В тот день, когда на мир упали бомбы, солнце лопнуло, как лампочка. Его осколки разлетелись по всей планете, зарылись в землю и погасли. Наступил конец света. То есть, свет, и правда, кончился и воцарилась вселенская тьма. Так говорит дядя Густав, а он никогда не ошибается, потому что раньше читал много умных книг.
Я – Дино Маричек, и мне одиннадцать лет. А может быть, двенадцать, а то и все тринадцать. Последний раз я задул десять свечей на праздничном торте, и с тех пор мы не отмечали дни рождения. Поэтому сколько лет прошло, я не знаю. В темноте трудно сосчитать время. Здесь даже день от ночи отделить невозможно, не говоря уже о том, чтобы ставить зарубки на дереве или галочки в календаре. Я просто ложусь спать, когда чувствую себя усталым, а проснувшись, делаю зарядку. Потягиваюсь, лежа на постели, машу руками и ногами, потом сползаю на холодный бетонный пол и приседаю, держась за спинку кровати. Наверное, со стороны это выглядит смешно, но ведь никто не видит. Иногда темнота – не так уж плоха. Она укрывает тебя, будто одеяло, под которое ты забрался с головой.
Раньше я барахтался в ней, совершенно беспомощный, как слепой котенок в тазике с водой. Проносил за обедом ложку мимо рта, натыкался на столы и стулья, до крови бился о стены, не в силах найти дверь. С тех пор я многому научился: есть, ходить из комнаты в комнату, одеваться и различать улыбки по голосам. Я знаю, когда дядя Густав шутит, и когда маме грустно, а грустно ей почти всегда. Замечаю, когда папе надо выпустить пар. Тогда лучше не попадаться ему под горячую руку, а тихо отсидеться за шкафом или, что еще безопаснее, в шкафу.
Делать зарядку меня научила бабушка. «Ты должен расти сильным, Дино, - говорила она. – Сильным и здоровым. Ты же мальчик. Будущий мужчина... защитник...». Сейчас все это уже не важно. Сильный или слабый, больной или здоровый, я сижу, будто крот, под землей. От меня никому нет никакого толку и уже не будет. Но я продолжаю размахивать ногами и руками – в темноте, как в густой черной смоле – приседать и качать пресс. Я занимаюсь этим в память о бабушке.
Она погибла во время бомбежки. Когда мы все немного пришли в себя, я первым делом спросил о ней, кричал и звал, бабуля, милая, где ты, где, ба-бу-лень-кааа, где ты, что случилось? Я лежал ничком на чем-то твердом, а мама сидела рядом и держала меня за руку.
- Бабушка умерла, - сказала она, плача.
- Нет, - заплакал я тоже. – Нет-нет-нет-нет-нет!
- Она была очень старая, - произнес у меня над ухом голос дяди Густава. – Твоя бабушка, упокой ее душу, неплохо пожила. В мире и достатке, чего не скажешь о нас. Просто чудо, что мы еще живы. Нам всем невероятно повезло.
- Какая разница, старая или молодая! – рассердился я. – Это моя бабуля! Я ее люблю!
Если бы любовь могла защитить! Я бы подарил ее, как цветок, сначала бабушке, потом маме, папе и дяде Густаву. И она, как неразменная монета, огненным кувшинчиком оставалась бы у меня в ладонях, потому что любовь нельзя отдать насовсем, а можно ей только поделиться. И чем больше делишься, тем больше ее становится. Получившему ее в дар она приносила бы радость и долгую жизнь. Вот тогда я стал бы настоящим защитником и бабуля могла бы мной гордиться.
А сейчас я расскажу что-то очень странное. Нечто такое, чему вы вряд ли поверите, хотя это истинная правда. В одной из наших комнат есть окно. Когда оно только появилось – туманное и нечеткое, полное нереального, какого-то мистического света – я сперва принял его за телевизионный экран. Сияющий прямоугольник словно парил в полутора метрах от пола, распахивая перед моим ошеломленным взглядом совершенно невозможный мир. Но нет. Я ощупал окно и убедился, что оно – настоящее, вделанное в стену. Крашеная рама, как у нас в загородном доме, стекло, желтоватое от цветочной пыльцы, и прильнувшая к нему ветка с мелкими оранжевыми ягодами. В густом солнечном мареве, как в тумане, скрыта глубина сада, но я чувствую, что в ней что-то дышит, живет, летает и ползает, наполняя ее движением и блеском. Иногда из этой глубины выныривает золотой шмель и, с глухим стуком ударившись о стекло, скатывается на карниз или белый лепесток налипает на деревянную перекладину. Иногда ветер, словно играя, раскачивает ветви облепихи, отчего кажется, что дерево машет длинными зелеными рукавами. И так хочется приоткрыть хотя бы одну створку и впустить его, а с ним аромат цветения, щебет птиц и гул насекомых – волшебный дух лета.
Я бы так и сделал, если бы не запрет взрослых. У мамы становится такой испуганный голос, когда я говорю, что хочу наружу. «Там смерть, Дино, - повторяет она сквозь слезы, - смерть!»
Папа долго и занудно рассуждает о радиации, о том, как быстро она убивает все живое, а если перебить его вопросом, начинает кричать. Только с дядей Густавом порой удается поговорить, но он все время шутит и, похоже, не воспринимает меня всерьез. Интересно, как он выглядит? Иногда я представляю себе, что у него есть усы – рыжие и густые, как мамина посудная щетка. И веснушки на носу, целая россыпь веселых солнечных пятнышек. Крепкие желтоватые зубы и добродушная улыбка.
Странное окно не рассеивает темноту, но если встать к нему совсем близко и поднести руку, я могу увидеть свои бледные пальцы и родинку на правом мизинце. Даже грязь под ногтями – и ту становится видно. А если взглянуть под особым углом, на стекле проступает мое прозрачное отражение. В такие минуты я сам себе кажусь обитателем подземной Вселенной, внезапно выдернутым на поверхность. В остальное же время меня как будто нет. Я призрак, лишенный тела, окруженный такими же бесплотными голосами.

Папа и дядя Густав опять ругались. Не из-за чего-то конкретного, а просто от нечего делать. Я никогда не понимал, что такого увлекательного взрослые находят в перебранках, в словесных «кулачных боях», как их называет мама. «Мужчины, – грустно говорит она. – Им всегда нужно доказать, кто главный». «Я тоже мужчина, - обычно возражаю я, - но ничего не хочу доказывать». Мама молчит и, наверное, улыбается в ответ. Улыбку нельзя услышать, но от нее в воздухе как будто разливается уютное тепло.
Голоса становились все напряженнее, вздымаясь до крика, и я, на ощупь добравшись до шкафа, заполз в него. Вы спросите, а зачем прятаться, если темно и меня все равно никто не видит? Дело в том, что в гневе папа часто швыряет все, что попадется под руку. Один раз мне уже прилетело по лбу чем-то тяжелым, и вскочившая затем шишка долго болела.
Шкаф изнутри мягкий, я согрелся и заснул. В голове словно щелкнул выключатель, и темнота сделалась другой. В ней, как черный ручей, медленно и ярко потекли сны. Мне снилось, что я сижу в шкафу, а дядя Густав и папа ругаются, но это было не взаправду, потому что они говорили странные вещи.
- Хватит морочить голову моему сыну, – кричал папа, - этому слепому щенку! Пусть знает, что он – слепой щенок! А не это вот все – окно в стене, расколотое солнце! Целый воз глупостей! Ему не пять лет, чтобы кормить его дурацкими сказками!
- Дирк, пожалуйста... – тихо сказала мама.
- И что ты хочешь? – бросил дядя Густав громко и зло. – Размазать его по стенке? Парню и так досталось. Если сказки делают его счастливее, то какая разница? Мы все сдохнем рано или поздно – и слепые, и зрячие. Не сегодня завтра разрядятся аккумуляторы, кончатся вода и продукты. И что? Чем тебе помешали сказки?
В ответ папа разразился бранью, которую я не решусь повторить.
- Пожалуйста, Дирк, - всхлипнула мама.
Дядя Густав ударил ладонью по столу.
- А ну, успокойся! Выйди вон и зашей себе рот. Развел тут непотребство.
- Густав, пожалуйста...
Хлопнула дверь, и в комнате воцарилась виноватая тишина.
- Зачем ты так? - почти прошептала мама.
- Извини, Сюзанна.
- Ты не прав, Густав. Мы должны все объяснить Дино... сказать ему правду... Ему жить с этим. Я не знаю – сколько, никто не знает... Может быть, нас кто-то спасет. Я не верю, что больше нигде не осталось людей, что все разрушено. Не знаю, кто победил в этой войне, но кто-то должен был выжить? Иначе какой смысл?
Дядя Густав шумно вздохнул.
- Сюзанна, ты серьезно?
- Я не знаю, - беспомощно повторила мама. – Но Дино... он должен принять себя таким, как есть. Ложь – плохой выход, Густав. Когда-нибудь мальчик поймет, как мы его обманывали. И кому он сможет потом верить? Если даже самые близкие люди...
- Ладно, - с досадой перебил ее дядя Густав. – Делай, как хочешь. В конце концов, это твой ребенок. А сказка про окно красивая. Это он придумал, не я.
Поняв, что это больше не сон, я вышел из шкафа.
- Ох, Дино! – воскликнула мама. – Что ты там делал? Ты все слышал?
- Да, - сказал я и пошел к ним, выставив вперед руки с растопыренными пальцами.
Я всегда так поступал – держался за темноту, как за невидимый канат. Потом остановился и ощупал свое лицо. Глаза были на месте, но ничего не видели. Ничего. Ни единого проблеска.
- Это правда? – спросил я, и голос мой прозвучал тонко и совсем по-детски. – Я слепой? А здесь светло?
- Дино, ты все не так по... – начала мама. – Да, здесь светло. А ты... Мне так жаль, сынок... Так жаль...
Я понял, что она снова плачет.
- Но у меня есть глаза!
- С твоими глазами все в порядке, Дино, - заметил дядя Густав. – Твой мозг ослеп. Ты получил травму. Очень сильно ударился головой.
Я вспомнил огненную резь в затылке в первые дни после взрывов. Долгая, изнуряющая боль, от которой не помогали ни мамины таблетки, ни повязки со льдом.
- Но я могу думать. Могу говорить и ходить.
Чуть скрипнула, приоткрывшись, дверь.
- Дино, - произнес папин голос. – Помнишь, как нам строили дом? Одни люди возводили стены, другие – клали крышу, третьи – подводили воду, четвертые – электричество. Так и разные кусочки мозга выполняют разную работу. В прежней жизни ты учил бы это в школе.
Я стоял и моргал в темноту, прислушиваясь к их дыханию, к маминым всхлипам и сопению дяди Густава. Потом медленно повернулся.
Легонько торкнулась в стекло зеленая ветка. Так мягко, словно приглашая к задушевному разговору. Облитая сладким солнечным вареньем, она манила и притягивала взгляд.
- Окно! - воскликнул я.
- Нет никакого окна, - отрезал папа. - Мы сидим глубоко под землей. А там, куда ты показываешь – бетонная стена.
- Это твои фантазии сынок, - поддержала его мама.
- Да нет же, - рассердился я. – Вот оно, здесь. Видите? Бабочка села на раму. Как же она называется? Красная с синим. Вспомнил! Павлиний глаз!
- Погодите, - вмешался дядя Густав. – А ну-ка, Дино, подойди к своему окну и прочитай, что здесь написано. Давай! – невидимо улыбнулся он, и в руку мне лег бумажный шарик.
Я развернул листок и поднес его к стеклу.
- Черные птицы, - сказал я, всмотревшись. – Дерево, все в цветах и звездах, озеро и зеленое небо. Красивая картинка.
- Нет, Дино, - вздохнул дядя Густав. – Там ничего не нарисовано. Это газетная статья. Не знаю, играешь ты или... знаешь, у слепых иногда бывают галлюцинации?
- Сами вы слепые! – закричал я и распахнул окно, уже понимая, что оно такое.
Дядя Густав сказал правду: солнце раскололось. Его осколки упали в землю, как огромные семена, и каждый из них пророс, расширился внутри себя до размеров вселенной, став лазейкой в новый мир.
- Сами вы слепые, вы все! Это ваши мозги ослепли! – кричал я, взбираясь на подоконник.
Потому что если вокруг тебя одни слепцы и мир провалился в преисподнюю, то не имеет уже значения, выйдешь ты в дверь или в окно.
- Дино, стой!
- Нет!
Их голоса доносились до меня, словно из далекого далека, но я знал, что взрослые меня больше не достанут. Я уже был в другом месте. Волшебство расплескалось, как море, принимая меня в ласковые объятия. Хлынуло в глаза, в уши, в ноздри. Свет, краски, птичий гомон, медовые запахи... Потом сквозь хаос ощущений проступили старая яблоня, беседка, оплетенная диким виноградом, и наш загородный дом. На крыльце сидела бабушка и, щурясь, смотрела из-под ладони на высокое солнце. Заметив меня, она всплеснула руками.
- Дино! Где ты был, негодник! Я весь поселок обегала – еле дышу. Твой обед уже зацвел на тарелке и пустил корни.
- Прости, бабуль, - сказал я смущенно. – Я, кажется, задремал в саду. Мне такой страшный сон приснился. Как будто ты умерла, а я ослеп. Но перед этим началась война.
- Господи, страсти какие, - покачала головой бабушка. – Забудь, малыш, этот ужас. Поскорее забудь.