В ту ночь Герман не спал. Он ждал рассвета. Сквозь тонкую стену доносился храп жены. Это ж надо! Такая худенькая, изящная женщина - и так храпит! Эта её особенность всегда удивляла и раздражала Германа. Таких сильных, уверенных звуков можно было бы ожидать от спящего крестьянина, но никак не от дочери, пусть и незаконнорождённой, графа фон Хагена.

Да, Брунгильда была дворянских кровей, и это обстоятельство явилось одним из препятствий на пути Германа к счастью. При каждой размолвке она давала понять мужу, кто она, а кто он. Впрочем, и он происходил не из крестьян, несколько поколений его предков верой и правдой служили фон Хагенам. И прадед, и дед, и отец Германа, и он сам были дворецкими в замке. Но Брунгильда! Она не просто была дочерью покойного графа, но получила хорошее образование, умела играть на клавесине и танцевать менуэт. Её мать, прелестная и безответная горничная, умерла сразу после родов, и попечение о младенце взяла на себя дебелая и добродушная кухарка Анна, которая сама недавно родила. И девочку стали считать дочерью Анны, хотя всем была известна история её происхождения. Да и особое к ней отношение хозяина замка не оставляло никаких сомнений в том, что именно он - её отец.

Однако Гуго фон Хаген погиб, упав во время охоты в ущелье, а его вдова, даже после смерти мужа мучимая ревностью ко всем его любовницам, а также к плоду его беззаконной страсти, удалила от себя Брунгильду и определила её на скотный двор. И подумывала вовсе избавиться от неё.

Однажды домой вернулся молодой Мориц фон Хаген, красавец лейтенант, с другом Эмилем, не менее красивым молодцом. Эмиль, недолго думая, вскружил голову Брунгильде, обрюхатил её и преспокойно уехал.

К тому времени графиня совсем лишилась рассудка. Она безвылазно сидела в своих покоях, и хозяйство легло на плечи Морица. Узнав о легкомысленной проделке своего друга, молодой хозяин решил уладить всё наилучшим образом и выдал бедняжку за Германа, причём с неплохим приданым. И все остались довольны, в том числе и старый дворецкий. Все, кроме самого Германа, который был влюблён в одну из горничных и согласился на брак с нелюбимой Брунгильдой лишь по своей слабости, по мягкости натуры и боязни огорчить родителей и молодого господина, всегда относившегося к нему с искренней добротой.

Жена родила мальчика. Однако через год ребёнок простудился и умер, и Герман вздохнул с облегчением. Он упрекал себя за то, что рад был кончине младенца, но ничего не мог с собой поделать: терпеть надменную дворянку и в придачу чужого сына голубых кровей, постоянно чувствуя их превосходство, было слишком унизительно и тяжело для него.

С той поры прошло уже более пятнадцати лет. После смерти отца Герман занял его место и показал себя отличным дворецким. Он не был чрезмерно строгим и придирчивым, слуги его любили, и ему легко было поддерживать порядок и угождать как господам, так и челяди. И всё вроде бы в его жизни ладилось, но не было в ней ни намёка на счастье.

Брунгильда говорила, что любит его, но глядела на него свысока и не упускала случая лишний раз напомнить ему о своём происхождении. Он видел, что необходимость быть супругой «лакея» (как в минуты раздражения и гнева называла она Германа) тяжёлой глыбой лежит на её душе. Она ничего не делала и ни за что не отвечала, зато понукала мужем, как настоящая барыня.

Она очень хотела родить ещё одного ребёнка, взамен умершего, однако странная болезнь мужа оставляла её мечты неисполнимыми: Германа был бесплоден. Это обстоятельство отравляло ей жизнь, зато тешило Германа, ведь иметь детей от нелюбимой женщины казалось ему несчастьем вдвойне.

Наконец, после пятнадцати лет скучной, пустой жизни, всё ему опротивело, и он начал подумывать о том, как бы выбраться из этой духовной пустыни. Но куда? Выросший в замке, он плохо знал мир, расположенный вне его стен. Ни родных, ни друзей. Да, его дед и отец скопили кое-какие сбережения, и он добавил к ним немало, но где он будет жить и что делать? Эти вопросы вязли в непроглядном тумане. Привыкнув к упорядоченности и безопасности замковой жизни, Герман не доверял внешнему миру и боялся его. Но и противиться своей тоске больше уже не мог: его тянуло прочь от ненавистной пустоты.

Несчастная семейная жизнь отравила всё вокруг него. Даже покой, запертый в вечном полумраке древних традиций и охраняемый толстыми каменными стенами, стал казаться ему мрачной пещерой, полной безобразных призраков.

И Герман решил просто бросить всё, как негодный хлам: и семью, и почётную должность, и ответственность перед господами - одним словом, всё, что его окружало. Взять и уйти куда глаза глядят.

От природы он был мягким, смиренным человеком, но продолжать зависеть от изменчивого настроения хозяев и видеть обвиняющие, унижающие глаза вечно раздражённой женщины уже не мог. Лучше быть вовсе никем, чем таким никчёмным кем-то!

И вот он лежит и ждёт рассвета.

Герман не раздевался, ложась вечером на софу, где часто ночевал, когда Брунгильда была не в настроении.

На полу - его заплечный мешок, набитый сменной одеждой и съестными припасами. К поясу привязан кошелёк. К столу прислонён новенький посох. Он сам вырезал его из ореховой плети и тщательно отполировал. На кресло брошен плащ его отца, старый, но ещё прочный. Всё готово к побегу.

Но почему к побегу? Разве он преступник? Он просто встанет с постели, возьмёт приготовленные в дорогу вещи и выйдет из прошлого. Да, тайно, никого не известив - ну, и что из того? Разве он чем-то обязан всем этим людям, ставшим для него тенями, призраками? Он честно работал на них и даже согласился ради них жениться на глупой, легкомысленной Брунгильде. Если подумать, это они должны оплатить ему окутанные мраком годы. Но они этого не сделают, и поэтому он вправе уйти. Оставить им все их удобства, стоившие ему многих унижений, почувствовать под ногами живую землю, а в груди - свежесть свободы. И бросить настоящий вызов судьбе.

Пусть там, в большом мире, не найдёт он ничего, кроме бесконечной дороги - всё же это будет лучше, чем бесконечное терпение и невозможность ничего изменить. Он пойдёт, опираясь на посох, туда, куда захочет он сам, а не граф. Остановится там, где понравится ему, а не кичливой супруге.

И всё же грызут Германа сомнения: кто он такой? Какое отношение имеет он к миру, а мир - к нему? Ведь он ничего не умеет, слишком мало знает. Многому научили Германа - не сказали только одного: кто он на самом деле, не та маска, которую хотят видеть чужие, равнодушные люди, а истинная его сущность, его настоящая природа. Вот чему предстоит ему научиться - самому себе; вот кого предстоит ему встретить - самого себя! Однако всё это так сложно! Даже страшно думать об этом... Но он решился - и его уже не остановить.

Наконец бледные предрассветные лучи просочились сквозь щели в ставнях. Пора!

Деревня, прижавшаяся к замку, не успела ещё протереть глаза после безмятежного сна, а Герман уже шагал по дороге.

Ему было зябко, но вскоре кровь его согрелась от ходьбы, а лёгкие привыкли к утреннему туману, и он почувствовал бодрость и небывалую радость. И запел весёлую песню, которую сочинял на ходу.

Живя в замке, Герман никогда не позволял себе не то что петь - даже громко разговаривать. Он сдерживал себя во всём, ведь он был не только хранителем дома, но и его лицом. Не будучи рабом людей, он всё же не принадлежал себе - он был собственностью замка.

Теперь же, бодро шагая по дороге, он впитывал в себя запахи весенних цветов и молодых листьев, утренний трезвон птиц, лучи восходящего солнца, нежную голубизну неба и со сладким страхом постигал вкус неведомой ранее свободы. Он оторвался от чужого мира и жаждал найти свой собственный. Видя вокруг себя леса и поля, холмы и деревни, он влюблялся в неизвестную землю, ничего от него не ждущую и не требующую. Он был здесь никем. Он сбросил с себя старую, мёртвую кожу и исчез, затерялся среди красоты и гармонии.

Ему встречались пешие и конные, бедные и богатые, но никому не было до него дела, а он жадно изучал людей, учился у них новой жизни и чувствовал себя одним из них, простым путником. Но в отличие от них, знающих, куда и зачем они направляются, он ничего не знал о себе и своих целях. Ведь он был никто и шёл в таинственное никуда, которое, как ему верилось, однажды определится и станет осязаемым местом, где его ждут друзья и ответы на все вопросы.

- Кто я? - говорил Герман самому себе, оглядывая красоты живой природы, переполняющие его радостью. - Я Герман? Да, это точно. И всё? А нужно ли мне большее? Я просто имя, пока ещё имя, лишившееся ветхого содержимого и стремящееся наполниться новым веществом. Пусть так. Я убил податливого, раболепного дворецкого, его больше нет - осталась только оболочка, неплохие мехи для нового вина! Мне нравится моё имя, и теперь надо сделать так, чтобы всё, что к нему относится, нравилось мне не меньше. Мне уже сорок, а я так и не ощутил вкуса жизни, СВОЕЙ жизни. Не поздно ли я опомнился и отправился на поиски? Поздно, очень поздно... Ну, и пусть! Завидуйте мне, рабы, сидящие по замкам, слуги, поросшие мхом!

Он увидел молодого крестьянина, который уверенными взмахами бросал на свою полосу зёрна пшеницы и казался Герману творцом, равным Богу. Ему вспомнились слова из толстой книги, по которой отец учил его грамоте: «Вышел сеятель сеять семя». Именно таким представлял себе Герман Спасителя - не печальной жертвой людской несправедливости, а юным, уверенным в себе, с глазами, полными радостной тайны.

К крестьянину подошла молодая женщина с узелком, и он сел отдохнуть и перекусить. Она улыбалась ему, и он отвечал ей улыбкой. Когда он поел, она прижалась к нему грудью, он обнял её и стал ей что-то говорить, то и дело целуя её в темя. А Герман стоял на дороге и со слезами на глазах смотрел на двух счастливых людей. Без сомнения, жизнь их нелегка, но они любят друг друга, и, пока цветёт в их сердцах любовь, они не станут жаловаться на судьбу.

С глубоким, мечтательным вздохом Герман вытер шейным платком слёзы и пошёл дальше, думая о счастье земледельца и его жены. А ведь если бы мир его по-прежнему ограничивался замком, он бы никогда не увидел этой удивительной живой картины. О, как же беден он был! Как плохо знал настоящую жизнь! Теперь он понимал, что не постиг в замке сути бытия, а, как осёл, мнущий глину, ходил по кругу, по одному и тому же кругу. Граф, его родственники и гости, слуги и лавочники, сплетни и интриги, подозрения и превратные мнения... И всё это - бесконечно однообразное, чужое, мрачное и скучное... Чего стоила одна его Брунгильда, будь она проклята! А как нелеп и смешон был он, её безвольный муж дворецкий, провались он пропадом!

Ближе к вечеру он подошёл к ветхой избушке. На пороге сидела немолодая, но ещё крепкая женщина с обветренным лицом и огрубевшими руками. По щекам её текли слёзы. Герману стало жаль её. Он подошёл к ней и заговорил:

- Здравствуйте, хозяюшка! Такой чудесный день, а вы плачете. Что же с вами случилось?

- Со мной, мил человек, ничего не случилось, вот в чём беда. Случилось с моими сыновьями. Они выросли и разошлись кто куда, а я осталась одна. Как раз сегодня утром уехал мой младшенький. И теперь мне, сильной и здоровой женщине, не о ком больше заботиться, некого приласкать. Я, конечно, рада за сыновей, устроились они в жизни неплохо и помогают своей одинокой матери, кто чем может, но... - И она снова зашлась плачем.

Герман сел рядом с нею, вынул из кармана гармонику и заиграл свою любимую мелодию, которую так часто пела ему покойная матушка. Женщина перестала всхлипывать и, обняв Германа за плечи, стала гладить его по голове, как будто он был её сыном, внезапно вернувшимся к родному порогу.

- Оставайся со мной, - сказала она, когда он отнял гармонику от уст. - Вместе нам будет хорошо. Ты станешь петь мне песни, а я - ухаживать за тобой. Это ли не счастье?

- Не знаю. - Герман пожал плечами. - Я ещё сам не знаю, что мне нужно от жизни, я просто иду в надежде встретить то, что смогу назвать своим, родным и любимым. Но, чтобы утешить тебя, я, пожалуй, останусь здесь на день или два. А там будет видно.

Женщина накормила Германа ужином и уложила спать, а когда он уже засыпал, вдруг легла к нему в постель, и он утешил её. Ведь он был полон сострадания к одинокой вдове.

На следующую ночь ей снова захотелось утешения, и Герман снова не смог отказать ей. Так прошла неделя, другая, хозяйка расцвела, помолодела, часто смеялась и, хлопоча по хозяйству, весело напевала, и Герман радовался, глядя на неё.

«Может быть, именно этого я и искал?» - думал он, чувствуя, что всё сильнее привязывается к счастливой женщине.

Но однажды его радость оборвалась. Вдова пошла купаться на реку и не вернулась. На берегу нашли её одежду, но саму её так и не смогли отыскать. А Герман сидел на пороге хижины со слезами, бегущими по щекам, и не знал, как ему быть. Много дней провёл он в скорби и в надежде, что его женщина всё же вернётся. Но однажды, осознав бесплодность ожиданий, он покинул осиротевшую хижину и продолжил путь.

В один солнечный полдень, спустившись с холма и подойдя к реке, он увидел на берегу двух юношей. Они пили вино и распевали песни на латинском языке.

«Верно, это студенты, довольные своей жизнью, - решил Герман. - Какие счастливые у них лица!»

И хоть от природы он был робким человеком, всё же подошёл к ним и поздоровался.

- Сударь, присоединяйтесь к нам! - пригласил его один из них, светловолосый парень по имени Вольфганг.

- Выпейте за наше здоровье! - Его чернявый товарищ, назвавшийся Эрнстом, протянул ему бокал вина.

Герман сел рядом с ними, выпил предложенное вино и сказал:

- Я вижу, вы рады своей судьбе. Счастье так и светится на ваших лицах.

- Эх, хотел бы я быть счастливым, - печально произнёс Вольфганг. - Не от весёлого нрава поём мы песни, а для того, чтобы пробудить в своём сердце хотя бы немного радости. Взять хотя бы меня, я единственный сын обедневшего торговца. Учась в университете, еле свожу концы с концами. Бывают дни, когда мне совсем нечем попотчевать свою утробу. А ведь учение требует немалых сил и железного здоровья. А тут ещё Ульрика перестала отвечать на мои письма. Я слышал, что к ней начал захаживать сын нотариуса. Вот так. Что мне ещё остаётся? Либо мочить свой галстук слезами, либо орошать сердце веселящим напитком.

- Да, - сказал Эрнст со вздохом, - и я не из тех, кто покорно поддаётся унынию. Хотя и мне не сладко живётся на этой земле. Отец умер, оставив моей матери пятерых детей и кучу долгов. Мне приходится давать уроки и выполнять самые грязные работы в анатомическом театре. И верить, что, когда я стану врачом, всё изменится к лучшему. - Он немного помолчал и вдруг, тряхнув головой, поднял в одной руке кувшин, а в другой - кружку, и весёлая улыбка вернулась на его красивое лицо. - Однако грех печалиться, пока ты молод. К чёрту все невзгоды! Выпьем-ка ещё по одной!

Но Герман отказался пить, попрощался со студентами и пошёл дальше. Невмоготу ему было видеть несчастных юношей, которым он ничем не мог помочь. «Каждый в этом мире - сам за себя, - думал Герман, - и каждый в одиночку противостоит своим бедам. И каждый - в плену ненавистных обстоятельств. Увы, человек - неразумный раб. Нет, мне не место среди потерянных душ, даже если они стремятся выкарабкаться из неволи. Я хочу встретить сыновей свободы, которые поют от радости, а не пытаются заклинать несчастья весёлыми куплетами».

Долго шёл он по дороге, встречая разных людей. С некоторыми из них он завязывал разговор, кое-кто, изнывая от одиночества и скуки, сам начинал рассказывать о своей жизни. Кто-то считал себя вполне счастливым, хоть это звучало неубедительно; кто-то жаловался на жену, на кредиторов, на власти, на соседа, на слишком сухую или, напротив, чересчур мокрую погоду, на свои болезни...

«Что ищу я в этом мире, где почти нет тех, кто был бы доволен судьбой? - думал Герман. - Найду ли я своё место? Или, как все эти заблудшие овцы, буду роптать на землю и небо? Где скрыты те несметные богатства, на которые возможно приобрести хотя бы полфунта счастья?

Но видел же я того сеятеля с его женой! Из всех людей, повстречавшихся мне, это, пожалуй, единственная пара, которой нужна только любовь. Вероятно, поэтому эти двое не боятся жить. А мы, те, другие, несчастные? Почему мы такие трусливые и слабые? Стоит беде заглянуть в наши дворцы и хижины - и свет в наших глазах тут же и гаснет - остаётся лишь тлеющий фитилёк, что называется радостью, и мы, шаря руками в потёмках, ищем потерянные ключи от сладостного прошлого, мечтая открыть ими дверь в обетованное утро будущего».

Однажды Герман увидел человека, лежащего навзничь на дороге. Тот был молод и одет в дорогое платье. Весь его облик выдавал отпрыска благородной семьи. Голова его была пробита, на лбу застыла кровь, а в руке он сжимал хлыст.

- Привет тебе, прекрасный юноша, - сказал Герман, присев рядом с ним на корточки. - Не спасли тебя деньги твоего отца, а, напротив, погубили. Ты вскочил на своего верного скакуна, такого дорогого, что за него можно было бы купить целую деревню со всеми её коровами, свиньями, крысами, да и людьми в придачу, и помчался по лугам. В тебе кипела влюблённая кровь, неукротимая страсть рвалась к высокому небу, чтобы обнять солнце, чтобы сразиться с самим Богом. Ты не скакал, друг мой, а летел, как копьё, брошенное в спину самого времени - единственного нашего врага. И я понимаю тебя: ты был не из тех, что довольствуются удушающими стенами и сводами замков, ты жаждал безграничной и вечной свободы. Но, увы, конь твой испугался какого-то призрака, метнулся и сбросил тебя, неосторожного искателя опасностей, ты упал и ударился головой о камень. И вот ты лежишь здесь, никем так и не понятый и так и не достигший ускользающих мечтаний. Ты лежишь и смотришь на спокойно плывущие облака. И видишь пару воронов, что пролетает над тобой. Они почуяли запах крови, они питаются смертью, и им не нужны живые... Никому, похоже, не нужны живые... Прощай, птенец, погибший в полёте! Я не стану закрывать тебе глаза, чтобы ты ещё некоторое время полюбовался небом и облаками. Скоро сюда сбегутся слуги твоего отца и отнесут тебя в вечную тьму. Так что запомни свет солнца и цвет неба, воспоминание о них будет утешать тебя в твоей вечности. Жаль, очень жаль, что ты так и не достиг свободы...

И, вытерев слёзы, Герман пошёл дальше.

А дорога всё тянулась и тянулась куда-то за леса и холмы, то изгибаясь, как пугливая мысль, то выпрямляясь, как юная мечта, то разветвляясь, как причудливое воображение поэта. И Герман доверился ей. Доверился не людям, ради выгоды извращающим истину, не несчастным прислужникам суеты, торгующим святынями своей души, а дороге, проложенной первыми искателями блаженной страны, земного рая. Их было много, этих пионеров, и, вполне вероятно, что кое-кто из них сумел отыскать свою землю, - почему бы и Герману не попытаться? Главное - упорство и терпение, а уж эти-то две науки он хорошенько усвоил в бытность свою смиренным лакеем.

Наконец дорога медленно поползла в горы. Герман видел над собой снежные пики, под ним искрились на солнце прозрачные реки, к берегам которых прижимались деревушки.

- Где-то здесь должна жить свобода, - размышлял он, любуясь пейзажами. - Она не могла остаться равнодушной к такой красоте и, наверняка, выбрала для обитания один из этих лугов. Теперь мне надо быть особенно внимательным, чтобы не миновать её и быть готовым к встрече.

В вечерних сумерках Герман добрёл до пастушьей хижины. В загоне стояли овцы, а в доме уютно мерцал тёплый свет.

- Могу я попроситься к тебе на ночлег? - обратился он к старику, сидящему у очага и на большой сковороде пекущему лепёшку.

- Входи, странник, - ответил ему старик. - Я люблю гостей. Правда, редко кто встречается мне в горах... Но я не грущу. С детства привык к одиночеству. Весной пригоняю сюда отару, а осенью спускаюсь в деревню и провожу зиму с сыном и невесткой. Чтобы, как стает снег, вернуться в свои любимые горы. Заняться здесь особо нечем. Наверное, тебе покажется, что жить мне скучно. Но нет, уверяю тебя, не привык я скучать, да и не умею. Брожу по лугам и не перестаю удивляться мудрости, сотворившей все эти красоты. И столько дум роится в голове, столько сладких воспоминаний всплывает в сердце! Я ведь был слабым и болезненным ребёнком. Сколько раз я слышал: «Он не жилец на этом свете!» Ан поди-ка, те, кто произносил эти слова, давно покинули наш мир, а я пережил двух жён и всё ещё не собираюсь уходить.

- Наверное, потому что ты здесь по-настоящему свободен? - сказал Герман.

- Не иначе, - ответил старик, преломив горячую лепёшку и протянув половину гостю. - Ешь, странник. И поведай мне, кто ты и откуда. Люблю слушать всякие истории.

Герман рассказал о себе и о дороге. Выслушав его, пастух задумчиво проговорил:

- Чтобы постичь людей, необходимо ходить их путями. Много увлекательного и поучительного узнаешь при этом. Но себя на этих дорогах не найдёшь. Не тобой они проложены, значит, и ведут не к тебе.

- Что же мне делать? - Герман встревожился. - Неужели я выбрал не тот путь и зря потратил драгоценное время?

- Найди свою тропку, тоненькую, едва заметную стёжку, и иди только по ней, никуда не сворачивая, даже если придётся карабкаться на скалы.

- Легко сказать! Но как мне найти её?

- Если б я знал... - Старик с минуту помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал: - Послушай, странник, ты же ещё не стар, а значит, глаза твои могут видеть не только то, что видят другие люди, но и то, что открыто только тебе. А на что тебе уши? Разве они не способны услышать голос тишины, обращённый только к твоему сердцу? А нос и язык? Неужели они не улавливают запахов и вкусов, свойственных радости? А кожа, к которой прикасается ветер, приглашая тебя разделить с ним одиночество и узнать от него ещё одну тайну свободы? А шёпот предков в душе? Да, да, голоса тех, кто был до тебя и оставил в тебе компас, по которому ты сможешь идти?

- А ты, - сказал Герман, - ведь ты родился и вырос здесь, никуда не шёл - и всё же обрёл своё место.

- Почему ты решил, что я никуда не шёл? Мало того, я продолжаю идти. Просто мой путь проложен не по земле, а по небу.

- Ты что, ангел небесный?

Старик рассмеялся.

- Все мы ангелы, если уж на то пошло. Нагие ангелы, нарядившиеся в лохмотья суеты и вечной тревоги.

- Что-то я не пойму тебя, старик.

- Не ты не можешь понять мои слова, а тот неразумный слуга, продолжающий жить под твоей кожей и постоянно кричащий, что он - это ты. И ты ему веришь. Собрался не верить пустым людям, а прислушиваешься к глупостям лакея. Разумно ли это?

- Но я покинул слугу в замке, я оставил там его убогую жизнь.

- И пошёл по чужой дороге? - Пастух снова рассмеялся, но не злорадно, а весело, как ребёнок, взявший в руки яркую игрушку. - Только раб надеется на подачки, только слуга ждёт помощи от господ, только неразумный лакей верит, что чужие следы приведут его в рай. Да, согласен, ты хотел оставить в замке того глупца, но ты так полюбил его, тебе было его так жалко, что ты, мягкосердечный человек, не смог бросить его и потащил с собой. Смотри, он уже при смерти, он хрипит и ловит ртом воздух, а ты всё не можешь заставить себя избавиться от него. В своей агонии он заглушает не только мои слова, но и зов твоего собственного разума. Правда, иногда он затихает, и ты улавливаешь песню истины, однако всякий раз припевом звучит хрип умирающего раба.

Когда старик умолк, Герман спросил его смущённо и неуверенно:

- Можно мне остаться с тобой? Я хочу научиться слышать безмолвие и видеть воздух.

- Этому не учатся, - возразил старик, - это умеет каждый ребёнок, до тех пор, пока взрослые не заставят его лгать. Брось свою ложь на землю и уходи от неё, не оглядываясь, - и тогда ты увидишь и услышишь всё, что нужно именно тебе. А я не смогу вложить в тебя ничего, пока твоё сердце переполнено обманами.

Утром Герман попрощался с пастухом и решил найти свою тропу. Но он не знал, где искать её. Он медленно шёл и, любуясь красотами, размышлял над словами мудрого старика. Да, они неприятно задели его самолюбие, но не было среди них ни одного, с которым Герман не был бы полностью согласен. Согласен не умом, не сердцем, а самой глубиной души. Он ещё не понимал этих слов, не мог прочувствовать их до основания, но он уже предвидел их сокровенный смысл. Так мореход, затерянный в море, предвидит ждущий его берег.

Именно ЕГО берег...

Но его ли? Сколько их, этих берегов! И какой выбрать? Только судну, терпящему кораблекрушение, безразлично, что за земля появилась на горизонте. «Земля!» - вот единственный крик, способный воодушевить гибнущих матросов. Не важно, ждёт ли их гостеприимный город или скалистый остров, радушные улыбки туземцев или зуботычины в пиратском логовище. Земля означает для них жизнь. Они рабы несчастья, готовые бесплодный берег назвать райскими кущами. Позже они обнаружат, что попали на безлюдную скалу, откуда, возможно, не выберутся никогда, но пока что они этого не знают и тешат себя надеждой на благосклонность судьбы и спасение, ниспосланное свыше. Они боятся думать о том, что увиденный ими берег может быть лишь продолжением невзгод, не готовятся противостоять новым опасностям, а лишь радуются тому, что избежали гибели в морской пучине. Неразумные, они легко поддаются самообманам и верят призракам.

Вот о чём думал Герман, идя по горным тропам. И чем больше он думал, тем яснее становились слова пастуха, продолжавшие теребить ему сердце.

- Я должен быть честным до конца! - наконец воскликнул он, испугавшись этой мысли. У него задрожали руки и закружилась голова, словно он оказался на краю пропасти. Он сел на землю и стал размышлять вслух:

- Раб не может быть честным - вот что хотел сказать мне старик! Слуга должен нравиться всем: и своим господам, и их гостям, и другим слугам. А для этого ему приходится притворяться хорошим, вежливым, удобным, преданным и даже правдивым. - Он рассмеялся. - Надо же, правдивый лгун! И такое ведь бывает в этом мире! Ни одного честного слова или взора. А если и промелькнёт мимо нечто похожее на правду, то подумают, что это всего лишь призрак. Вот так, всё наоборот. И эту перевёрнутую картину несу я с собой. И чтобы видеть её, нужно стоять на руках. Люди-антиподы, вот кто мы такие. Но хватит носить то, что никогда не было моим, ведь я не вор. Да, я уже не вор. Я беру свою скользкую ложь, кладу её на землю и ухожу. Пусть себе гниёт, она мне больше не нужна.

Герман встал и, гордо расправив плечи, вошёл в лес, раскинувшийся на его пути. И лес принял его и запел ему песню тишины. И Герман услышал эту песню, и сердце его ответило ей радостным ритмом.

Вскоре во мху, покрывающем почву, он увидел едва заметную тропинку - и ему стало ещё веселее, и он начал подпевать тишине, но вполголоса, из уважения к ней. Да и не хотелось ему больше ни громко говорить, ни громко петь. Он же не ворона, хвастливо вещающая всему миру о своих мелких находках и смехотворных достижениях. Только ложь старается перекричать другую ложь, чтобы именно на неё нацепили лавровый венок. А правда молча ждёт своего Колумба.

О нет, она не молчит - она поёт голосом тишины!

Так шёл он по едва заметной тропинке и чувствовал, как расширяется его грудь, вдыхая прозрачный лесной сумрак, а в голове больше нет хаоса оборванных мыслей. Каждую мысль он теперь старается додумать если не до конца, то, по крайней мере, до того предела, до какого способен дотянуться. Он не украшает свою глупость самообманами, не обижается на резкий свет правды.

«Да, - соглашается он с голосом тишины, - я глуп, я ученик лжи и ничего, кроме лжи, не знаю, то есть совсем не знаю ничего, потому что ложь - это и есть единственная в мире пустота, абсолютное ничто. Вот почему меня с полным правом можно назвать ничтожеством. Я ещё не вырос, более того, я пока не проклюнулся из зерна. Мне предстоит ещё пустить корни и выбросить навстречу солнцу юные ветви. Я ребёнок, которого заставили стать взрослым, но на самом деле мне внушили, что ложь - это и есть правда, а правда - это море, куда опасно выходить на своей лодке, потому что там, якобы, ждёт меня только гибель. Нет у этого моря берегов, говорили мне. Вот почему я такой глупый. Мне ничего не известно о правде, я не знаю букв, которыми написана книга истины. Я даже не имею права произносить слово «Я», потому что я пуст».

И ещё много чего говорил себе Герман, пока шёл по едва заметной тропке.

- Эй, путник! - вдруг донёсся до него женский голос.

Приглядевшись, он увидел вдали луг. На опушке, под высокой пихтой, стояла женщина, одетая в богатое, но ветхое платье. На её плече висел арбалет. Герман приблизился к ней. Она была немолода и совсем некрасива, но в её глазах пылал особый чувственный огонь.

- Здравствуй, - сказал ей Герман. - Я вижу, ты охотишься.

- А я вижу, что ты идёшь. - Женщина язвительно усмехнулась.

- Ты вправе надо мной смеяться, - грустно сказал Герман. - Ведь я самый глупый в мире дурак.

- Согласна. Все умники обедают сейчас в своих уютных домах, и только такие, как мы, глупцы, блуждают по лесам. Но ты уже не молод, не поздно ли ты вышёл искать свой разум?

- Да и ты, я смотрю, далеко не девушка.

- А ты наглец!

- Нет, просто, прежде чем войти в этот лес, я снял с себя ложь и положил её на землю. И ушёл, не оглядываясь.

- И теперь считаешь себя вправе быть невежливым с дамой?

- Прости, но моя вежливость прилипла ко лжи и никак не хотела с нею разлучаться. И мне пришлось оставить их вдвоём.

- Ну, а как тебе моя внешность? Нравлюсь ли я тебе?

- Уж прости мне мою откровенность, но я видел и более привлекательные лица. Хотя глаза... В них вся твоя сила.

- Впервые в жизни встречаю такого, как ты, - сказала женщина. - Тебе не кажется, что ты чересчур правдив? Одно хорошо: мне не стоит тебя бояться, ведь твои намерения написаны на лице. А вежливость... Думаю, она тебе не идёт. Да и мне, если честно, надоела. Я боюсь вежливых и не доверяю им. Сколько раз обжигалась о ледяные их сердца. Послушай, а давай поджарим на костре куропатку, которую я только что подстрелила. Что-то я проголодалась, да и в твоих глазах я вижу голодный блеск.

Герман быстро насобирал хвороста, высек огонь, а Эльза (так звали незнакомку) ловко ощипала и распотрошила куропатку, насадила её на прутик и подвесила над угольями.

Когда они поели, она сказала Герману:

- Я приглашаю тебя в свой замок. Видишь? Вон он, на скале.

- Замок? Я вижу какие-то развалины.

Глаза Эльзы помрачнели.

- Прости, я не хотел тебя обидеть, - поспешил Герман сгладить слишком острые грани своей правдивости.

- Нет, не извиняйся, - печально проговорила Эльза. - За правду нельзя просить прощения, потому что наказывать или прощать за неё - это кощунство. Да, действительно, ты видишь всего лишь развалины того, что называлось когда-то самым неприступным замком во всей Европе, гордым орлиным гнездом моих предков.

- Не очень-то твои предки заботились о своём доме.

- Они вовсе о нём не заботились. Грабежи были их единственным занятием, и они ими кичились и называли их войной. И вот от этой когда-то могущественной семьи осталась лишь я, бедная Эльза, владелица леса и развалин. Я и моя маленькая дочка. Но ты не думай, там не только кучи камней. Среди них мой отец отстроил неплохой дом, есть даже конюшня, хлев и курятник. Всё как положено. Нет только дворецкого и слуг.

- А я родился в семье дворецкого, а после смерти отца занял его место.

- И бросил его ради поиска истины?

- Ради свободы.

Эльза примирительно махнула рукой:

- Это одно и то же. Ну как, принимаешь моё приглашение?

- А ты не боишься, что я влюблюсь в тебя?

Она рассмеялась.

- А ты не подумал, что как раз это мне от тебя и нужно? Или ты полагаешь, что легко человеку одному, тем более в лесу, тем более женщине...

- Тем более такой мудрой не по годам.

С весёлым смехом они встали и отправились в замок.

Дом действительно оказался неплохим. Четыре комнаты и большая кухня. Вокруг него возвышались полуразрушенные стены, густо поросшие плющом, соснами и берёзами, так что и сами они почти превратились в скалы, мрачноватые, но живописные.

Герман помог Эльзе накормить скотину и приготовить нехитрый ужин. И почти сразу подружился с Лизхен, дочкой Эльзы, маленькой, но бойкой и самостоятельной девочкой. Когда же они втроём сели за стол, она внезапно заявила:

- А Герман мне нравится. Советую тебе, мамочка, подумать о замужестве.

- Спасибо, моя милая Лизхен, за совет, я как раз об этом сейчас и думаю.

- Послушайте, сударь, - обратилась к Герману девочка, - а вам нравится моя мама?

- Особенно мои глаза, - сказала Эльза.

Герман внимательно посмотрел на женщину и сказал, переведя взгляд на её дочь и почему-то сильно смутившись:

- Понимаешь, Лизхен, вся твоя мама - там, в своих волшебных глазах.

- Значит, вы уже околдованы их красотой и точно станете её мужем, не так ли?

- Боюсь, что так, - ответил Герман, сильно покраснев. Что он мог поделать? Ведь он положил на землю свою ложь, и оставил её далеко позади, и уже не мог говорить ничего, кроме правды.