- Вжик!
Просвистело мимо уха, и холодный воздух ударил в лицо пятерней, сбив дыхание.
- Бух!
Огромная сосулька - не меньше метра длиной, украшающая ледяной бородой вытянутую руку Ильича, обрушилась в паре сантиметров от Любы.

- Гав! - злобно и одновременно испуганно тявкнул Рэкс.

Сколько Люба себя помнила, памятник Ленину жался на пятачке слева от железнодорожного вокзала. Когда-то его постамент подкрашивали, и обновляли позолотой буквы и даты. Но вот уже пять лет никому до изваяния нет дела. Как и уцелел? В соседнем райцентре все памятники вождей революции давно сбросили, а у них вот остался, как дань памяти или уважения к прошедшей эпохе. Хотя какое уважение? По весне какие-то недоумки забросали постамент и самого вождя тухлыми яйцами, а ей - Любе пришлось отмывать, по приказу станционного начальства. Маленький парк, окружавший памятник и здание вокзала, давно зарос и превратился в почти непроходимые заросли. Зато отремонтировали и расширили строение, и когда хулиганье оторвало водосточную трубу, начальство, ничтоже сумяшеся, приказало водосток удлинить, дабы отвести потоки вод небесных от фундамента и стен обновленного вокзала. А то, что он теперь оканчивался аккурат над указующим перстом Ильича, никого не волновало. В последние дни оттепели сменялись морозами, и на руке Ильича наросла хрустальная лохматая друза синеватого, мутного льда. Именно тогда, когда Любаша, отпросившись чуть раньше времени с работы, - Новый год же завтра, бежала домой, и срезая путь, проносилась под памятником, Ильич прицельно сбросил импровизированный снаряд, промахнувшись всего на пядь.

- Матерь Божья, совсем осатанел что ли? Чого ты в людей кыдаешься? - спросила Любаша у каменного Ленина, попытавшись разглядеть ответ в выражении хитрых глаз под козырьком неизменной кепки. Ильич сделал вид, что ничего не произошло и продолжал указывать пальцем в сторону соседнего райцентра, гневно так указывать, словно там - за извечным рубежом, разделяющим запад и восток, скопились его враги, точнее враги всего трудового народа. Любаша передернула плечом, погладила по голове присевшего у ног огромного пса - помесь алабая и кавказкой овчарки, подобранного ею еще лопоухим щенком, и продолжила путь. Дома не топлено толком, дети совсем малые, главное, чтобы баба Нина не разрешила им вытащить из холодильника и слопать все приготовленное к новогоднему столу. Соседка расщедрилась - резала кабана, дала Любе и её двум проглотам пару кусков почеревинки, сала и даже кусок мясца на кости. Это мясо Люба умудрилась разделить на "сто тысяч" порций и сготовить несколько блюд. Как бы ни жила она бедно после гибели мужа, но новогодний стол всегда был щедрее, чем в обычные дни. "Эх, Боря, Боря, хороший ты мужик был... Мало я ценила тебя тогда, не понимала своего счастья... Вернуть бы все - не так бы вела себя, жалела бы, берегла..."- зашептала вслух Люба, утирая набежавшую слезу, рукавом застиранной куртки со сбившимся синтепоном. Погрозив кулаком Ильичу:
"Зря не сбросили тебя - супостата!" - продолжила путь домой.

Рэкс держался рядом с хозяйкой, охранял. Любаша решила не рисковать больше, ей показалось происшествие знаком свыше. И потому вместо того, чтобы привычно пролезть между вагонами товарняка у складов и выйти на знакомую, ею же с Рэксом протоптанную тропку, ведущую к улице, она начала подниматься по редко хоженым ступенькам железнодорожного, металлического моста, подсвечивая дорогу мутноватым лучом фонарика. Рэкс бежал впереди, лихо преодолевая сразу по несколько ступенек. Но, поднявшись наверх, пес почему-то замер, ощетинился и грозно зарычал. Внизу приближался скорый поезд, не останавливающийся на их станции. И женщина не могла расслышать, что происходило на мосту. Бухая о чугун ступенек, Люба никак не могла понять причину странного поведения верного друга. Но когда её глаза сравнялись с уровнем мостового покрытия, а луч фонаря, заложив пируэт, осветил картину происходящего, из горла помимо воли вырвался вопль:

- Вы чего творите, ироды??? А ну, кыш! Кыш, я сказала! Милиция! Милиция! Помогите! Убывають!

Рэкс, поняв этот вопль, как приказ к действию, бросился на двух мужиков, пытавшихся сбросить на рельсы третьего. Тот хоть и связанный, но сопротивлялся, пытался лягаться, что-то мычал. Вид у всех троих был неказистым, это Люба успела разглядеть, надвигаясь хмурой тучей на несостоявшихся убийц. Точнее помесью торнадо и цунами. Татей, как ветром сдуло. Рэкс не был научен впиваться в горло и просто бросался сбоку, пытаясь сбить с ног мужиков и потрепать за штаны и полы обветшалых курток. Он еще чуть преследовал вопящих и матерящихся по- черному мужиков, но когда те кубарем скатились со ступенек вниз, вернулся к хозяйке. А Любаша уже осматривала спасенного, морщась и прикрывая варежкой нос - жертва произвола невыносимо воняла, что особенно чувствовалось в промороженном воздухе.

- Бомж, что ли? - не понятно у кого уточнила Люба, пытаясь отлепить от рта горемыки кусок скотча.
- Бо...- выдохнул мужичонка и провалился в забытье.
Судя по всему, на прощание, его успели таки приложить головой о перила моста.

Как Любаша бежала домой за детскими санками, как, с помощью Рэкса, стаскивала тяжелого взрослого мужика со ступенек, как грузила на сани и волокла домой, опустим. Важно то, что дотянула, не бросила замерзать избитого, тощего, бородатого мужика на стылом чугуне старого моста. Дотянула, выслушала оханье Нины Кузьминичны, свекрови, оккупировавшей комнату в доме вдовой невестки младшего сына, и кое-как уложила бедолагу на низкий топчан в дочкиной комнате.

- Мама, а это кто? - полюбопытствовала тринадцатилетняя Светка.
Люба пошарила по карманам мужика на предмет документов, но нашла только замызганную донельзя справку об освобождении из мест лишения свободы. На черной от грязи, с обломанными ногтями, руке мужика красовались и, положенные в таких случаях, наколки.
- Кто-кто? Я откуда знаю? Видишь, человек в беду попал. Придет в себя - сама расспросишь.

" Мамочки, кого я в дом притянула? Скорее бы он на ноги встал и ушел по добру по здорову, да беды не натворил..." - думала Люба, ругая тихонько себя за доброту и осматривая мужичонку на предмет повреждений.

Спасенный давно забыл, что такое вода и мыло. Одежда на нем залоснилась и с трудом снималась. "Ох ты, Господи... Если не обтереть, хотя бы, я же под таким слоем грязи и не увижу, что с ним. да и антисанитария, упаси Бог от нательных вшей еще. Надо таки обмыть и переодеть во что-то чистое. ...А били его не раз, судя по всему. Могут быть застаревшие раны... Ох, ты, бедолага. Досталось-то как тебе по жизни. Ой, Господи, что ж ты испытываешь нас все и испытываешь на прочность? Нечто мы повинны во всех грехах смертных?" Любаня нагрела воды, плеснула в таз и решилась помыть гостя, как это возможно в таком положении. В отмытом виде, а Люба смысла грязь не только с рук и лица, но раздела бедолагу до пояса и даже попыталась снять штаны, но заскорузлая веревка, замерзшая на морозе, в тепле оттаяла, стала мокрой и узел никак не распутывался; потому женщина, просто отрезала обе штанины по самое немогу, заметила, что мужик без нижнего белья, хмыкнула и отмыла его ноги, насколько смогла. Мужик оказался вовсе не страшен, не старше сорока, а то и моложе. Худоба не скрывала правильного телосложения. Наколок на теле было немного, но кто он и что по этим тюремным письменам Люба определить не смогла. Судя по дыханию, бомж просто спал. Обморок прошел. Женщина ощупала мужика на предмет переломов, не обнаружив оных, попыталась померить температуру. Но передумала, попробовала ладонью лоб - холодный, укрыла его старой периной и ушла кормить детей. Светка и Андрейка топтались на пороге все время пока мать возилась с нежданным гостем. Нина Кузьминична что-то бухтела на кухне, гремя сковородками и кастрюлями. "Господи, что же я творю? Но не бросать же его там было... Или станционная милиция загребла бы. Или насмерть замерз бы. А он все же человек... жалко. Вот не вылезло бы мне это "жалко" боком теперь. Как там в справке написано? Изотов вроде? Отбыл срок по статье... Какая там статья? Ой, да откуда ж мне знать, что эти номера значат? Лишь бы не убийца, не насильник. И не вор... Уху, в идеале невиновный ни в чем, принц из сказки, Дед Мороз, блин. Подарок судьбы!" - рассмеялась Люба от своих мыслей. "Подарок" в это время застонал, громко выругался и опять затих. "Снится, что ли ему что плохое?" - Люба наклонилась, вглядываясь в заросшие черты. "Побрить потом надо, где-то на глаза попадалась кисточка мужа да станок, старый правда, но уж какой есть."

Кормила малышню привычной и давно опостылевшей жаренной картошкой на постном масле - так у них в доме принято было называть подсолнечное, а сама все время прислушивалась. Но гость больше не стонал. "Крепко приложились тебе, бедолага, - поймала себя на мысли, вспомнив багровый кровоподтек, украшавший лоб мужика. Что вам-то делить? За что тебя убить пытались? Ведь не зря же аккурат под скорый подгадали. Эх, жизнь..."

Дети никак не хотели улечься спать, Люба им уже и "Русалочку" перечитала по сто первому разу, и "Снежную королеву", сама чуть не уснула, а те все возились. Но наконец притихли, и женщина медленно встала с отчаянно скрипящего старого дивана. Пока грелась вода, подбросила в печь дров. Долго искала мужнин помазок, еле нашла, упрятанный почему-то в аптечку. Её открыла в поисках зеленки, или перекиси водорода и ваты. Надо было уже толком осмотреть спасенного и обработать кучу ссадин и ран, да и побрить. Избит Изотов был знатно. Все его тело покрывали рубцы и мелкие шрамы. Любаша обработала каждый, смазала. Спящий пару раз прошипел сквозь зубы, но не проснулся. "Вымотался поди...Ох..." Взбила помазком пену, нанесла её нежными движениями на русую курчавую бороду, поднесла бритву и вскрикнула от острой боли. Бомж перехватил её кисть в сантиметре от лица и смотрел прямо в глаза. Смотрел пристально, словно давно не спал. А глаза у него были того глубоко серого оттенка, который Люба всегда называла - цвет осеннего неба.

- Прости, хозяйка, - просипел хрипло, отпуская руку, - спросонку я. Не разобрался, что к чему. Это ты меня на мосту отбила у Хлыста и Севы?
- Не знаю я никаких хлыста и севы. Но на мосту была я. Бриться будешь, или разговоры разговаривать, пока вода остынет?
- Буду, но сам. Зовут тебя как? - спросил, а сам попытался сесть.
Видно было, что ему это далось с трудом.
- Люба меня зовут. Любовь Ивановна.
- Ивановна? Любаня значит, - протянул гость. - Дура ты, Любаня.
- Это еще почему? - возмутилась женщина.
- Кто бомжей подбирает да в дом тащит? Тебя ж так когда-то изнасилуют, убьют и ограбят.
Люба внезапно прыснула.
- Чо ржёшь? - недоуменно глянул мужик, - зеркало-то есть? Я на ощупь плохо побреюсь.
- А как тут не рассмеяться? Ежели убьют, мне по-моему уже ровно будет - ограбят или нет.
- Аааа, ну да, смешно сказал... Значит мысля про изнасилование тебя не возмутила.
- Хи, - опять прыснула Люба, впервые осознав, что она совсем молодая женщина, и сейчас в доме с практически голым незнакомцем, чуть жутковатым еще, но они смеются, как старые друзья. А точнее бранятся, как супруги. Поймав себя на этой мысли Люба покраснела и внутренне скукожилась. "Господи, я, таки, точно дура!"
Изотов пытался бриться на ощупь, а сам не сводил с неё глаз. И было что-то такое в его взгляде - затравленное, ждущее, и в то же время горькое, что Люба внутренне сжалась еще больше. И резко встала с края топчана, чтобы принести зеркало.
- Ты куда?
- Зеркало же просишь, я сейчас.

Брился Изотов долго. Остервенело скреб тупым лезвием щеки. Бритва мгновенно забивалась длинным курчавым волосом. Люба нашла ножницы и неумело остригла бороду и усы, дело пошло быстрее. Спасенный представился Изотовым, имя женщина постеснялась переспросить. После бритья мужик выглядел уже совсем не страшно - ровный нос, красиво очерченные губы, упрямый подбородок с неожиданной ямочкой, внимательные и уставшие серые глаза под длинными и густыми ресницами. Правда на левом веке они были сильно обожжены, видать прикуривал на ветру.
- Есть будешь?
- Если угостишь... И спасибо тебе, Любаня. Добрая ты, хоть и дура.

Пока Изотов поглощал яичницу с луком, успел скупо рассказать, кто он и откуда. Точнее Любаша клещами вытянула из него нехитрую историю - русский парень встретил в институте украиночку, влюбился, женился. По окончанию ВУЗА получили распределение на Украину. А через пару лет рухнул Союз. Изотов пошел в малый бизнес - открыл кооператив. Дела быстро пошли в гору, через год-два он стал собственником нескольких магазинов. Так как с налогами мутил, как все, в общем тогда, имущество переписал на жену и тещу. В один совсем не прекрасный день, приехав на работу, обнаружил незнакомые морды. Качки быстро ему рассказали, что он теперь тут не хозяин. Когда вернулся домой - замки уже поменяли. Жена объяснила, не открывая дверей, что полюбила другого, а он - Изотов - свободен. Когда попытался выбить дверь - вызвала милицию. Дверь до прибытия наряда Изотов, таки, выбил, лучшего друга, который и оказался тем самым, кого встретили и полюбили - избил. Если бы не подоспевшие менты, наверное, убил бы. А потом и жену. За нанесение тяжких телесных повреждений, получил три года. Еще повезло, судья понимающий попалась. Отсидел от звонка до звонка. Вернулся полгода назад. Друг оказался хреновым бизнесменом - магазины уже принадлежали другим хозяевам. В квартире, которую он купил в свое время, жил, любил и был предан - хозяйничали незнакомые люди. Соседи ничего не могли, или не захотели рассказать о судьбе его бывшей жены и сына. На работу не брали, да и какая особо работа сейчас есть? За пару дней спустил жалкие гроши, оставшиеся от зоновской зарплаты, опустился, стал бомжевать.

- Вот и вся история, - подытожил Изотов свой горький рассказ.- Спасибо, Любаня, такой вкусной яичницы сто лет не едал. Прям, как маманя моя готовишь.
Любка всхлипнула.
- А на мосту за что тебя убить хотели?
- Послушай, хозяйка, ты живешь в своем мире, пусть выживаешь, но все же боль-мень по-людски живешь. Не лезь туда куда не надо. Поверь, есть вещи которые ты просто не сможешь понять. Не хмурься, Любаня. Человеческая жизнь не для всех ценность... У бомжей так вообще ценности не имеет. Блин! Не поймешь же!
Люба решила не лезть в душу, да и не важно уже, что там могло случиться - не случилось же.
- Если хочешь, помойся толком, ванны в дому нет правда. Но есть большой таз и ведро вон, мочалка. Да, и еще, мыла я два дам, второе- дустовое, насекомых надо бы вывести. А одежду я мужа на тебя подгоню. Вот и будет у тебя новогодний подарок.
- Спасибо, что не гонишь в ночь на мороз, - тихо сказал Изотов, пряча глаза.
" Мамочки, он плачет что ли?"- обмерла Люба и быстро метнулась за полотенцем, мылом, шампунем и расческой. Пока мужчина плескался, фыркая и постанывая от давно не испытанного наслаждения, Любка пошарила по полкам, нашла мужнюю майку, трусы, чуть потертые, но еще приличные джинсы, сорочку и свитер. Толстый и теплый, она же его и вязала когда-то. Свитер был совсем новый, не надеванный. Собиралась подарить Борюшке на Новый год. Собиралась, да не вышло. "Вот и пригодился подарочек..." Уснуть не могла долго, ворочалась и тихо плакала. Вспоминала...

Утром пришлось выдержать серьезный разговор со свекровью.
- Ты умом тронулась, Любка, или просто дура? - насупившись, наступала старуха. - Борьки нет уже пять лет. Понимаю, ты баба молодая. Тебе мужик нужен. Но не бомжей же подбирать? Зачем ты его в дом приволокла? Зачем вещи ему сына моего отдала? Ты еще оставь его, с тебя станется. А про детей ты подумала?
Любка молчала, яростно помешивая кашу для младшего.
- Чего молчишь? В рот воды набрала? Позорище! Вонючку притащила, бомжа подзаборного. Как людям на глаза теперь показаться?
- Он тоже человек, мама. Пусть встретит с нами Новый Год хоть, а там посмотрим...
- Что? В моем доме? Бомж? На Новый год? Только через мой труп!
- Дом, мама, это не ваш. Мой это дом, и все в дому - мое. Вы свое отдали любимой доченьке. Сыну за все годы, что мы вместе были, мстили за меня - не помогли ни рублем. Так, что хозяйка тут одна - я. И мне решать кому тут где сидеть и спать. Я понятно выразилась?
- Твой дом? Это дом моего сына! И я имею не меньше прав на него, чем ты - потаскуха!
Люба вздрогнула, как от удара. Она давно привыкла сносить ненависть свекрови. Невзлюбила её та в день знакомства и так и не изменила мнения. Ни, когда Любка родила ей внучку, как две капли воды похожую на свекровь. Ни, когда выхаживала, да так и не выходила тяжело раненого в перестрелке Бориса. Ни, когда будучи беременной хоронила его сама на последние сбережения, продав все украшения, что ей подарили родители и муж за годы брака.

Свекровь поджимала и без того тонкие губы и кивала, повторяя неизменное: "А я предупреждала сына, что не принесет ему счастье эта девка." Вся вина Любы заключалась в том, что она родилась в селе, а не в городе. Что в семье двух учителей никогда не было особого достатка, зато родилось аж трое детишек. Что Любаша так и не осуществила свою мечту стать врачом, а выучилась всего лишь на медсестру.
- Не пара она тебе, Борис, - по-змеиному шипела бывшая директор школы Нина Кузьминична Процюк, - не пара.

Борис меланхолично пожевывал фильтр сигареты, делая глубокие затяжки, и молчал на все мамины выпады. Привык он. После развала Союза из армии демобилизовался, поработал год в школе военруком, но поняв, что на эту зарплату семью не прокормить, пошел работать в милицию и довольно быстро сделал карьеру. Ранили его уже старшим опер-уполномоченным УГРО. Любящая мамаша не дала ни рубля на похороны единственного сына, переписала квартиру дочке, вышедшей замуж "как надо". Но не погнушалась напроситься жить к нелюбимой невестке, чтобы не мешать дочурке. Правда, пенсию относила "бедной Мирочке", а сама нахально объедала невестку и внуков, существующих на нищенскую зарплаты мед-сестры и копейки за подработку Любы на железнодорожном вокзале поломойкой. Пока жив был Борис, Люба еще видела в доме иногда сестру мужа. После смерти брата, Мирочка ни разу не проведала мать. Даже когда та болела, и Любка разрывалась между ею, двумя детьми и работой. Чего натерпелась она за эти годы, что вынесла - не пересказать, да и надо ли? Бремя жизни у каждого свое.