Спасибо. За всё спасибо. Особенно за обиды...

- Разве я вас обижала?

- О, тысячу раз!

- Не может быть! Я всегда старалась во всём вам угодить. Правда, не считая того дня, когда вы... Но я же вам сразу сказала, что верна мужу...

- Ладно, не будем об этом, ступай.

- Тогда до послезавтра?

- Угу! - Питер едва сдержался, чтобы не рассмеяться от особого удовольствия, какое могла доставить ему только удачная месть. Да, мало того, что эта женщина отвергла величайшего в мире человека, - она почти каждый день умудрялась награждать его обидами. И ведь, скорее всего, даже не замечала этого. Так они все воспитаны, не знают, что такое справедливость, думают, что полны добрых чувств и мыслей, а на самом деле во зле рождены, злом взрощены и выпускают из себя миазмы зла каждым сказанным словом, каждым выдохом, каждым жестом...

Вечером Питер уложил Паулу в кровать в гостевой комнате, почитал ей сказку, после чего, заперевшись в своей спальне, разделся, лёг и задумался:

«Что же дальше, боже? Ты видишь: эта девочка - моя боль. Но именно её избрал ты центром вселенной, узлом, который свяжет твою волю с судьбою мира. Может быть, предложишь мне другой выход из положения? Горька чаша сия, господи! Не смогу я, нет, не проси! Нет... А, впрочем, что я теряю? Я могу потерять только тебя, боже, но ты всегда будешь со мной, пока я иду к тебе. Прости меня, господи, за малодушие!»

На следующий день все телеканалы передавали одну и ту же новость: появление неизвестной болезни, при которой быстро повышается температура, а часа через три начинается кровавый кашель. Уши и губы пациентов синеют, после чего наступает смерть.

Пока Паула в своей комнате смотрела детские фильмы, Питер в гостиной не мог оторваться от экрана телевизора. Чувства в нём менялись от гордости за себя и радости за безупречно выполненное задание до страха и безысходной тоски, после чего к нему возвращалась лихорадочная радость, чтобы опять сползти в уныние. Когда же он задумывался о предстоящем шаге на последнюю шахматную клетку, у него холодели ноги и руки, и он начинал горячо молиться, прося у небес разума и силы.

Главное - ничего не говорить Пауле, пусть она до самого конца пребывает в блаженном неведении. Ужас должен спуститься неожиданно, именно от бога, а не от его скромного служителя. Всевышнему виднее, как заставить человека отвечать по счетам. Бог ужаса должен остаться доволен, непревзойдённый игрок должен одержать чистую победу и порадоваться незамутнённой радостью. Поэтому - никаких сентиментов! Вперёд!

На следующее утро Паула попросила Питера сводить её погулять, но он заявил, что после прививки ей вредно дышать осенним воздухом. Он принёс из кабинета карандаши и кипу бумаги, и девочка с радостью занялась рисованием, а Питер вернулся к телевизору.

Количество заражённых росло неимоверно быстро. К полудню власти уже перестали считать погибших. Трупы не успевали вывозить, да и некому было делать это. Заражались даже те, кто носил маски и защитные костюмы. Транспорт остановился, магазины закрылись. В панике люди бросились прочь из больших городов, повсюду распространяя заразу, помогая в этом деле ветру и воде. О, да, вирус был настолько хорош, что мог преодолевать огромные расстояния и по воздуху, и по рекам, и даже дождевые капли и снежинки были его разносчиками.

Прошло ещё три дня.

Проснувшись рано утром, Питер первым делом включил телевизор: экран был пуст, ни один новостной канал больше не работал. Это был конец, апокалипсис, совершённый одним человеком, убеждённым в том, что его действиями руководит бог.

Но у него осталось ещё одно дело, на первый взгляд не столь масштабное, как убийство нескольких миллиардов человек, но не менее важное. И он решил не откладывать его в долгий ящик.

Спустившись в подвал, он нашёл пузырёк с ядом, который изобрёл сам. Это вещество действовало мгновенно, блокируя нервы.

За завтраком он незаметно капнул яду в одну из чашек чая. Вот он, последний шаг, ещё немного, всего один глоток...

- Ну, девочка, прощай. Отдаю тебя в руки всеблагого бога. Он исцелит тебя своим чистым, незамутнённым ужасом.

Залпом выпив чай, Бергтрегер с минуту сидел неподвижно, остекленевшим взглядом уставившись на окно, за которым шёл мутный дождь. Затем он вздрогнул всем телом, сделал несколько судорожных вдохов и повалился под стол.

- Питер, что с тобой? - закричала испуганная девочка.

Она подбежала к нему. Он лежал на полу лицом вниз и не реагировал на её прикосновения.

- Надо скорую вызвать, - догадалась Паула и побежала в свою комнату.

Но телефон не отвечал. Бесконечные гудки начали пугать её. Она вернулась в столовую, села на корточки рядом с Питером и несколько раз потрясла его за плечо:

- Вставай! Не смей умирать! Я боюсь!

Потом она опять попыталась дозвониться до службы спасения. На этот раз гудки показались ей такими страшными, что она бросила телефон на подушку и сама забралась на кровать.

Что дальше? Ну, конечно, позвонить маме!

Бесполезно: такие же мёртвые, жуткие гудки.

Наконец Паула не выдержала и бросилась прочь из дома, где на полу застыл Питер.
Дождь кончился, выглянуло приветливое сентябрьское солнце, а ветер быстро разгонял тучи. Но девочка не замечала этого. Она неслась по улице, оглядываясь в поисках людей, которые могли бы ей помочь. Однако улица была пуста и так же мертва, как гудки в телефоне.

На лужайке перед одним из особняков лежал человек. Паула подошла к нему - и отпрянула: по его синему лицу ползали большие, блестящие мухи.

Она побежала, но скоро остановилась, увидев на тротуаре ещё одного лежащего человека, на этот раз женщину. К ней Паула решила не приближаться и, обойдя её, медленно пошла дальше. Пока не набрела на труп девочки примерно её возраста. Это было последней каплей: бедная Паула не могла ни кричать, ни плакать, ни двинуться с места. Она смотрела на маленький труп, и в её глазах не было ничего, кроме ужаса, огромного, как склонившееся к ней внимательное небо.