Эх, гражданин начальник, ломаешь ты меня, а того не знаешь, что весь я свой — советский. И не первый день я такой правильный — аж c 20-го года. Я ить и японскую войну прошёл, и в мировую немцев бил, а тут, бац, революция. Спужался дюже сначала, не скрою, но потом полюбил её всей душой. Побежал к Будённому. Возьми, говорю, Семён Михалыч к себе конником - буду врагов бить-колотить, потому как делать больше ничего не умею. Посмотрел он на меня строго, и говорит: — Бойцы у меня и покраше имеются. А тебе с такой рожей один путь — в разведку...

Ты вот пытаешь меня, на кого, мол, работаю. Да не ты первый… Пиши, пиши, начальник: забросили меня в Одессу-маму, всё честь по чести — явки дали, пароли. Вшили в подол ампулу с порошком белым. Если, говорят, поймают тебя враги — только раскуси, и проблем у тебя не будет.
И как ты думаешь — первая же явка оказалась проваленной. Это я сразу и не заприметил: запамятовал я пароль, ну и говорю наугад открывшим мне мужикам: — Это вы продаёте славянский сервиз?
Хохочут изверги. — Дурак, — говорят, — славянский-то шкаф!
Шкаф так шкаф, говорю, вам виднее. Заслали меня вам на подмогу…

Привели они меня в кабак — он у них типа белогвардейского штаба, что ли. А вокруг всё военные в форме — родная среда. Аж прослезился…
Ну мужики огляделись, заприметили кого надо и зовут его по фамилии. Да только фамилия-то мне странная показалась, гражданин начальник, словно чужая она в этой честной компании.
Подошёл ко мне красавец офицер — видать, боевой. Всё-то при нём, и усы, и медаль, и гитара. Смотрит на меня задумчиво. Так мне мою родную роту напомнило его лицо — был у нас такой же красавчик ротный в японскую войну. Ну я вытянулся во фрунт, и говорю: — Здравия желаю, товарищ поручик! Рядовой Иваньков прибыл в ваше распоряжение!
А он ещё задумчивее на меня смотрит: — Да ты, братец, никак шпиён? В каком полку служил? На кого ныне работаешь?
— Ну что Вы, — отвечаю, — товарищ поручик. Какой же я шпиён? Свой я, белый. У меня и ксива на этот случай справная есть.

Только вижу: напрягся он. Не верит. Перебирает гитарные струны. Не сразу я понял, но потом как ударило меня. Он музыку-то невпопад наигрывает, но слова под нос мурлычет странные: «Белая армия, чёрный барон...» Видать, задумался крепко и не понимает, что делает.
Ой, думаю, что начнётся, если поручик в голос-то запоёт.
Гляжу, направляется к нам пьяненький штабс-капитан. Достаю потихоньку заветную ампулу, а тот пьяный-пьяный, но заметил. Забыл, зачем шёл, если вообще знал. Прям ко мне подрулил.
— Это что же за чепуха такая, — бормочет, — "Цветы Фарадея" никак? Не положено арестованным…
Ну отобрал, понимаешь, ампулу и радостный пошёл в уголок. Фуххх, думаю, в этот случай пронесло.
Толкаю я в бок поручика и шепчу ему не раскрывая рта: — Как разведчик разведчику, скажу Вам, что Вы болван, Штюбинг!

Очнулся он тут же, прижал палец к губам, мол молчи, и говорит окружающим офицерам: — Надо мне этого негодяя допросить без свидетелей. Больно секретные сведения у него, а тут могут быть лишние уши. Бдительность прежде всего!
Вышли мы на улицу, и стал он тут меня обнимать-целовать. Ну и уговорил с ним в эмиграцию податься — там разведывать всё тайное против советской власти, а потом приехать домой, да и огорошить секретными сведеньями красных командиров.
Так оно всё и было, граждан начальник. Не веришь — дам я адресок того поручика в Париже. Поезжай и сам спроси его крепко, по-советски. А меня отпусти, что ли. Надо мне с докладом идти до его высокопревосходительства господина Будённого...