Ultima ratio

Белый шатер уныло хлюпает на жарком июльском ветру замызганным входным пологом. В шатре душно и… скучно.

Легкий дощатый настил скрипит и трещит под растоптанными берцами Петровича, традиционно измеряющего шагами весьма ограниченное пространство между беспорядочно расставленными пластмассовыми стульями.

За складным столом уныло потягивает из термоса кофе (судя по запаху — с коньяком) приглашенный в качестве почетного гостя отставной полковник. Под Скардольфом грузно стонет его любимый полосатый пляжный шезлонг (и когда успел притащить?) Напротив раскинул длинные мослы на колченогом складном табурете унылый Серый. Медичка Сколопендра Федоровна заговорщицки перешептывается с Марковкой и Солдатом Джейн. В углу, на полу, почти одного роста с напряженно замершей на стуле Мургаритой, валуном восседает необычно грустный выдающийся во всех отношениях тех Михалыч. В другом углу, носом в безразмерную раскладушку Петровича, размазывает слезы по пыльному бледному личику вечно растрепанная княжна Тараканова. За тряпичной стеной слышится, как на почтительном отдалении гомонят болельщики. Я подпираю деревянный каркас у входа. И отчетливо слышу за спиной тихий шорох легких ног по песку.

(Держу пари, что эти ноги до сих пор обуты в розовые девичьи кеды, разрисованные щенячьими физиономиями! Ну, Луферов, ну, Ябеда-корябеда, вечная моя беда! Лучше сам свали от греха подальше. А не то заметят — и гроб тебе с крышечкой… Весом на десяток дисциплинарных минусов!)

Петрович чешет боксерский нос, теребит усы. Сощуренный взгляд колюче скользит то по мне, то по термосу приглашенного полковника.

— Н-н-да, праздничек удался! Впервые у нас такой коленкор, господа наставники — чтобы орифламму прямо на вышке надвое разобрали!..

— Абсолютный победитель кладет в копилку отряда сто пятьдесят баллов, — сухо напоминает натянутая Мургарита. — И делить их пополам считаю нецелесообразным. Знамя есть знамя… А его первой в руки взяла моя Ганьшина. Почему промедлили со свистком, Виктор Петрович? Сейчас бы не было никаких вопросов на тему «честно-нечестно».

— Да, я промедлил. Я в шоке был… из-за некоторых особо продвинутых изобретателей. Интересное решение, Четвертый отряд. Интересное, что ни говори… А если бы шест сломался?

— Вслед за ним, скорее всего, сломалась бы шея мальчика! — выкрикивает покрасневшая Сколопендра. — У меня сердце в пятки ушло, когда я этот ваш трюк увидела!

— Смею заметить, что ничего подобного не произошло, коллеги. Если угодно, можете на следующую смену внести в правила официальный запрет на применение приема под названием «вертикальный вольт». Сейчас такого запрета нет… Равно как и запрета на не менее опасную гимнастическую пирамиду Второго отряда. Значит, знамя взял мой Четвертый. И никаких сомнений по поводу «честно-нечестно» просто быть не может. На момент финального сигнала законным образом добытая орифламма была в руках кадета Луферова!

— Половина орифламмы! Без древка! — хитро щурится Скардольф. — В таком виде ее ни над вашим шатром не поднять, Виктор Петрович, ни впереди колонны торжественным маршем не пронести!

— Да, кстати, а где она? — Петрович останавливается и буравит меня ледяными глазами.

— Здесь… — Серый, неожиданно потупившись, лезет за пазуху и достает из недр растянутой олимпийки ало-золотой потрепанный шелковый ком. — Насилу отобрал у Неверовича! Вцепился, как клещ, измял совсем. И навершие потерялось…

— Вот видите! Это судьба! — хлюпая распухшими губами, подвывает из своего угла княжна. — В конечном итоге флаг-то в руках представителя Второго отряда оказался!

— Смею заметить, что до конца соревнований Сергей Евгеньевич прикомандирован к Четвертому. Так что если и судьба — она на нашей стороне.

(И чего все молчат? Эх, коллеги!)

Длинными сухими пальцами Петрович расправляет на столике злосчастное знамя. Снова поднимает на меня глаза.

— Технику безопасности вы, конечно, нарушать мастаки… Терять нечего, да? А если травма?

— В спорте, особенно экстремальном, травмы случаются, Виктор Петрович. В данном случае их не было, что есть факт. Отряд выдвинул идею «вертикального вольта» совершенно самостоятельно и с моего прямого разрешения воплотил в жизнь. Без подсказок, чему наш товарищ прикомандированный, надеюсь, будет свидетелем.

— Угу, — послушно икнул Серый.

— Но позвольте! Девочка уже держала орифламму в руках, когда эти сорви-головы его… сорвали! — Марковка даже привстала. — Неужели вы не можете просто взять и уступить даме?

— Как говорил один киногерой, в трамвае — запросто. Но не на соревнованиях, где джентльмены и дамы объявлены равными. К моменту финального свистка знамя было в руках моего Луферова. Который, при всех его недостатках, боец что надо оказался. Это так, к слову…

— Да вашего Луферова надо было еще после первого этапа с дистанции снять! Босым ведь шел, говорят! А здесь, в перелеске, опасностей хватает: на тропе камни, стекла, в траве — змеи!

(Сколопендра, тролль вас за уши дери! Говорят, что кур доят, а коровы несутся… Так бы и вылил вам за шиворот весь полковниковский кофе вместе с коньяком, да боюсь, почетный гость не поймет).

Серый поднимается, с хрустом разминая затекшие суставы.

— Да будет вам известно, уважаемая Валентина Федоровна, что босым кадет Луферов не шел ни минуты. Его несли. На моей куртке. Товарищи по отряду. Посменно. Или у вас есть основания не доверять моим словам?

— Нету… Из-за этого у вас рукав почти оторван?

— Ну, да…

— Я все-таки настаиваю, что финал был объявлен с запозданием. Ваша ошибка, Виктор Петрович!

(Стальные нотки в голосе Мургариты надежно маскируют ее готовность расплакаться. Переживает… Но тут — каждый сам за себя).

— Моя. Но тут уж ничего не поделаешь. Стормозил… Прощения просить не буду, Маргарита Георгиевна. И влиять на решение конкурсной комиссии тоже не намереваюсь. Вы кашу заварили — вам и расхлебывать, дорогие мои. Проявите коллективную волю, в конце концов, а уж если не справитесь — тогда, может, и вмешаюсь.

— Тогда прошу внимания. Вы, коллеги, и вы, Александр Павлович, — прямая, как стрела, она резко поднялась со стула и скользнула взглядом по все еще молчащему, как пенек, полковнику, — прекрасно видели, что знамя вытащила из крепления на вышке моя Ганьшина. Победил Второй отряд. А оставить девушку после этого с одним древком в руках, пользуясь организационной ошибкой, это… действительно нечестно, друзья мои! В конце концов, знамя — предмет особенный. Священный, можно сказать. И срывать его так… непорядочно! Мы же с ним на парады ходим! На кадетской присяге его целуем!

— А девочка ведь так его из рук и не выпустила… Молодец! — пискнула Солдат Джейн. — Полагаю, кадет Ганьшина стоит особого поощрения за стойкость и самообладание, проявленное при удержании почетной регалии школы…

(Регалии — или палки от нее, тролль побери?!)

— Позволите один вопрос к почетному гостю, коллеги?

— Что уж там, спрашивай… — Петрович мнет усы и снова косится на полковника. Термос у того уже опустел, но желания участвовать в беседе это, похоже, не прибавило.

— Товарищ полковник, у вас ведь отец воевал? Он вам не рассказывал, почему в войну бойцы, вынося знамя полка из окружения, наматывали под гимнастерку на себя его полотнище, совершенно не думая о сохранности еще и древка?

— И на кадетской присяге, Маргарита Георгиевна, у нас тоже, как бы, не палку целовать принято! — вскинулся Серый.

— Во! А футбольной бутсой по орифламме — это как, можно? — Неожиданно пробурчал из шезлонга Скардольф. — Ваш Ежиков, получается, священную реликвию ногой пнул, как мяч какой! Может, взыскание ему за это полагается?

— Эк, вас прорвало-то, коллеги! — Петрович потеребил усы. — Отставим эмоции, пожалуй. Мы все тут подумали, и я решил: все-таки начислить Четвертому сто пятьдесят очков за взятую Орифламму…

— Йес-с! — почти неслышно прошелестело голосом Ябеды Луферова где-то по ту сторону выбеленного всеми ветрами брезентового полога.

— Но почему? — ледяным тоном произнесла Мургарита.

— А потому что… в самом деле, не палку целуем! И еще… Мы тут о вероятности травм говорили. Знаете, почему обошлось? А потому что доверять надо своим бойцам. Доверять — оно дорогого стоит.

Компенсация

Медные стволы сосен строгими колоннами уходят вверх — к изжелта-синему, пропитанному жарой небу. Желтый песчаный язык одинокого мыска вяло вытянулся разморенным пляжником на мелководье. Здесь тихо, если не считать посвистывания слабого ветра в недалеком кустарнике и мерного, усыпляющего шороха прибоя.

Полчаса назад Серый с вожатыми повели моих разгвоздяев и двоечников на долгожданный обед. Чем дали мне возможность ненадолго смыться из лагеря и привести мозги в порядок.

По окончании общей трапезы — линейка, подведение итогов экстрима… Что там еще Петрович на линейке выкинет? Да не всё ли равно! Главное уже прозвучало. Сто пятьдесят баллов за Орифламму, как ни крути, а у нас в кармане.

Можно растянуться в тени кустарника на горячем песке и мирно послушать прибой, безмятежно созерцая реденькие бледные облака, тихо ползущие на запад в горячем солнечном мареве. Или, если надоест, прикрыть глаза и подремать…

…Как бы не так! Легкие шаги парусиновых туфель шуршат по песку. На физиономию ложится густая тень очередной нелепой шляпки. Стрекоза Тимофеевна Троекурова, тролль её дери! Срочно сделать вид, что я крепко и беспробудно дрыхну? Нет, не прокатит, пожалуй!

Она беспардонно приземляется рядом и чуть ли не дышит в лицо.

— Привет… Пива хочешь?

— Вот, значит, кто его на территорию лагеря таскает! А ведь Мургарита всю дорогу думала на меня…

— А ты — на Серого, да? Держи!

Бутылка ещё закупорена и на ощупь отвратительно тепла. Резким движением, от локтя, запускаю её кувырком в море.

— Ой!.. Ну, не хочешь — так и скажи! Какого лешего выбрасывать-то сразу!!!

— Там мелко, коллега. Через пятнадцать минут без проблем достанем — и, поверьте, употребить его будет гораздо приятнее.

— З-зануда!

— Честь имею…

Она сидит на песке, робко поджав длинные изящные ноги в пропыленных парусиновых тапочках. Газовое радужное парео совершенно нелепо смотрится в сочетании со спортивным костюмом. Особенно — с учетом чумазых розовых брючек.

— Я, вообще, извиниться хотела…

— За что?

— За футбол…

— А мне казалось, за оплеуху…

— Ну, да, за неё… Я была неправа. Прости.

— Замечательно... Как по роже — так громко и при всех, а как извиниться — так в кустах, за полтора километра от лагеря. Вы в своем репертуаре, коллега.

— Я не поняла: извинения приняты?

— Допустим, да.

— Слушай, давай начистоту: как ты считаешь, Четвертый честно победил?

— Конечно. А что?

— Ну это же… Просто жуть какая-то!

— Если жуть работает на результат — почему бы и нет.

— А Ганьшина?

— Что — «Ганьшина»? Проигрывать надо уметь. Поверьте, коллега, девица хоть и вредна безмерно, но умна. И она сделает правильный вывод из этой ситуации. Кстати, в том, что вы, Третий, продули вчистую, надеюсь, никто не сомневается? Если не секрет, как планировали флаг доставать?

— Молоток, гвозди, чурки, система. Как на скалодроме. Основную накинуть, прибить первый ряд ступеней, влезть на него, второй прибить — и так далее. Трех рядов чурок должно было хватить.

— Чурок хватило бы. А вот времени — вряд ли.

— Зато безопаснее, чем твой вертикальный вольт.

— Почему — мой? Это Луферов. Инициатива, как вы понимаете, наказуема исполнением…

— А если бы не вышло?

— Если бы не вышло, весь лагерь, включая зрителей, ржал бы над копошащейся в песке под вышкой кучей-малой в составе «Луферов — Гольянов — Забелин — Комоедов». И не более того. А победу праздновал бы Второй отряд — во главе с вашей любимой Ганьшиной. Кстати, у них пирамида три раза падала. Наверняка тоже шишек понабивали. Однако о «нечестности» и «небезопасности» никто что-то не кричит.

— За пивом-то слазишь, Зануда?

— Нет.

— ?..

— Мне уже пришлось сегодня налазиться в воде — во время экстрима. А инициатива наказуема исполнением. Вы принесли это нарушалово внутреннего распорядка — вы за ним и лезьте, пожалуйста.

— Ты просто ужас!

Княжна Тараканова тоскливо взирает на безучастный морской горизонт. Расшнуровывает парусиновую обувку. Закатывает выше колен легкомысленные брючки, явно не без гордости продемонстрировав мне свои изящные голени и тонкие щиколотки, не брезгующие в свободное время физкультурой и танцами. Делает несколько осторожных шажков по набегающей на мысок мерными волнами прозрачной, ласковой воде. Зябко поеживаясь, заходит примерно по колено.

И…

Проваливается с головой!

— И-и-и-и!!!! — долгое эхо ее фирменного баньшевского визга повисает над песчаной косой, мечется меж вековыми соснами, тает в знойной вышине…

…Через мгновение я вытаскиваю её из воды волоком, за подмышки, оставляя на песке широкий влажный след. По волнам сиротливо кружатся соломенная шляпка в цветочек и невесомое радужное парео.

— Кто сказал — тут мелко? Дай хоть что-нибудь — очки протереть!..

— Нету. Вашими стараниями, коллега, у меня опять все шмотки мокрые, включая лейкопластырь…

(Теперь перед линейкой всё-таки придется тащиться к Сколопендре на перевязку).

— У, Зануда!!! Ну хоть шляпу тогда достань… Пожалуйста!

Она сидит на песке, скорчившись, и размазывает по щекам остатки косметики вперемешку с морской водой и слезами.

Сплюнув в песок горько-соленую морскую влагу и от души чертыхнувшись, — терять нечего! — тащусь по мелководью за её шляпкой и парео. Естественно, наступив при этом на дне на злосчастную пивную бутылку и замечательно рухнув в результате на карачки — носом в воду. Ладно, хоть в третий раз не придётся лезть!

— Получите ваше имущество, коллега! Чтоб оно… провалилось!

— Спасибо… Пока что из-за тебя, упырь несчастный, провалилась я! Как я теперь на линейку пойду, скажи пожалуйста?

— Как все. Не думаю, что у нас останется время переодеться.

— Издеваешься?!

— Нет, восхищаюсь. Яма, в которую вас какого-то зеленого гоблина занесло — чуть ли не единственная на десять километров дна. Что вы там забыли вообще?

Она тщательно выжимает превратившиеся в обвисшую мочалку каштановые кудри. Ловко — при помощи здоровенного серебряного перстня авторской работы — вскрывает бутылку. Так и не остывшее пиво вспухает над горлышком столбиком плотной белой пены.

— Угощайся, не тащить же её обратно в лагерь…

— Благодарю. С мокрой коллеги — хоть пивка глоток!..

— Наруш-шаем?.. — громогласно раздается откуда-то из кустов.

Княжна, вздрогнув, чуть ли не роняет своё сокровище в песок.

— Спокойно, коллега… Ябеды, оба-два, Большой и Маленький, объявись!..

Из кустов, сияя, вываливается Ябеда Луферов. На ногах вместо девичьих кед с далматинчиками — новые моднючие найковские кроссовки… Где только раздобыть успел?

Следом, волоча безразмерный черный гитарный кофр — Луферов-старший, председатель родительского комитета и мой старый школьный товарищ. Довольный, будто только что Нобелевскую премию мира получил.

— Ой! Предупреждать же надо! — Княжна Тараканова, выпростав из бездонного кармана расческу и дюжину цветных заколочек, демонстративно отворачивается и принимается тщательно прибирать свою необъятную каштановую гриву. — А признайся, Зануда, тебя впечатлило! Голос был почти как у Петровича!

— Вот ещё… Константину до нашего Старика — как до Луны пешком. Хотя Старик и не умеет так лихо растягивать согласные. Да, кстати, что это у вас, дружище, за гроб с музыкой? Вы, как будто, до сих пор рояль предпочитали — да и то исключительно в качестве украшения гостиной на вашей роскошной даче…

— Почему — украшения? Рояль — это для Инессы, жаль она за него садится редко… А этот, как ты изволишь выражаться, гроб с музыкой — тебе.

— Мне?

— Ага, — Ябеда-младший широко скалится.

— Раскрывай. Не дрейфь, не взорвешься… — Ябеда-старший тяжко ухает кофр прямо на песок у моих ног. — Когда ты мне окончательно осточертеешь, я найду другой способ от тебя избавиться.

В бархатном ложе тяжеленного фанерного кофра — лаковый черный двенадцатиструнный «вестерн».

— Ты чего, Луферов? Это же… Madeira HW-812!

— Ну, ты же знаешь, я в этих вопросах не корифей… Заполз в «Музончик» на Красноармейской, попросил показать что получше. Мне там парень притащил штуки четыре. Смотрю — чёрная… Как раз под тебя. И фирма знакомая — «Мадера». Винишко они неплохое делают, я подумал, может, и гитары тоже?

— Прости, Константин, но я не могу принять такой дорогой подарок.

— А это не подарок. Это компенсация. За раздавленные в хлам фанерные дрова типа «Музима-Резоната» пятьдесят лохматого года выпуска. В конце концов, мне, между прочим, совестно, что мой старый друг таскается по кострам с линейкой, подсунутой под гриф, чтоб он не качался!

— «Резонату» раздавил Серый. По крайней мере, так утверждает ваш наследник.

— А он что — не поведал тебе, как это получилось?

Княжна зависла с расческой наперевес в позе противоракетного радара и начала с нескрываемым удовольствием ловить каждое слово.

— Он доложил только о том, что Серый прикончил мою гитару.

— Ну, на самом деле, это Ёжиков… — воткнув скромнейший взгляд в песок, протянул Ябеда-младший.

— Ёжиков?

— Ну, не тот, который капитан Ёжиков, а ихний папка.

— Не «ихний», а «их»… Так, далее — подробнее.

— А что тут подробничать? — старший из Ябед длинным пальцем с холеным выпуклым ногтем со скрипом провел вдоль по серебряному басу роскошной гитары. — В прошлый раз, когда кое-кто из здесь присутствующих честно отвисал в лазарете, я по просьбе Петровича приехал провести отрядом лекцию про войну. А со мной из города увязался этот папа Ёжиков — домашние пирожки повез в количестве чуть ли не на весь ихний … Их Второй отряд. Можно подумать, тут плохо кормят!

— И?

— И после лекции мы с ним немного поспорили.

— По поводу одного места из Блаженного Августина?

— Ну, типа того… Зануд, не стебись, я никому, как всегда, ничего нехорошего не хотел. И Сергей Евгеньевич — тоже. Он только решил помочь Ёжикову папе встать, когда тот… в пылу нашего спора очень удачно с горы съехал.

— Ага… Прямо под Растеряшу! — восторженно воссиял улыбкой Ябеда-младший. — Вверх тормашками! И корзина из-под пирожков на голову наделась!

Княжна Тараканова сдавленно прыснула.

(Тролль побери мое воображение! Ёжиков-старший с корзиной на голове — это должно быть, смотрелось! И, конечно, никто никому ничего нехорошего не хотел!)

— И тут прибежал Сергей Евгеньевич, стал помогать Ёжиковому папе подняться на ноги, а тот из-за корзины не понял, что к чему, и ка-ак его отпихнет! Ну, Сергей Евгеньевич так и сел. На гитару… Она ж у него за спиной на веревочке висела… Он — сел, а она — «крак!» — и всё. В щепочки… — на одном дыхании протараторил Ябеда-младший.

(Конечно — висела. Прежде, чем угодить на трое суток больничного ареста, мне пришлось дать Серому строжайший наказ беречь гитару как собственный тускло-желтый глаз. Вот он и дотаскался с ней по всему лагерю).

— Понятно… Но при чём тут вы и компенсация?

— Как честный человек и инициатор этого злосчастного спора… Ну, в общем, ты понимаешь…

— Нет, Константин. Не могу.

— Ты что, действительно всерьез думаешь, что я попру этот здоровенный ящик на себе обратно в город? Как ты себе это представляешь? Хватит того, что я его сюда дотащил!

— И ведь не надорвались, дружище?

— Не возьмёшь — обижусь на всю жизнь. И ладно — я, а то ведь и Инесса… Когда она узнала, что это была твоя гитара, она просто пинками погнала меня в магазин!

(Ещё и Инесса… Аргумент, однако!)

Над песчаной косой гулко и призывно плывет, принесенный издалека тёплым ветром, звонкий голос гонга. Начинается линейка.

Младший Ябеда осторожно тянет меня за всё ещё влажный рукав:

— Пойдемте, что ли, а то призы вынесут, а нас и нету! А гитару, если совсем не хотите брать, я себе оставлю. Только вы меня играть будете учить, вот!

Приключения окаянного самовара

И снова в сухом песке утопают кеды. Снова разморенное солнце плавает в жёлтой дымке, уже переехав потихоньку на закатную сторону горизонта. Снова летает над длинными шеренгами всех четырёх отрядов жаркий июльский ветер, теребя на длинном леере коробчатого змея с чёрным нетопырём на боку. Снова шуршат флаги…

И Петрович тоже шуршит — мятой бумагой на трибуне. Подносит к встопорщенным усам мегафон. Голос, усиленный и искаженный хрипучей мембраной, взлетает над колонной.

— Ну, что, чемпионы, сейчас мы все узнаем, кто у нас тут самый чемпионистый… Кубок принесли уже?

— Да вот он! — безо всякого мегафона перекрывает гомон болельщиков монументальный супертех Михалыч, вздымая в могучих руках наше переходящее школьное сокровище. Двухведерный, до блеска надраенный сосуд с крышкой, увенчанной здоровенной медной звёздочкой.

— Тогда приступим… Первый отряд! Суммарно в течение смены вы набрали двести шестьдесят баллов и лишились семидесяти двух дисциплинарных… Итого — сто девяносто три. На футболе у вас почетное первое место с конца. В смысле — четвёртое, значит… Это, выходит, ещё пять баллов в плюс. Сто девяносто восемь. Так, теперь — экстрим. Отряд прошёл весь маршрут и нашел все флаги. Значит, плюс сто. Но при этом у вас была одна потеря, — это минус двадцать. Зато вы финишировали первыми — это плюс пятнадцать. Итого — двести девяносто три балла!

— Ур-р-ра-а-а!!! — Несётся над шеренгой Первого.

Коллега Марковка, подпрыгивая на одном месте, восторженно аплодирует.

— Второй отряд. Вы заработали триста двадцать баллов и… сто шестьдесят пять дисциплинарных минусов… На футболе у вас первое место, значит, плюс двадцать. Экстрим вы прошли на сто двадцать, без единой потери. Молодцы! По итогу у вас — двести девяносто пять баллов!..

— УР-Р-А-А-А-А!!!

— А минус сто шестьдесят пять — это с Мраками или без? — повисает в пространстве негромкий, но отчетливый вопрос, как только воцаряется относительная тишина.

— С Мраками, Комоедов, с Мраками!

— Честно?

— По-твоему, я ещё и вру кадетам? В следующем году точно к Марковке поедешь!

Комоедов надувается так, что кажется вдвое больше обычного. По его необычайной ширины щекам ползут красные пятна.

— Не надо к Марковке! Пожалуйста!

— Третий отряд! — откашливается с трибуны Петрович. — По сумме достижений — триста тридцать пять баллов. На футболе вы заработали десять. На экстриме вы легко раскрыли все тайники, но у вас сошли с дистанции два кадета, это плюс сто и минус сорок. Плюс пять за финиш третьими. Дисциплинарных взысканий у вас на сто двадцать… Это двести девяносто!

— Ура-а-а!!! — явно разочарованная Княжна Тараканова тоненько подтягивает своему сдержанному отряду.

— Ну, и, наконец, четвёртый, — Петрович буравит меня взглядом сквозь пространство и почти не смотрит в свой испещренный черной корявой цифирью измятый листок. — Ну, тут у нас, как всегда, всё сложно. По сумме достижений — триста шестьдесят! За футбол — плюс пятнадцать. За экстрим — сто баллов прохождение маршрута, потерь нет, финишировали вторыми, значит, ещё десять! И, конечно, Орифламма, которая гарантирует получение еще ста пятидесяти баллов. И было бы у вас, дорогие мои, ни много ни мало, пятьсот тридцать пять. Абсолютный рекорд, если мне память ни с кем не изменяет…

— Ур-р-ра-а-а-а!!!

— Но вы же у нас просто так не можете! Вам же на ушах постоять — хоть пирожными не корми… А закон у нас равен для всех. Поэтому: общих дисциплинарных — восемьдесят пять! Незаконное лишение свободы чужого вратаря — минус тридцать! Попытка провокации массовой драки — минус пятьдесят! Утопленный сигнальный гонг, который пришлось искать за пределами купальной зоны с водолазами — минус пятнадцать! И, наконец, некое происшествие нынешним утром, которое мы по обоюдному согласию с вашим наставником (выразительный взгляд на меня) оценили в минус шестьдесят. Итого, дорогие мои, двести девяносто пять баллов!

(Вот же троллячий Дед Мороз!!! «По обоюдному согласию»… Честное слово, жаль, что я тебя — всего лишь зубной пастой, а не лучшими конторскими чернилами, какими штампы ставят. Сиял бы сейчас с трибуны фиолетовой бородой).

— У-У-У-У!!!

От тоскливого воя, стеной вставшего над истоптанной площадкой, зелёный коробчатый змей дергается и, неуклюже спланировав прямо на шеренгу, надевается на голову кадету Гольянову.

Из рядов выскальзывает Бескудникова и безо всякого стеснения вцепляется в мою руку.

— Двести девяносто пять! Как у Второго? И что теперь?

— Не знаю…

— Позвольте слово! — сквозь плотную группку почетных гостей к трибуне протискивается помятый и пыльный офицер МЧС. Пожарный… Кажется, тот, что после злосчастных событий в старом лодочном сарае вез нас с Таракановой в поселковый травмпункт?

— Пожалуйста! — Петрович, ухмыляясь, уступает ему мегафон.

— Кхе! Прошу внимания! — пожарный извлекает из полевой сумки лоснящийся от глянца бумажный лист в красных виньетках и небольшую бархатную коробочку. — За помощь в ликвидации опасного возгорания и проявленные при этом мужество и смекалку Почетной грамотой территориального Управления МЧС и памятным подарком в виде именных часов награждается кадет Луферов Денис Константинович!

Луферов озирается. Вытаращив огромные глазищи, делает шаг вперед. Дергает из-под погона смятый берет, нахлобучивает набекрень. Оглядывается на меня.

— Вперед, Ябеда. Вперед! Заслужил!.. Четвёртый, смирно! Равнение на Луферова!

Он печатает шаг вдоль строя, вколачивая новые кроссовки в песок, и у ног его притихший ветер крутит желтые султанчики пыли.

У трибуны пожарный долго трясет тонкую чумазую ручонку. Ябеда берет грамоту, свернув ее в трубочку, засовывает всё под тот же погон. Вскидывает руку — под козырёк… И тут же, вывернувшись из объятий МЧС-ника, тянется на цыпочках к Петровичу, пальцем показывает на мегафон. Просит слова.

— Спасибо. Я рад, конечно… Только не надо мне никаких часов, пожалуйста. Если так уж надо наградить, лучше запишите на наш отряд еще пять баллов! А то Кубок не делится…

— Награду, которая тебе полагается, ты примешь, — гремит Петрович. — А насчет баллов… Бдительность, которая помогла предотвратить большую беду, конечно, стоит гораздо больше, чем какие-то пять баллов. Но раз ты сказал — пять, пусть будет пять. Итого, триста баллов, Четвёртый отряд! Михалыч, тащи сюда этот… окаянный самовар!

…А потом Кубок плыл на руках над шеренгой, отражая сполохи вновь воздетой на древко Орифламмы. И вечереющее небо над «Альтаиром» треснуло и разорвалось от оглушительного грохота, заполыхав мириадами разноцветных искр, когда Второй отряд разом по команде Серого запустил со спортплощадки весь свой нелегальный арсенал.

И всё на этом свете было в порядке.