Художник ©kirdy

Дама на картине чем-то очень напоминала Верку из бухгалтерии, та же лисья мордочка, те же большие миндалевидные широко поставленные глаза. Только подбородок у Верки был еще острее, и такую яркую широкополую шляпу она, конечно, не носила. Я фыркнул, представив себе бухгалтершу в шляпе, и тут же осекся.

Девчонка, продававшая картину, выглядела настолько жалко, что даже смеяться при ней казалось кощунством.

Неумело замазанный пудрой синяк под глазом, тонкая почти прозрачная кожа и сгорбленная тощая фигурка. Девчонка втягивала непроизвольно голову в плечи, бросая по сторонам настороженные взгляды, как будто ожидая удара. Не надо было быть психологом, чтобы понять — девчонку били.

Выглядела она подростком, но я никогда не умел определять возраст женщин, тем более таких. Лишенные детства и нормальной семьи, эти девчонки жили где-то в параллельном мире, и успешные деловые мужчины предпочитали с ними не пересекаться.

Я и прошел бы мимо, если бы не шляпа. Огромная ярко-оранжевая шляпа на голове нарисованной дамы смотрелась настолько чужеродно в руках этого серого зверька, что я остановился, как вкопанный.

Девчонка тут же этим воспользовалась.

— Мужчина, купите картину, пожалуйста. Я не дорого отдам. Она же вам нравится, да? — скороговоркой выпалила худышка и кинула на меня умоляющий взгляд.

Я нехотя оторвался от яркого пятна на картине, поймал девчонкин взгляд и…

Лучше бы я этого не делал. Потому, что дальше я автоматически полез в карман, отсчитал несколько хрустящих купюр и протянул девчонке.

Как будто невидимый художник прошелся кисточкой по ее лицу, глаза заискрились теплыми зелеными бликами, тонкие губы расцвели в улыбке. Она даже распрямилась и стала почти хорошенькой. Быстро засунув купюры во внутренний карман старой куртки, девчонка сунула мне в руки картину. Выдохнула «спасибо», словно не веря своей удаче, и бочком стала удаляться, боясь, видимо, что я передумаю. Через пару секунд она исчезла, а я остался стоять на тротуаре с картиной в руках и вопросом в голове: а что мне теперь с этим чудом делать?

С ответами в голове было негусто. Почему-то сразу вспомнился незабвенный мультфильм «Простоквашино», где практичная мама уверяла папу, что от картины на стене очень даже большая польза — она дырку на обоях загораживает.

Дырки на обоях у меня не было.

Зато имелось очень несимпатичное пятно на стенке напротив моего дивана, от раздавленных прошлым летом комаров. Я все собирался побелить комнату, но много ли надо старому холостяку. У меня всегда находились дела важнее, будь то поездка на рыбалку или ночные подвиги за компом по освобождению планеты от жутких монстров.

Решено, Простоквашино forever!

«В крайнем случае, Верке подарю», — хохотнул я над своей изощренно-издевательской шуткой. Дарить что-то бухгалтерше мне могло присниться только в кошмарном сне. Я ее не переваривал.

***

— Ах, голубушка, Анна Дмитриевна, какой букет! Сharmant! Отведайте, не пожалеете. Намедни, когда статский советник Ладыжин свататься приезжали, так подавали восхитительное шабли того же разлива. А устрицы, какие были устрицы! Дзинь… дзинь…

По комнате поплыл тонкий серебристый звон чего-то похожего на колокольчики.

Я приоткрыл один глаз.

Через неплотно задвинутую штору заглядывал банан полумесяца, была глубокая ночь. Приснилось.

Я снова закрыл глаз.

— Мсье Ладыжин — он не слишком красив, манерен, но умен, весьма. Дворянин потомственный, от Рюриковичей родословную ведет. На службе на хорошем счету, да и богат. Имение у него большое. Блестящая партия. А Анна Дмитриевна счастия своего не понимает.

— Помилуйте, сударыня, вы сами не знаете, о чем толкуете, — вмешался женский голос тембром пониже. — Мсье Ладыжин мот большой и в карты имеет обыкновение нечестно играть.
А Анна Дмитриевна к доктору Буркину весьма расположены. Всякий раз, как доктор к княгине приезжает от мигрени, да от нервов ее лечить, так княжна такой румяной становится. А румянец к Анне Дмитриевне очень идет.

— Да, да. Только доктор не статский советник. Батюшка никогда на такой мезальянс не согласится, княжна и доктор, — третий женский, слегка визгливый голос громко фыркнул. — Господин Буркин он же дворянин из этих, новоназначенных.

Да что же это такое!

Я вскочил с кровати и зажег свет в комнате. Прямо на меня в упор смотрела рыба и улыбалась.

Рыба лежала в тарелке на столе, за которым сидела дама. И все это, разумеется, располагалось на картине, но меня этот факт не успокоил, поскольку в ту же секунду рыба махнула хвостом и произнесла жеманно:

— Мсье Платонов, добрый вечер! Не будете так любезны, составить нам э… compagnie? (компанию)

Дзинь… дзинь… Снова рассыпался по комнате хрустальный переливчатый звон.

— Да, да, сударь, s'il vous plait (пожалуйста), — бутылка дорогого вина и изящный фужер на тонкой ножке присели в реверансе.

В левом углу картины румяная «антоновка» сделала приветственный жест черенком в мою сторону.

И только дама, так похожая на Верку, молчала и с грустью смотрела на меня, зажав в тонких пальцах серебряную вилку с вензелем.

— Мсье Платонов, покорнейше прошу простить, но вы, сударь, кем служить изволите? — рыба, похоже, предводительствующая на этом столе наставила на меня лорнет.

Это уже было слишком, ноги в коленях сами подогнулись, и я с размаху плюхнулся на диван.

— Осторожнее, господь с вами, — зазвенела участливо посуда.

— Ввв…вра…до…доктор я, — услышал я со стороны свой голос.

— О, charmant, charmant, (прелестно) — пропела бутылка шабли.

— Ну, конечно, сударыня, ваша слабость к докторам известна, — вездесущая рыба продолжила прерванный моим появлением разговор. — А я вам говорю, что доктор Буркин не партия для нашей Аннушки.

Прислуги у него кухарка да камердинер. Экипажа своего нет. На балах доктор почти не бывает и по-французски говорит дурно. А еще по секрету, — рыба понизила голос — я вам сударыни скажу, вольнодумец наш доктор.
Больницу бесплатную для бедных открыть надумал. Это же надо? Пропадет Анна Дмитриевна с ним.

Утром, с трудом открыв глаза от воплей будильника, я взглянул на стену. Никаких следов вчерашнего безобразия – картина, как картина. Я даже не смог вспомнить, когда же заснул. Конечно, приснилось все.

Но надо все же девчонку эту, продавщицу, найти. Спросить откуда у нее картина, кто автор, как называется. Забавный такой сон.

Девчонку мне найти не удалось, ни там, где мы встретились с ней, ни на соседней улице, где обычно собирались городские художники, торговавшие своими холстами. Она как испарилась. Я даже расспрашивал о ней представителей местной богемы. Никаких следов.

Впрочем, больше мне картина не снилась, и я успокоился.

— Мсье Платонов, — я вздрогнул и открыл глаза. Началось. Снова. — Мсье Платонов, голубчик, рассудите нас, пожалуйста.

Вот вы человек образованный, солидный. Как можно сравнить общественное положение статского советника и врача? Вот, скажите, любезный, каков годовой доход доктора с приличной практикой в столице?

Я захлопал глазами, мучительно соображая, что ответить, но, похоже, вопрос был риторическим. Потому, что рыба (это была она) не стала ждать, пока я что-нибудь произнесу, а продолжила:

— Это же надо что удумала! Я, говорит, папенька, замуж пойду только по любви, а мсье Ладыжин не ко мне интерес имеет, приданое ему мое нужно. Гадкий он и сердце черствое.
Какая дерзость! Как господин советник с визитом пожалует, так тотчас Анна Дмитриевна больной сказывается.
А третьего дня что учудила. Вышла к жениху своему будущему в шляпке огненного цвета, как актриска какая. Мсье Ладыжин аж побелел весь, чаю попил и откланялся быстро.
И где она только шляпку эту взяла, выписала, небось, откуда? В приличных шляпных салонах и не сыщешь таких!
Фи, Анна Дмитриевна, как некрасиво!

А все оттого, что без матери росла. Отец баловал, души не чаял. А покойница Елена Макаровна, строптивая была тоже. Земля ей пухом. Вот и Аннушка вся в нее.

Княгиня, belle-maman (мачеха) Анны Дмитриевны, женщина добрая, а все же не мать родная.

— Да уж чего ждать от мачехи-то? У нее своих пятеро. Где же ей о счастье Анны Дмитриевны радеть? С рук поскорее сбыть падчерицу, — зазвенел хрустальным переливом фужер.

— Ах! Чего же доктор ждет? Почему не попросит руки Аннушки? Князь Дмитрий Андреевич дочку свою любит, неужели не благословит? — жалобно спросило яблоко.

— Полноте, сударыня, вы так сентиментальны.
Счастье Анны Дмитриевны с господином Ладыжиным, — рыба всплеснула хвостом, выражая негодование. — Стерпится — слюбится.

Я взглянул на даму в шляпе. Она по-прежнему молчала и только уголки ее губ, и грустные прегрустные глаза говорили без слов, что все это правда. У меня отчего-то сжалось сердце, и еще я подумал снова, как же она похожа на Веру.

Утром у меня болела голова, и картина показалась мне какой-то плоской и блеклой даже. Никаких намеков на словесные баталии прошлой ночи. "Совсем крыша едет, — подумал я. — Надо заскочить сегодня к Валерке, посоветоваться".

Валерка — невропатолог нашей больницы, мой хороший друг и однокурсник, звонко заржал, едва я начал жаловаться, и предложил заскочить в гости. Взглянуть на чудо - картину и заодно осмотреть пациента, на предмет галочек (как он ласково называл мои навязчивые сны).

Раньше мы часто ездили с ним на рыбалку, развлекались, но с тех пор как пару лет назад Валерка женился, очень редко удавалось пообщаться вдвоем. Все больше на работе, по телефону, да на различных торжествах. Поэтому я решил подготовиться серьезно и купил три упаковки лучшего пива, что нашел в магазине.

Валерка забежал вечером, осмотрел картину со всех сторон, даже сзади. Снял ее со стены и зачем-то ощупал стену, обнюхал ее даже (тут пришла моя очередь ржать) и пошел пить пиво. После третьей банки он поставил мне диагноз: «практически здоров» и предложил взять отпуск, отдохнуть. После четвертой банки — захотел выписать мне седативное и снотворное, но я отказался. Наконец, вспомнив парочку историй из нашей веселой студенческой молодости, Валерка заторопился домой к жене и сыну.

А я успокоенный другом и пивом пошел спать.

После визита Валерки все наладилось. Картина больше не разговаривала. Спал я крепко но… заболел какой-то странной тоской. Мне не хватало бойких и эмоциональных монологов рыбы, серебристо-звонких реплик шабли и фужера, романтично-сентиментального яблока. Но, больше всего, мне не хватало грустных миндалевидных глаз княжны Анны.

Нет, все это было рядом на картине, но нарисованное, не живое.

И как я ни ходил вокруг, как ни гипнотизировал ее взглядом, она молчала.

Через неделю мне понадобилось забежать в бухгалтерию. Я распахнул дверь и чуть не прикусил язык. Княжна Анна сидела у компьютера и что-то печатала, заглядывая в толстую папку с бумагами.

Увидев меня, она привстала со стула и случайно смахнула со стола книгу.

Я оказался расторопнее и поднял книгу раньше Веры, но мы чуть не столкнулись лбами. Ее глаза оказались прямо перед моими, и я внутренне вздрогнул еще раз — удивительное сходство. И вовсе у нее не лисья мордочка, и нос тонкий и прямой, а не длинный крючок, как мне казалось раньше. Взглянув на книгу, я удивился еще больше. Маккиявели? Неужели бухгалтерши читают такие книги, а не глупые любовные романы?

Я не преминул об этом спросить.

Как ни странно, но она не огрызнулась, не ответила язвительной шуточкой в нашем привычном стиле общения. Мы даже поговорили на темы истории эпохи Возрождения минут пять, больше не позволяла работа.

С тех пор я часто наведывался в бухгалтерию. Вера меня удивляла все больше. Однажды отказалась пойти со мной на концерт, потому, что была ее очередь дежурить. Она состояла в какой-то организации, добровольно помогающей детским домам — занималась с брошенными детьми, читала им книжки, играла.

Потом на концерте бардовской песни, куда мы пошли, выяснилось, что она прекрасно поет и знает почти весь репертуар, в то время как я, после нескольких строк начинал блеять «ля — ля — ля».

Вот только домой к себе она меня не приглашала, и неизменно прощалась со мной у подъезда.

***
В комнате кто-то тихонько плакал, приглушенно всхлипывая. Я включил ночник. Ну, так и есть. Картина. Вернее, «антоновка» вытирала кружевным платочком носик, а по ее глянцевым щекам катились самые настоящие слезы.

— Что случилось?

Ответа на мой вопрос не последовало. Зато послышался упрек:

— Как вам не стыдно, сударыня! C’est honteux! (стыд и срам)

Затем рыба повернулась в мою сторону:

— Мсье Платонов, покорнейше прошу простить за то, что потревожили ваш сон. Но мои компаньонки так наивны и сентиментальны.

— Хорошо, но раз уже потревожили, объясните, в чем дело. Несчастье?

— Полноте, голубчик. Какое несчастье? Тут радоваться надо, приданое шить, а не…, — рыба от негодования даже замолчала.

— Приданое?

— Анна Дмитриевна замуж выходит за господина Ладыжина. Венчание через месяц аккурат на «Красную горку».

«Антоновка» всегда молчаливая, высморкалась в платочек и запричитала:

— Какая радость?! Анна Дмитриевна против воли замуж идет. Она же доктора любит! Только она и батюшку своего любит. Вот и мечется бедная, — последовал горестный вздох и всхлипывание погромче. — А вот князь Дмитрий, отчего так жестокосердно с дочерью своей обошелся? Зачем он доктору Буркину от дома отказал? Не дал даже проститься влюбленным.

— Ах, сударыня! Так доктор сам виновен. Дерзость проявил какую! Приехал руки Анны Дмитриевны просить, а как князь отказал, так прямо ему и заявил: «Вы, ваше сиятельство, дочери своей судьбу ломаете. Она меня любит, а не советника Ладыжина. А вы, князь, эгоист, не о счастье дочери печетесь, а о положении своем в обществе. Не боязно вам вину за слезы Анны Дмитриевны на себя принять?»

— Нет! Каков наглец! — добавила рыба, топнув хвостом.
— Конечно, князь покраснел весь, чуть апоплексический удар с ним не сделался и указал доктору на дверь. «Вы, сударь, наглец! Учить меня в моем доме, как я о дочери своей заботиться должен?! Извольте пойти вон! Мы в ваших услугах больше не нуждаемся!»

— Анна Дмитриевна под дверью стояла и как услышала сразу без чувств и упала, — зазвенела бутылка шабли. — Так князь доктору не позволил даже помочь бедняжке. И с места не двинулся, пока прислуга дверь за доктором не захлопнула.

— А доктор только к вечеру и узнал о здоровье княжны. Три рубля кучеру Степану дал, чтобы тот ему поведал о состоянии Анны Дмитриевны, — дзинь… дзинь… крупная слеза скатилась по ножке фужера.

По комнате поплыло тягостное молчание.

— И что дальше? — не выдержал я.

— Анна Дмитриевна как в себя пришла, так князю и сказала: «Я, папенька, супротив вашей воли не пойду и не попрекну вас никогда, но в несчастии моем вы будете виновны».

Я взглянул на княжну и почувствовал неприятную дрожь под ложечкой. В глазах Анны полыхали боль и отчаяние. Я впервые заметил ее хрупкость: узкие обнаженные плечи, тонкие руки на фоне пышного бального туалета только подчеркивали ее беззащитность. Серебряная вилка, зажатая между пальцами, напоминала стилет. Но самое главное … я внутренне похолодел… на ее оранжевой шляпе сидели две черные птицы, как предвестницы беды. Мне стало не по себе.

— … происхождения благородного и воспитана в строгости почитать родителей. Кому как не отцу родному знать, что его дитяти надобно. Князь счастья дочери желает, любит он ее, … — что-то кому-то доказывала рыба.

Я встал, и не в силах больше смотреть в глаза Анне, вышел на кухню. У меня пересохло в горле. Хлебнул заварки прямо из носика чайника. Потом закурил. Меня не покидало тягостное предчувствие беды. Когда я вернулся в комнату, картина замолкла. Все участники драмы были всего лишь нарисованными, и я даже вздохнул с облегчением и выключил ночник.

***

Толпу людей перед домом я увидел издалека и ускорил шаг. Что случилось? Красная машина с оранжевой мигалкой не оставляла никаких сомнений. Сердце ёкнуло и провалилось вниз, а только потом я заметил белые клубы дыма, валившие из окон второго этажа.

Моя и соседская квартира.
Вокруг бегали люди в защитных комбинезонах с касками, тащили шланги. За красными ленточками, огораживающими подъезд, толпился народ.

О, боже! Там же картина!

Я влетаю в толпу и, работая локтями, протискиваюсь к двери

Сердце стучит набатом где-то в горле. Еще немного, ну же! Не стой на дороге! Я отталкиваю со всей силы какого-то нетрезвого типа. Хоть уши зажимай, давно я такой мат не слышал. Мужик заваливается вбок и, пытаясь устоять на нетвердых ногах, цепляется за девчонку. Ба! Да это же та самая продавщица картины. Та, которую я столько искал. Что она здесь делает? Надо ее спросить про…

Нет. Некогда. Вот дверь.

— Стойте! Вы куда? Туда нельзя!

— Я живу здесь на втором этаже. Мне надо очень! Там картина!

— Там пожар! Нельзя! Назад!

Не люблю бить людей, очень не люблю, но выхода нет.
Удар ребром ладони под дых. Субтильный охранник сгибается пополам и, охнув, оседает на землю. Тут больше и не требуется ничего. Хлюпик.

Второй — амбал грозно надвигается на меня. В руке у него шокер, похоже. Стойка. С ноги в пах ботинком! Глаза амбала вылезают из орбит. Подсечка стопой. Захват. Всё. Перекидываю амбала через голову и укладываю осторожно на землю. Бедняга.

Черный пояс дзюдо это вам не шуточки! Пусть в далекой юности, но мышцы натренированные до автоматизма сами выполняют полузабытые приемы.

Третий с испугом бросается в сторону и освобождает дорогу. Правильно. Зачем? Меня сейчас не остановишь. Взлетаю на второй этаж по лестнице.

Грустные глаза Анны, смотрящие прямо в душу, ведут меня не хуже, чем собака — поводырь слепого хозяина. А я и впрямь ничего не вижу.

Темно, едкий дым проникает в глаза, в легкие. Глубокий приступ кашля отнимает время. Скорей! Накидываю на голову куртку, не дышать, стараться не дышать! Хватаюсь за дверную ручку. Черт! Раскаленная! Нет, ключом не выйдет! Наваливаюсь и вышибаю плечом дверь. Не знал, что она у меня такая хрупкая. Ноет плечо, растянул видно. Вперед!

А в квартире-то огонь! Из передней пышет раскаленный воздух. Дым! Ничего не видно. Наощупь. Я же все здесь знаю! Четыре шага вперед, теперь вправо три, налево и снова…

А в комнате уже пламя. Ну же, еще … всего несколько шагов до дивана и направо четыре до стены. Страшно! В первый раз в жизни так страшно. Это не кино, это настоящий огонь.

Так, вот и стена. Теперь нащупать. Что за черт! Нет ее. Как нет? Я сдвигаю чуть куртку и приоткрываю глаз. Слезы льются, не вижу ничего, кашель. Ох, сейчас легкие выверну наружу!

Нет! На стене картины нет! Но этого не может быть! Упала? Надо ощупать пол под ногами.

А комната уже пылает, трещит мебель. Нет, не уйду, пока не найду ее! Опускаюсь на четвереньки и руками наощупь двигаюсь вдоль стены. Нет! Тоже нет!

Как же?! Как? Где она?

Треск, искры, что-то падает. Куртка загорелась! Черт! Что-то летит сверху! Темнота.

***

— Мсье Платонов! Мсье Платонов!

Кто-то зовет меня. Какие тяжелые веки, не могу открыть глаза. Как хочется спать. Спать. Я плыву, теплое течение несет, баюкает, ласкает…

— Мсье Платонов, голубчик! Я хочу с вами проститься.

Кто это? Надо посмотреть, но нет сил.

— Все закончилось. Мы больше не встретимся. Будьте счастливы, мсье Платонов.

Нет, надо взглянуть, кто это желает мне счастья.

Вздрогнули ресницы, все плывет и кружится в розовом вальсе. Раз — два — три, раз — два — три. Кажется, где-то звенят колокольчики. И громко.

Танцуют все — комната, свет на потолке, блики на полу. Раз — два — три, раз — два — три.

— Мсье Платонов, я просто хочу сообщить вам, что вчера Анна Дмитриевна обвенчалась с господином Ладыжиным, и нынче пополудни они уезжают в Баден — Баден.

Что? Кто это? Я резко распахиваю глаза и тут же зажмуриваюсь от резкой боли в висках. Рыба! Она стоит, держа в одном плавнике кружевной зонтик, и грустно улыбается.

— О! Наконец-то, а то я боялась, что и не попрощаемся с вами, сударь.

— Почему прощаться? — В голове вихрем проносятся девчонка с картиной, рыба, бутылка шабли… Анна… О, боже! Значит, она все же вышла замуж?

— Господин Платонов, — рыба становится серьезной — у вас своя жизнь и в ней нет места чужой драме, которая и происходила-то больше века назад. Вы это не забыли? — она жестикулирует плавником.

— И у Аннушки тоже своя судьба… была, — рыба вздыхает тяжело. — Мало ей выпало счастья в жизни.

— Погодите, так вы знаете, чем у них все там закончилось?! — я пытаюсь присесть, но даже не могу оторвать голову от подушки.

— Лежите, голубчик, лежите, выздоравливайте. Конечно, знаю. А вы точно хотите услышать?

— Конечно, — я киваю головой, и комната снова начинает вальсировать.

— Ну-с, хорошо. Господин Ладыжин игроком оказался азартным. Свое имение он еще до женитьбы заложил и на Анне Дмитриевне женился из-за приданого, чтобы имение спасти, да расчет имел по службе продвинуться быстро. Князь-то в фаворитах у самого императора ходил. Да только женитьба господина Ладыжина не исправила, играть продолжал и приданое Аннушкино прокутил и имение потерял.

Князь поначалу помогал, векселя оплачивал, да как увидел, что все одно проигрывает, стал Аннушку с детьми к себе звать жить.

«Нет, папенька, вы мою судьбу один раз решили — мужа мне выбрали, значит нести мне этот крест всю жизнь», — так и сказала, как отрезала. Вот ведь гордячка.

И мучилась, хозяйство сама вела, прислугу почти всю рассчитала, шить научилась, обшивала и себя, и детишек. Детей шестерых родила, один в младенчестве еще умер. А второй, Сереженька, в семь лет в Волге утонул. Уж как она убивалась, бедная. А вскоре и супруг ее, Ладыжин, — рыба взмахивает плавником с презрением, даже не добавив к фамилии советника «господин». Слабый человек оказался с гнильцой. Как деньги кончились, и князь ему занимать перестал, так он потихоньку из казны стал красть. Сначала помалу, а потом все больше, ну и поймали его. А как жандармы в дом пришли, так он пулю себе в лоб и пустил.

Ох, натерпелась Аннушка позору. И осталась еще совсем молодой вдовой с детьми. Да только к отцу так и не вернулась жить, не простила его.

— Стойте, а доктор что? Когда Анна Дмитриевна вдовой осталась…

— Доктор, — рыба становится еще мрачнее.

— Доктор через месяц после свадьбы Анны Дмитриевны уехал из столицы в провинцию. Не хотел с Аннушкой встречаться и мучить ее и себя. Через год женился на хорошей простой девушке, троих детей она ему родила.

Жену свою почитал всегда, а вот любить так и не полюбил. Все Аннушку забыть не мог. И недолго прожил-то совсем. Эпидемия дифтерита случилась в уездном городе и селах окрест. Скольких детей спас, а сам не уберегся, заболел. Сердце слабое у него оказалось. Не выдержало. Перед смертью, в бреду, жену свою за руку держал и Аннушкой называл. Так и умер с улыбкой, думая, что она у его постели сидит.

— А Анна Дмитриевна так и не узнала? Про доктора, — комок в горле мешает мне говорить.

— Узнала. Жена доктора написала ей письмо, где все и рассказала про минуты его последние. Аннушка в комнате закрылась, плакала долго, все письма перебирала, да на картину смотрела.

— На какую картину? — я удивленно уставился на рассказчицу.

— Ах, голубчик, да на ту самую, где Анна Дмитриевна в шляпе, — рыба улыбается. — Картину эту доктор нарисовал, когда еще Анна Дмитриевна замуж не вышла. Доктор человек талантливый был, даже уроки живописи брал, рисовал на досуге. Только подарить ее Аннушке не успел, князь ему от дома отказал. Так он со Степаном-кучером ее и передал Анне Дмитриевне.

Аннушка эту картину всю жизнь берегла, на стену ее повесила и разговаривала с ней даже, когда никто не слышал. А детям наказала сжечь портрет этот, как она умрет.

— И что? — голос у меня вдруг охрип.

— Аннушка дожила до глубокой старости, детей вырастила хороших, заботливых. Сколько горестей и испытаний еще прошла: революцию, гражданскую. В лагеря не попала только потому, что повезло ей умереть раньше. А дети волю ее последнюю не исполнили, рука не поднялась сжечь портрет, с которым столько связано было. Берегли картину и детям своим завещали. А те — своим.

Вот такая история…

Рыба расправила зонтик, перекрестила меня своим плавником:

— Храни вас бог, господин доктор. Прощайте!

И стала исчезать в воздухе.

— Постойте! — кричу я, но себя не слышу.

А комната вальсирует. Раз — два — три, раз — два — три и я плыву куда-то…

Большие грустные миндалевидные глаза. Анна Дмитриевна! А где шляпа? Белокурые волосы собраны на затылке. Хвостик? Почему хвостик? И свитер?!

Вера! Верочка! Где я?

Пытаюсь приподнять голову. Ох! Какая боль!

— Нет! Не надо двигаться, лежи, пожалуйста. В больнице ты, дурачок. Чего полез в огонь? Золото, брильянты спасать?

Вера… она язвит как всегда. Как же я люблю ее шуточки! Да? И с каких же пор? Неважно. Ну что я ей скажу. Про картину? Так и так мол, рыбу говорящую полез спасать, княжну Анну Дмитриевну и бутылку шабли с фужером. Нет, лучше промолчу. Вон она как на меня смотрит, как на героя. Ну да. Весь в бинтах, голова перевязана — прямо хоть сейчас в боевик третьесортный.

А пальцы у нее тонкие, длинные изящные. Ладошка маленькая, левую кисть мою необожженную держит, не отпускает. И так приятно… кто бы мог подумать.

— Ну, герой, все, теперь будешь отлеживаться дома. Хватит койко-место в родной больнице занимать. Итак, две недели тут провалялся, персонал пугал.

Вера иронична и радостна. Меня выписывают, наконец. И хотя ожоги еще не затянулись до конца и болят, но рана на темени поджила, бинты с головы сняли. От сотрясения мозга и отравления угарным газом вылечили. Хорошие у меня коллеги — я это всегда знал.

Вот только выписываться мне некуда. Квартире моей не повезло больше. Ей требуется капитальный ремонт. А пока надо где-то жить. Вера этот вопрос решила быстро и жестко.

— Жить будешь пока у меня. Я одна в двухкомнатной. В гостиной будешь спать. Не возражаешь?

Да разве я могу возражать?

День сегодня какой хороший, теплый. Весна в разгаре.

— Проходи, — Вера открывает дверь ключом, пропуская меня вперед.

Вот еще, я что женщина или ребенок? Вера прищуривает миндалевидные глаза, ну прямо тигрица.

Ладно, не буду спорить, все-таки я в гостях. В крохотной прихожей темно. Паркет. Надо снять обувь, с улицы ведь. Где же этот выключатель? А вот он. Зажигаю свет. Квартирка маленькая. Вон и гостиная видна отсюда. Что это там на стене висит? Ярко оранжевое? Оранжевое?!

— Платонов! Ты куда? Обувь сними! Куда рванул-то как ошпаренный! Ой, то есть… Что ты орешь так? Ну, рыба! И шляпа. Да. Никогда не видел что ли? Кто кто? Конь в пальто! Прапрабабка моя.

Княжна Анна Дмитриевна, урожденная Соболевская.

А что?

2009