Целых три года мой «опель» был мне верным другом и надёжным помощником и ни разу меня не подвёл. Я даже разговаривал с ним как с близким человеком, особенно во время долгих деловых поездок.

Я был удачливым предпринимателем. В свои тридцать два я уже владел небольшой компанией по установке и обслуживанию электрооборудования, сам неплохо разбирался в проводах, вольтах и амперах и предпочитал лично проверять исправность приборов и чинить поломки. Таким уж я был, ответственным и предельно честным. Вот почему полюбил я свой автомобиль - мы с ним были похожи: два воплощения порядочности и надёжности.

Но оказалось, что доверять нельзя никому, даже самому преданному другу. Однажды двигатель моего «опеля» заглох, и не посреди города и даже не на окраине какой-нибудь деревеньки, а в самой что ни на есть глуши, где не было ничего, кроме узкой полосы асфальта, прорезавшей мрачную плоть хвойного леса. И ни одной машины, ни намёка на присутствие человека. Тишина и зловещая тяжесть пасмурного осеннего полудня.

Убедившись в том, что завести впавший в кому двигатель мне не удастся, я захлопнул капот и, пережёвывая горечь проклятий, огляделся по сторонам.

Вынул из кармана мобильный телефон: кто бы сомневался! Классическое невезение, как в фильмах ужасов: нет и намёка на связь!

Что делать? Ждать, когда появится какая-нибудь машина и довезёт меня до ближайшего посёлка, или продолжить путь пешком?

Я был в этих местах впервые и знал только, что городок Гаммельбю, куда я направлялся, находится на западе. Правда, дорога почти всё время тянулась на юг, но, судя по карте, где-то недалеко, в километре от того места, где я остановился, должен быть поворот на запад, не тот, что мне нужен, всего лишь просёлок, но он должен привести меня к какому-нибудь хутору. На карте обозначены два поселения, до одного - километров семь, до другого - десять. А там, наверное, есть связь. Конечно, тяжёлая работа для моих ног, не привыкших утруждать себя долгими походами, однако и выбора-то другого нет: если я хочу попасть на свадьбу своего непутёвого младшего брата, наконец-то взявшегося за ум, я должен постараться. Огорчить его я не могу, этого я себе никогда не прощу!

Когда мне было двенадцать, а Свену - шесть, наши родители погибли: в их автомобиль, в котором ехал и наш дядя, брат отца, врезался грузовик. Но мы не остались полными сиротами, бездетная тётка, вдова погибшего дяди, взяла нас на воспитание, и всё же тоска по маме с папой была такой тяжёлой, что только братишка скрашивал мне печальные дни. Я чувствовал себя зимним паучком, ухватившимся за тёплый лучик, и этим лучиком был Свен.

Я вырос и уехал учиться, потом погряз в работе, а брат, с грехом пополам окончив школу, решил сделать военную карьеру, но был признан непригодным для службы. Тогда он перебрался в Швецию, к своей подружке, а, расставшись с нею, исчез года на два. Затем вынырнул на севере, вроде бы устроился рыбаком, но, к сожалению, не надолго... Так и скакал, как кузнечик, по всей Скандинавии.

В детстве он был странным, неуравновешенным, а порой и вовсе неуправляемым. Наверное, поэтому и не сложилась его жизнь. Не знал он, что ему делать с нею и где искать счастья. Марихуана, алкоголь, штрафы, исправительные работы... Я пристраивал его в Осло и других городах, но надолго его не хватало: всякий раз он заявлял мне, что ему всё осточертело, и вновь исчезал.

И вот, три месяца назад, я узнаю, что мой непослушный Свен осел в Гаммельбю, бросил пить, прилежно работает на лесопилке и сошёлся с дочкой местного врача, такой же, как и он, непредсказуемой оторвой. И что самое удивительное, они оба стали чуть ли не самыми приличными и набожными среди жителей городка.

Ну, как мог я пропустить свадьбу блудного брата, вернувшегося наконец под опеку благопристойности!

А тут - такая неудача, заглох мой любимый «опель»!

Посидев с полчаса в автомобиле и уверившись в том, что легче заразиться клещевым энцефалитом, купаясь в море, чем дождаться помощи на полосе невезения, которая прикинулась дорогой, я ещё раз просмотрел карту, сунул её в карман и, включив сигнализацию своего мёртвого дружка, отправился на свадьбу пешком.

Конечно, я опоздаю, - думал я, - приду, возможно, уже поздно ночью, но это мелочи. Главное, что я поздравлю и обниму Свена с невесткой и поддержу их обоих на пути к исправлению.

Эта мечта придавала мне бодрости, и я даже насвистывал беспечный мотивчик и улыбался, представляя себе, как ввалюсь в дом брата, переполошу всех и вручу молодым конверт с новенькими купюрами и билетами на Тенерифе. Ради такого сюрприза стоит поработать ногами.

Вскоре я дошёл до грунтовой дороги, обозначенной на карте, и свернул на неё. Лес сомкнулся ещё теснее и, казалось, что я шагаю по тёмному туннелю. Мне стало страшновато, я засвистел громче, но дрожащий мой свист не принёс мне облегчения и вскоре трусливо замер на пересохших губах.

Похолодало, я застегнул куртку и поднял воротник. Попытался идти быстрее, но усталые ноги отказывались повиноваться рвению сердца. Бодрое моё настроение покрылось тенями мрачных предчувствий. Я шёл уже более двух часов, а конца дороге не было видно. Поросшая по обочинам чахлыми кустиками всё ещё зелёной крапивы и бурыми венчиками орляка, она отклонялась то влево, то вправо, и за каждым поворотом я ожидал увидеть спасительный хутор или околицу Богом забытой деревушки. Но проклятая дорога словно насмехалась над моей измученной надеждой и никак не хотела кончаться.

Я решил проверить, попал ли я в зону мобильной связи. Сунул руку в карман, затем в другой, похлопал себя по бокам и по груди, но так и не нашёл телефона. И выругался, вспомнив, что, забравшись в машину, бросил его на сидение, где он и остался.

Вот дырявая башка! Не возвращаться же за ним! Нет, конечно. А скоро стемнеет. А у меня нет с собой фонарика.

Наконец, когда нудная ходьба довела меня до полного уныния, в сердце моём замерцала осторожная радость: за стеной леса показался серебристо-серый просвет. Хоть какая-то перемена! Что там, за этими елями, соснами и беспомощными в своей трогательной наготе берёзами? Деревня? Может быть, лесопилка?

Я остановился. Прислушался: тишина полная, оглушающая, ни единого звука, который намекнул бы мне на присутствие людей.

Тяжело вздохнув, я продолжил переставлять одеревеневшие ноги. Заныла спина, я сгорбился, скособочился - так мне было легче идти. Я стал думать о тёплой комнате, где жена Свена приготовила мне мягкую постель.

А что станет с моим дружком «опелем»? А что ему будет? Поскучает немного без меня. Но почему я думаю о нём как о человеке? Не потому ли, что, кроме него, у меня никого нет? Свен далеко, тётка, вырастившая нас, лежит на кладбище... Кстати, давно не навещал её, нехорошо это... Была ещё Кора, гладенькая, сладенькая жёнушка, но уже почти два года, как она оставила меня: слабоватым оказался я, недостаточно мужественным, опозорился в роли мачо... Стыдно... А, да ну её!

И всё-таки жаль, ничего уже не исправить...

Внезапно лес распахнул свои мрачные объятия - и выпустил меня - о, Боже, только не это! - на берег большого-большого озера! Вот так сюрприз!

Дрожащей рукой я вынул из кармана карту и чуть не порвал её, пытаясь развернуть. Где я? Наверное, где-то здесь... Но на карте нет никакого озера! Ни реки, ни ручья, ни лужи... Какой тупица размалёвывал эту проклятую бумажку?

Озеро лежало передо мною гигантским подносом, поблёскивая мутным серебром, а противоположный берег едва угадывался за молочной вуалью. По небу ползли грязные ошмётки туч. В лесу печально перекликались синицы, а где-то далеко, наверное, за гранью жизни, хрипло кричал ворон. Затем послышался нестройный речитатив невидимого клина гусей, улетающих прочь от надвигающейся зимы...

Куда теперь? Налево? Направо? Назад? Нет, только не назад! Не дойду. Да и смысла уже нет. Надо обойти озеро. Лучше всё-таки слева. Наверняка, набреду на рыбацкий посёлок. Или на турбазу какую-нибудь.

Мои ноги уже едва двигались и ужасно болели, когда я заметил впереди тёмное треугольное пятно, проступающее сквозь ветви ольшаника. Дом! Наконец-то! А вон там, справа, уткнувшись носом в побуревшую осоку, дремлет на воде довольно большая лодка. Лодка! Надо бы попросить хозяина переправить меня на тот берег. Слава Богу, полоса неудач кончилась!

Избушка оказалась ветхой. Бревенчатые стены и тростниковая крыша поросли мягкими ёжиками мха и седыми бородками лишайника. Когда я постучал в перекосившуюся дверь, она гулко забубнила, как будто за нею пряталась душа африканского тамтама.

Прошла минута нетерпеливого ожидания. Упершись руками в дверные косяки, чтобы от изнеможения не согнуться в три погибели, я собрался было постучать громче, но дверь вдруг отворилась, и я увидел немолодого, плотно сложённого человека в видавшем виды сером костюме. Одутловатое лицо, поросшее щетиной, крупный нос, маленькие, но цепкие глаза, недоверчивые, и всё же спокойные и бесстрашные.

- Простите, - залепетал я, - моя машина сломалась, и я иду пешком. В Гаммельбю. Не могли бы вы...

- Входи, - перебил меня хозяин и посторонился, чтобы я мог пройти в дом.

Из крохотных сеней он провёл меня в комнату с прокопчёнными стенами и двумя небольшими окошками. В одном углу белела печь, а в другом серел топорно сколоченный стол, за которым сидел старик, худой настолько, что щёки его терялись где-то во мраке черепа, да и глаз не было видно, хотя я заметил, что он разглядывает меня с доверчивым, почти детским любопытством. Он что-то жевал, наверное, жареную рыбу, которая лежала на стоящей перед ним тарелке, - вот только чем жевал? Зубов у него, судя по всему, не было: не только щёки, но и губы ввалились в череп.

- Ты кто? - спросил меня старик бодрым, на удивление молодым голосом и не шепелявя.

- Я Симон, - ответил я, с вожделением уставившись на табуретку, манившую меня, как клочок суши манит потерпевшего кораблекрушение моряка.

- Садись, - сказал человек, открывший мне дверь, и я тут же занял место за столом. И блаженно вытянул гудящие ноги.

- Я Натанаэль, а это мой добрый потомок Пауль, - кивнул мне старик, широко улыбнувшись. Только теперь, привыкнув к полумраку, царящему в хижине, я разглядел, что старик был совсем голый.

- Угощайся. - Он протянул мне кусок рыбы, не то щуки, не то сома, и снова приветливо улыбнулся.

- Спасибо. - Я взял предложенный кусок и стал жадно его поедать.

- Ты настоящий человек, - сказал старик.

- Не смущай гостя, дед. - Пауль сел между мною и Натанаэлем. - Это мой прапрадед. Когда я бегал пешком под этот стол, он был таким же старым. Дело в том, что он никак не может помереть. Мой отец был суровым человеком, любил порядок во всём. «Всему своё время, - говаривал он, - а этот хрыч давно пережил отведённый ему Всевышним срок». Таким уж он был, мой родитель, суровым, но справедливым. А я не такой, как он, я мягкотелый. Я не хочу даже думать о смерти Натанаэля. Кормлю свежей рыбой, ношу ему из леса землянику и клюкву, заставляю его гулять, дышать свежим воздухом. Видишь, как он загорел за лето!

- Что уж там, Пауль, - сказал Натанаэль, - ты добрый малый. Не обижаешь меня. А я ведь не виноват в том, что Бог не призывает к себе мою душу. Наверно, я нужен Иисусу здесь. Да мне, если честно, и на земле неплохо.

- А ты ешь, ешь, - обратился ко мне Пауль. - Сейчас ещё рыбки принесу, вон, на печке, целая сковорода. Этого добра у нас много. Забросил сеть, с полчаса подождал - и тяни, но осторожно, чтобы не надорваться - так много рыбы за раз налавливаешь. Как будто сам Иисус стоит рядом да наколдовывает тебе свою благодать. Так что не за что мне на Всевышнего жаловаться.

Он встал, отошёл к печке и, вернувшись с огромной сковородой, полной рыбы, водрузил её на стол. И снова сел.

- Значит, тебе, Симон, надо попасть туда, куда ты попасть никак не можешь, я правильно тебя понял?

- Да, в Гаммельбю.

- Это что за место такое? - вмешался в разговор старик.

- Место как место, - ответил Пауль. - Не нашего ума дело. Человеку нужно туда - вот это главное.

- И далеко до него? - спросил я.

- Далековато, - закивал головой Пауль. - Если нам неизвестно, где находится твой Гаммельбю, значит, не близко.

Я испугался.

- Какой же город здесь рядом?

- Город? - задумался Пауль.

- Отродясь не было здесь городов. - Натанаэль подал мне ещё один кусок рыбы.

- Как это так? - Мне показалось, что эти люди решили посмеяться надо мной. - Везде есть города.

- Но мы-то не везде, а только здесь, - возразил Пауль.

- Точно, только здесь и только сейчас, - поддакнул ему Натанаэль.

- Странно. - Я растерялся. - Наверное, на том берегу озера как раз и лежит этот город.

- На каком «том берегу»? - Пауль поднял на меня удивлённый взгляд.

- Ну, там, за озером. - Я махнул в сторону окна, за мутными стёклами которого блестела гладь воды и чернела привязанная к кусту ивы лодка.

- За озером, говоришь? - покачал головой Пауль. - Слушай, дед, что там, за озером? Может, ты помнишь?

- Наверное, много всего, - ответил старик. - Туда стремился попасть Петтер, твой неуёмный двоюродный дядька. Даже лодку построил для этого. С навесом, на Ноев ковчег похожую, только поменьше. И уплыл. И больше его не видели. Добрался ли до того берега - кто его знает? Ох, и беспокойный был малый, не нравились ему наши мирные края, тянуло его на какую-то... как, бишь, её... вот, вспомнил, на борьбу. Что это такое, борьба, он и сам не знал. Как я догадался, так зовут фею, приворожившую его и заманившую невесть куда.

Я застыл в замешательстве.

- Понимаете, нужно мне попасть на тот берег. Очень нужно.

- Как не понять? - кивнул Пауль. - Ты человек не здешний, пришлый, тебе ли не ведать, что там, за окоёмом, творится? Может, и притаился там этот твой Гаммельбю. Понятно и то, что тебе нужно попасть туда как можно скорее. Но есть одна загвоздочка...

- Какая?

- А такая, что, может статься, Всевышний вовсе и не хочет, чтобы ты туда пришёл. Вишь, как измочалила тебя дорога. Поверь мне, Симон, ежели бы Иисус вёл тебя за руку туда, где ты по-настоящему нужен, ты бы сейчас не торчал здесь подгнившим трутовиком, а летел чайкой по-над озером.

- Или плыл щукой, - вставил Натанаэль.

- И всё же не могли бы вы переправить меня на тот берег? - встрепенулся я, чувствуя, что доброжелательно монотонные голоса хозяев усыпляют меня и лишают последних остатков воли.

- Можно попытаться, правда, дед?

- Думаю, можно. Хотя, если честно, не советовал бы я тебе соваться туда.

- Почему?

- А что если нет там никакого берега?

- Как это нет? Здесь-то есть, значит, и там должен быть.

Старик насмешливо прищурился.

- Здесь точно есть. Потому что здесь есть мы. Надо же нам где-то жить. Не в воде же барахтаться сухопутным тварям...

- Но и там кто-то есть! - Мне казалось, что странная логика Натанаэля и Пауля всасывает меня в мягкую, сладковатую пустоту.

- Может, и есть, - закивал старик.

- А может, и нет, - добавил его праправнук.

- Как нет! Что вы такое говорите! - Я вскочил, однако у меня так болели ноги, что я тут же плюхнулся на табуретку. - Вы, наверное, держите меня за дурня. Или сами давно из ума выжили.

- Смотри, внучок, что он говорит, - засмеялся старик. - Сразу видно, сирота. Ничему-то его не научили. Послушай, Симон, ты сначала думай, а потом уж и рот раскрывай. Как, по-твоему, можно выжить из ума? В него вжиться только можно. Чем дольше живёшь, тем глубже в ум врастаешь. Понял?

- Ладно, простите меня, не хотел я вас обижать, - пробормотал я, совсем сбитый с толку.

- Не проси прощения, - сказал Пауль, - ты нас вовсе не обидел. Как ты себе это представляешь, чтобы неразумный человек мог обидеть разумного?

- Хорошо, пусть я неразумный, глупый, безмозглый, но...

- Ты не безмозглый, - отрезал старик. - Зачем ты пытаешься ввести нас в заблуждение? Есть у тебя мозги, просто они слишком нетерпеливы, вот и не могут научиться тому, что не мелькает перед глазами мясными мухами, а мирно дремлет на берегу озера.

- Или гуляет по лесу, - вставил Пауль.

- Да, или плывёт по небу. Послушай, куда ты так торопишься?

- На свадьбу к брату.

- Свадьба - это хорошо. - Старик выбрал самый сочный кусок и сунул мне в руку. - Но не туда ты спешишь, не к брату, не к его радости, а к своему отражению в его глазах. К мельтешению своему в зеркале его счастья. А это неразумно. Ты так хочешь покрасоваться перед этим зеркалом, что готов плыть незнамо куда, к какому-то неведомому берегу.

- Нет, старик, это ТЫ лжёшь! - рассердился я. - Мой брат, да он... Да ты даже представить себе не можешь, как сильно я люблю его!

- Так сильно, что оставил его на неведомом берегу? Ушёл так далеко, что теперь никак не можешь добраться до него? - с усмешкой перебил меня Пауль.

Ну, что я мог возразить на это? Я замолчал, чувствуя обиду на упрямых хозяев хижины и злость на себя. Совесть заговорила во мне, её перекрикивал стыд перед сермяжной мудростью явно безграмотных рыбаков, которые легко доказали мне, что моя любовь к Свену не такая уж и светлая и горячая, что я и в самом деле тот ещё эгоист. Сначала я ушёл от брата, одинокого подростка, потом делал вид, что забочусь о нём, а теперь, когда у него всё наладилось, я вдруг загорелся восторженными мечтами. Конечно, эти люди правы, я суетливая букашка, ищущая от ближних своих только похвал и наград. И даже путь, проделанный мною пешком, не подвиг братской любви, а всего лишь неуёмное стремление покрасоваться перед Свеном и его женой. Дурак, вот кто я такой! Редкостный безумец!

А эти рыбаки не безумцы? Нет, конечно! И вовсе они не думают насмехаться надо мною, а просто пытаются понять меня. И ведь им это удаётся!

И всё-таки неприятно их поведение, обидно.
Вместо того чтобы помочь попавшему в беду путнику, они тычут ему в лицо его огрехи и наслаждаются своей правильностью. Чёрт, если бы не усталость, я бросился бы прочь отсюда, к своему «опелю», к своим электроприборам и клиентам, к пиву и футболу...

А как же Свен? А что Свен? У него всё хорошо, не нужен я ему. Когда был нужен, не приходил, а теперь решил навязаться со своей пошлой щедростью...

Я ещё раз вгляделся в хозяев хижины: да, красавцами их не назовёшь, о правилах приличия и вежливости они, скорее всего, и не слышали, но ненавидеть их явно не за что. Они говорят правду, а в том, что эта правда горька и тяжела, виноват только я...

- Стыдно... Ох, как мне стыдно! - прошептал я.

- Что ты сказал, сынок? - спросил старик.

- Симон сказал, что ему стыдно.

- Простите, я случайно произнёс свои мысли вслух.

- Случайно, это бывает, - уверенно кивнул Пауль.

- Да, бывает, - подтвердил Натанаэль. - Но не в настоящей жизни, а только во сне.

- Да, - сказал Пауль, - в настоящей жизни ничего случайного нет. Иисус, он всякую случайность от нас отстраняет, чтобы не мешала идти прямо. Я прав, дед?

- Прав, внучок, прав. А то, что гостю нашему стыдно за себя, это хорошо. Послушай, Симон, может быть, ну его, тот берег?

- Может быть, - пробормотал я. - Но куда-то ведь мне надо идти. Если не туда, то по лесной дороге вернуться... Вот отдохну, если вы позволите...

- Почему бы и не позволить? - сказал Пауль. - Гость - дело святое. Вот только о какой дороге ты толкуешь?

- О той, по которой пришёл сюда.

- Отродясь не слышал ни о какой дороге, - сказал старик. - Нет в лесу дорог. Есть одна тропка вдоль озера, по ней наши предки ходили и мы ходим...

- Но как-то я сюда пришёл?

- Вот именно, что «как-то», - усмехнулся Пауль. - Не по зову сердца, не по велению разума, не по воле плоти своей, а просто так, «как-то».

- Вы что, решили свести меня с ума придирками к моим словам? - Я снова рассердился.

- Слышишь, дед, что говорит этот чужеземец? Вроде и по-нашему лопочет, а выходит как-то криво да косо.

- Это потому, что слов он не видит, - со вздохом ответил старик.

- И то верно, совсем ничего не видит. Скажи нам, Симон, как может человек придираться к словам, если они красивы, то есть полны истины? А если пусты они и безобразны, то придирайся к ним или не придирайся - ничего ведь не изменится. Это всё равно что выпускать в озеро мёртвую рыбу. Так что придираться к тебе и твоим неразумным словам просто смешно.

И оба рассмеялись. А я не знал, куда деваться от стыда и обиды.

- Перестаньте! - воскликнул я. - Лучше скажите, что мне делать.

Пауль встал и вышел из комнаты, а Натанаэль заговорил:

- Мы бы с радостью подсказали тебе, что делать, если бы твои дела были нашими делами, но это ведь не так. Ты пришёл по какой-то странной, несуществующей дороге, просишь нас переправить тебя на какой-то неведомый берег... Пощади наш разум, не заставляй нас разгадывать загадки, в которых нет ни крупинки смысла. Ты вот назвал нас выжившими из ума, а сам в него так и не вжился. Ты спросил, что тебе делать? Умнеть - вот что.

- Ты меня совсем запутал, старик, у меня голова кругом идёт. Вот отдохну - и уйду. И забуду вашу водянистую мудрость как страшный сон.

Старик взял полотенце, висевшее на стене, вытер руки и передал его мне.

- Опять неразумные речи. Ну, куда ты пойдёшь? В лес? Или вдоль озера?

- Да хоть и вдоль озера. Я не знаю... Или вернусь...

- Куда?

- Туда, откуда пришёл.

- А откуда ты пришёл?

- От «опеля» своего... Он сломался... Остался на дороге...

- На какой дороге?

- На той, что ведёт в Гаммельбю.

- Значит, твой товарищ по имени Опель сломал ногу, и ты пошёл в Гаммельбю на свадьбу к брату? И после этого ты называешь нас безумцами?

- Нет же, «опель» - это машина моя...

- Это ещё кто такая, машина? Жена, что ли?

- О, Боже! Ладно, оставим в покое машину. Вообще-то я из города, из большого города, Осло называется...

- Теперь понятно, почему ты такой маленький, - послышался голос Пауля, входящего в комнату.

- При чём здесь город и мой рост?

- А я не о росте твоём говорил. - Пауль сел за стол. - Я говорил о твоём крошечном разумении...

- Но и вы живёте в большом лесу, на берегу большого озера, значит, и вы маленькие?

- Конечно, - кивнул старик. - Очень маленькие. Но мы малы по сравнению с деревьями и озером, а ты мал сам по себе, потому что неразумные люди запретили тебе расти, чтобы ты мог вместиться в их представление о тебе. Чтобы ты не перерос их неразумие. Понимаешь теперь?

- Кажется, начинаю понимать.

- Это хорошо, - улыбнулся Пауль. - Значит, умнеешь потихоньку.

- Но послушайте, вы же, как я понял, никогда не были в городе - как вы можете судить о нём и горожанах? И вообще о жизни в Осло?

- Судить? - удивился Пауль. - Что такое «судить»? Дед, может, ты знаешь?

- Как не знать? - лукаво усмехнулся Натанаэль, поднялся на ноги с лёгкостью непоседливого подростка и, блаженно потянувшись, лёг на стоящую у стены кровать, которая недовольно под ним заскрипела. - Судить - это значит с серьёзным видом знатока изрекать глупости... Ну, что-то вроде этого. Спроси Юхана, он это слово любит смаковать. А я только помню совет Иисуса «не судите». То есть, по-нашему, по-простому, «не порите чепухи». Грех это, Симон, глупости говорить, судить то бишь.

Пауль похлопал меня по колену.

- Не знаю, судить или не судить, но мы глядим на тебя, беспомощного птенчика, вылетевшего из гнезда... из этого, как его... из Осло... А летать-то ты ещё не научился. А берёшься рассуждать о жизни. Ежели такие, как ты, хорошо чувствуют себя в твоём городе и незаслуженно считают себя высоко парящими орлами, значит, это место - всего лишь гнездо, где копошатся несмышлёные птенчики. Достаточно взглянуть на твои смешные слова - и всё ясно. Если бы ты говорил их для того, чтобы позабавить нас - это мы оценили бы. Есть у нас тут один шутник, Кнут. Что ни скажет - все за животы хватаются. Но ведь он для того и раскрывает свой улыбчивый рот, чтобы позабавить родню и друзей, а не чтобы судить.

Мне хотелось плакать от обиды: о чём бы я ни завёл речь - всё спотыкалось о простецкую мудрость хозяев хижины.

- Ох и надоело мне это! - воскликнул я. - Вот отдохну - и удеру от вас. Есть дорога назад и должна быть дорога вперёд. Без дорог никак нельзя, и ваши заблуждения меня не переубедят...

- Ха-ха-ха! - взревел Натанаэль. - Заблуждения наши! Ха-ха-ха! Ответь мне, Симон, кто из нас блуждал по своей жизни, да с таким смаком, что вовсе заблудился? Мы-то не блуждаем, мы в своём мире спокойно живём и благодарим за это Иисуса, а ты в каком мире? Где ты, Симон?

- Значит, по-вашему, я полное ничтожество?

- Что ты! - испуганно воскликнул старик.

- Опять судит парень, - покачал головой Пауль. - Видимо, у них, в этом Осло, все такие: вместо того чтобы жизни радоваться, судят без умолку - кто кого пересудит. Верно, делать им нечего, вот и занимаются всякой ерундой. И ты, Симон, хочешь вернуться в это гнездо неразумия?

- Хочу, - с тяжёлым вздохом признался я. - Там есть мороженое, театры, пиво, футбол, теннис, такси, торговые центры... Это же так здорово!

- Слышишь, дед, сколько бессмысленных слов насудил наш уважаемый гость! Особенно мне нравится «такси». Ты слышал когда-нибудь это нежное словцо?

- Может, и слышал, - отозвался с кровати старик. - Мне кажется, любил его повторять тот иноземец, помнишь, тот, что заблудился лет пять назад... Куда потом делся, никто не знает, наверное, ушёл блуждать дальше. Ну, тот, что обозвал нас душевнобольными.

- Как же не помнить? Смешной был человечек. Добрый, но какой-то потерянный, ещё нелепее Симона.

- Да уж. Так вот, я из его тарабарщины понял тогда, что «такси» - это такая особенная женщина, которая впускает в себя любого встречного мужчину. Да и не только мужчину. Да уж, у них в городах чего только не бывает. Я прав, Симон?

- В общем-то прав, - отмахнулся я, убедившись в том, что бесполезно рассказывать этим людям о прелестях города. Любое явление, любое понятие из жизни цивилизованного мира они обязательно вывернут наизнанку, осмеют, а ты красней перед ними за свою тупость. Что за люди!

И я решил повернуть беседу в иное русло: чтобы не я, а они рассказывали мне о себе и открывали нелепые стороны своей жизни передо мною, смешным горожанином.

- Послушай, Пауль, - сказал я. - Если ты такой весь из себя правильный, где твоя семья, жена, дети?

- Вот, наконец ты заговорил как взрослый человек, - обрадовался Пауль. - Охотно отвечу на эти вопросы, вкусные они, ароматные. Да, жена, конечно, есть, а у неё есть муж, то есть, я. Хотя, возможно, не только я... Кто ж её знает, чем она забавляется, когда я здесь, а она там?

- Где «там»?

- На Рыжей Поляне. Там она выросла, то есть в отчем доме, а когда мы поженились, ни в какую не хотела перебираться сюда. Да и не могла - вреден ей влажный озёрный воздух. А мне её суховеи не подходят, тоскую я, слушая их завывание. По лодке своей тоскую, по сетям... Так и живём: то я к ней в гости наведаюсь, то она ко мне прибежит на пару деньков. Зато уж как сойдёмся - только держись! Дом гудит от нашей страсти! Дед уши мхом затыкает, а всё равно жалуется на затяжные грозы, сотрясающие ветхие эти стены.

И дети у нас есть. Три дочки, Марта и две Марии. Были две Марты, но одна в младенчестве покинула нас. Дочери уже замужем, по хуторам лесным да озёрным разбежались. Счастливы. И внук народился у одной из Марий. Кристиан. Весь в меня. Вот так. Всё у нас как у людей, по-настоящему, без ваших там городских «такси». Хотя, что я говорю? Есть и у нас одна такая, Магдаленой зовут. Вернее, ещё недавно была такой. Мужчин меняла чаще, чем я свои носки.

- Гораздо чаще! - уточнил старик.

- Да, это так. Но свёл я её с Натанаэлем - и пришёлся он ей по сердцу. Ты не гляди, что он такой с виду квёлый - он по любовной части и меня за пояс заткнёт, а ведь известно всем, да ты у любого спроси, все скажут: Пауль - это тот ещё жеребец. Так вот, остепенилась наша Магдалена, только деда моего ей подавай. К свадьбе готовимся. Уж и приданое готово: сшила она большое стёганое одеяло, связала халат из овечьей шерсти, чтобы своего миленького греть. Ей всё кажется, что Натанаэль мёрзнет без одежды. А ведь он голый только потому, что жарко ему. Даже зимой до ветру выходит в таком виде. Встанет босыми ногами на снег - и пар поднимается от них, а там, где ступит, земля оттаявшая проглядывает, подснежники проклёвываются. Вот такой он у меня горячий.

- Значит, много здесь вас, местных?

- Много, я и со счёта сбился. Постоянно кто-то рождается, кто-то помирает.

- Так что ж вы по хуторам ютитесь? Построили бы деревню. Вместе-то веселее было бы.

Хозяева рассмеялись: вероятно, опять я сморозил какую-то глупость.

- Дед, ты слышал, что Симон предложил нам?

- Да, смешно! Это ж речи не мужа, но горожанина.

- Точно. Послушай, Симон, говорят, в городе так много людей, что живут они на головах друг у друга, каждый подминает под себя жизнь соседа. Это так?

- Ну, образно говоря, всё верно.

- Образно, не образно, но ответь мне: много у тебя друзей в этом твоём муравейнике?

- Увы, - вздохнул я.

- Вот видишь? - продолжал Пауль. - Не потому ли, что каждый из вас хочет уединиться на своём хуторе, а ему не дают этой возможности, вот он и злобствует на людей и на жизнь свою, сжатую, спрессованную, задыхающуюся? Воздуха не хватает вам, горожанам, вот вы и не можете научиться летать. Ведь и дитяти малому известно: птицы летают по воздуху, стало быть, без него летать невозможно. Крылышки у вас крохотные, слабенькие, цыплячьи. А тут, на хуторах, каждый свою жизнь по-своему строит, широкую, как озеро или лес, высокую, как небо. Выйдешь утром во двор - и взлетаешь духом к самым облакам, и втягиваешь в грудь их росный запах. И никто над душой у тебя не стоит, никто не топчется по свободе твоей. А соскучишься по друзьям, родным и соседям - соберёшься и отправляешься в гости, неся в сердце радость, а в руках - гостинцы. Даже на похороны без скорби в глазах приходишь. Провожающие покойника и без того полны скорби - не добавлять же им ещё и своей. Нет уж, наоборот, стараешься снять с них лишнюю тяжесть, в себя её вобрать, в своей радости утопить. Расцелуешь их с улыбкой - и им уже легче. А когда все соседи так поступят - и совсем светло становится на душе скорбящих.

- И вы никогда не ссоритесь, не ругаетесь, не дерётесь?

- Бывает, и поругаемся, а молодые и подраться могут сгоряча, но мы быстро миримся и смеёмся над своей глупостью, толкнувшей нас на грех. Станем друг перед другом на колени и целуемся до тех пор, пока радость снова в душе не взыграет.

Я глянул в окно:

- Что-то день сегодня какой-то длинный, давно пора стемнеть...

- Пора? - усмехнулся Натанаэль. - Кому пора? Тебе хочется, чтобы стемнело?

- Вообще-то нет, просто так положено: осенью день короткий...

- Никогда не торопись, горожанин, - перебил меня старик. - А то: «положено»! Не тобою положено - не тобою и взято будет.

- Значит, ты не передумал плыть на тот берег, в свой Гаммельбю? - спросил Пауль.

- Не передумал. Послезавтра у меня важный контракт. Сделка года, можно сказать. Бог с нею, со свадьбой Свена, но в Осло я должен попасть как можно скорее.

- Опять твоя абракадабра, - прервал мои объяснения Пауль. - Ничего не понятно. Но это уже не моё дело. Должен, так должен. Вставай, Симон, переправлю я тебя туда, куда тебе нужно.

Я с трудом поднялся на больные ноги.

- Прощай, Натанаэль. - Подойдя к кровати, я протянул старику руку.

- Не стану с тобою прощаться, - сказал тот, сжав мне руку горячими ладонями. - Мы ещё свидимся. Так что до скорой встречи, горожанин. Полюбил я тебя, с первого взгляда полюбил. Глупенький ты, но хороший. У нас бы ты прижился. А там, среди всех этих «такси»... Нет, не для тебя такая жизнь. Запомни, друг: Иисус не любил городов, на холмах предпочитал сидеть да по озеру ходить. А в городе - что? Беда в городе! Там его и распяли неразумные горожане. Ладно, ступай, сынок. Теперь ты под защитой нашего Отца, он такого птенчика в обиду не даст.

(Продолжение следует)