Осока

Ночник похож на луну, такой же круглый и тусклый. Его желтоватый свет масляно пятнает одеяло. А за кроватью, в тени большого шкафа, стаей голодных волков притаились сны. Молчат, недобро сверкая золотыми глазами, ждут удобного момента, чтобы наброситься. Но Мара боится спать. Боится даже дышать. Ее узловатые пальцы, как сомнамбулы, блуждают по складкам на простыне. Голова почти не проминает подушку. Легкая – но мысли в ней тяжелые, густые и черные, как мазут.
Можно позвать сына, но что он сделает? Призраки в его присутствии становятся плоскими и серыми, не различимыми на фоне стены, обклеенной старенькими обоями. Он не сможет их прогнать, потому что не видит. Никто их не замечает, кроме нее.
Однажды Мара все-таки решилась рассказать. Но сын только покачал головой:
- Это прошлое, мама. Не надо, не мучай себя. Что бы там ни случилось – это было и прошло.
- Старики живут прошлым, разве ты не знаешь?
- Но зачем? У тебя есть внучка, есть я...
- Спасибо, что вы есть, но...
Но...
Мара засыпает, и чудовища выходят из тени. Полные темного торжества, они склоняются над беззащитной жертвой и впиваются ей в горло. Съежившись, заползают под закрытые веки. Грызут и душат.
Она бежит сквозь заросли осоки, бежит высоким берегом реки, туда, где на поверхности воды словно распускается огромный бледный цветок, и трава режет ее босые ноги. Но Мара не чувствует боли – только холод текущей по ступням крови. Чудовищный страх, почти ужас, стискивает сердце ледяным кулаком. В гортани застревает крик:
- Ян!
Он только что объяснился ей в любви. Неловкий семнадцатилетний мальчишка. Самый лучший парень на свете. Отчаянный и веселый, немного романтичный. Он протягивает ей маленький букетик полевых колокольчиков, но Мара делает шаг назад. Прячет руки за спину.
- Хочешь, я прыгну? – еще звучит у нее в ушах дурашливый вопрос.
- А давай!
Сколько раз они, опьяненные солнцем, купались в реке, плавали, ныряли с берега. В ней и течения-то почти нет. Вернее, есть, но оно медленное, ленивое, не мчит, а нежит на темной, слегка ребристой глади. Кто же знал, что именно в этом месте, скрытая блескучей рябью, притаилась коряга?
И Мара бежит. Цепляется за ноги осока. Бьет в глаза жестокий свет, делая мир текучим и пестрым.
- Мама! – сын легонько трясет ее за плечо.
- Я опять кричала? – виновато выдыхает она.
- Ничего страшного. Спи... Завтра мы идем к врачу.
Мара послушно закрывает глаза, чтобы через пару минут снова распахнуть их в томительную ночь. И все повторяется сначала.
Утром она откидывает одеяло и долго смотрит на свои желтоватые ступни, исполосованные длинными красными царапинами. Осока. Она растет сквозь годы, уродуя ноги и калеча жизнь. Какой доктор способен помочь в этой беде, недоумевает Мара. Ведь невозможно исцелить память. И чувство вины не вырезать, как раковую опухоль, потому что оно метастазирует прямо в сердце.

Мишо сидел за столом в своем кабинете, поигрывая зеленым фломастером. На полях блокнота он рисовал нечто вроде травы – сочный изумрудный частокол. Зачем? Он и сам не знал. Это было сродни медитации – ожидание встречи.
Каждый пациент – как чужая планета. Непредсказуемая и странная, со своей историей, природой и законами. Ее не опишешь сухими строчками из какого-нибудь медицинского справочника. Можно только изумленно распахнуть глаза – и смотреть. Дышать ее воздухом. Вслушиваться в музыку ее языка. И тогда постепенно – очень медленно, как занимается рассвет – начинает проясняться небо и незнакомые созвучия складываются в слова. И тогда ты мысленно встаешь и тихонько обнимаешь страдающую душу.
Они робко вошли и сели на стулья по другую сторону стола. Немолодой мужчина и старая женщина. Сын и мать. Оба слегка напряженные и недоверчивые, словно две птицы, готовые упорхнуть. Оба с пронзительно голубыми глазами и ангельским серебром в волосах. Разные и в то же время похожие. Мишо посмотрел на них – и губы его тронула задумчивая улыбка.
- Осока! – воскликнула вдруг старушка, уткнувшись взглядом в раскрытый блокнот, в зеленый частокол на полях и синие волны торопливых заметок. – А там дальше – река!
- Нет, - смутился Мишо и, ободряюще кивнув мужчине, добавил. – Я слушаю вас.
- Моя мама плохо спит ночами, - заговорил тот и осекся.
Слегка наклонив голову, Мишо ждал. К нему не приходят за рецептом на снотворное.
- Ее мучают воспоминания, - продолжал сын. – Когда маме было шестнадцать лет, у нее на глазах погиб парень, ее одноклассник. Прыгнул в реку в опасном месте. А мама... она винит себя в том, что не остановила его. Не удержала от рокового прыжка. Хотя могла сказать всего одно слово.
- Хм... – протянул Мишо. - И что?
Он не смотрел на старую женщину и не видел, казалось, как она, словно очарованная, тянула пальцы к поросшему зеленой травой листу... тянула, и не решалась дотронуться.
Мужчина слегка запнулся.
- Кажется, она его любила.
- А, - сказал Мишо. – Понимаю.
- Так вы можете помочь? – спросил мужчина.
- Думаю, что могу. Во всяком случае попытаюсь. Но результат не гарантирую. В какой-то степени все зависит от нее, - он кивнул на старушку, которая добралась, наконец, до блокнота и, притянув его к себе, гладила дрожащей ладонью нарисованные травинки.
- Это как? – нахмурился мужчина.
- Я отправлю вашу маму в прошлое. То есть, не по-настоящему, конечно. А под гипнозом. И она заново проживет эпизод из своей юности – на этот раз правильно. Понятно, что погибшего парня таким образом не воскресить. Что случилось – то случилось. Но внутреняя реальность вашей мамы изменится, ее воспоминания, как река, потекут по новому руслу... Несчастного случая не будет, молодой человек останется жить. И чувство вины перестанет ее мучить.
- А почему вы уверены, что под гипнозом она проживет этот эпизод по-другому? Она ведь забудет все, о чем мы сейчас говорим, разве нет?
Мишо улыбнулся.
- Забудет, конечно. Так что придется нам пойти на небольшую хитрость... Вот, держите, - с этими словами он извлек из ящика стола голубую ленту. – Повяжите ей вокруг пояса, а свободный конец дайте в руку. Вот так, правильно. Сожмите крепче, - ласково кивнул он старушке. – Это чтобы вы не заблудились в прошлом. И счастливого пути!
Он помог женщине лечь на кушетку и раскачал у нее перед глазами блестящий маятник.
- Сейчас лето 19** года, - говорил Мишо тихо и монотонно, в такт словам поглаживая ее пальцы. – Вам шестнадцать лет... Тебе шестнадцать лет... Мара.
Ее зрачки сперва застыли – точно ослепленные светом яркой звезды, а потом веки дрогнули и сомкнулись. Дыхание сделалось ровным.
Двое мужчин сидели неподвижно, вглядываясь в лицо спящей Мары, по которому то пробегали тени, сгущаясь в уголках губ, то мимолетная улыбка разглаживала морщины, словно мокрой тряпкой стирая прожитые дни.
Старушка тискала в ладони голубую ленту, тянула ее и мяла, мучительно хмурясь... Как будто спорила с кем-то невидимым. А потом озадаченное выражение на ее лице сменилось таким неудержимым счастьем, что в комнате как будто стало светлее.
- Сейчас вы вернетесь, - снова заговорил Мишо. - Я буду считать до десяти. На счет десять вы откроете глаза. Один. Два. Три... десять... – он хлопнул в ладоши. – Просыпайтесь!
Она вынырнула, как водолаз из темной глубины.
Мара открыла глаза и села прямо. Казалось, она не понимала, где находится, и удивленно разглядывала склонившегося к ней сына. Тот бережно обнял ее за плечи и помог встать.
- Как вы думаете, доктор, это подействовало? – спросил он тревожно.
Мишо махнул рукой.
- Увидим. Ее сознание сейчас спутано. Она как будто оглушена, и это нормально. Вашей маме нужно время, чтобы все уложить в голове. Когда ее воспоминания выстроятся по-новому - тогда и посмотрим на результат.
Он задумчиво проводил их взглядом – маленькую растерянную старушку и крепкого пожилого мужчину, заботливо ведущего ее за руку – и со вздохом пододвинул к себе блокнот. «Если как следует записать эту историю, в звуках и красках, да еще сдобрить щепоткой художественного вымысла, получится неплохой рассказ», - подумал он привычно. Но Мишо не писатель, а врач. И немного волшебник.
И, торопливо черкнув пару фраз в блокноте, он продолжил рисовать осоку.

Она шагала по улице, вцепившись в теплую ладонь сына и бездумно переставляя ноги. Было очень светло, и низкое солнце било в глаза, мешая разглядеть идущих впереди людей. Большой город прибоем рокотал в ушах.
- Сынок, я хочу домой, - жалобно сказала Мара.
- Конечно, мама, мы почти пришли, - отозвался сын, и голос его почему-то дрожал.
Или ей показалось?
Мара нахмурилась.
- А как же пальто?
- Какое пальто, мама?
- Мы же собирались купить мне зимнее пальто?
- Мы купили его на прошлой неделе. Ты что, забыла? – мягко спросил сын, осторожно стиснув ее руку.
Тревожится... Мара чувствовала себя беспомощной и глупой.
А внутри у нее – вот ведь странно – как будто горела лампочка. Эпизод из далекой юности, вдруг вспыхнувший ослепительно ярко, разворачивался перед мысленным взором, как загадочный свиток. Такое случается в старости, когда с трудом вспоминаешь, что было вчера, а какое-нибудь давнее событие переживаешь, словно наяву, в мельчайших подробностях.
Мара находилась здесь – и в то же время очень далеко. Ей давно уже перевалило за восемьдесят – и только что исполнилось шестнадцать лет. Ее усталые ноги тяжело ступали по мощеному тротуару – и беззаботно порхали по росистой траве, почти не оставляя следов. Так легка была ее душа, так беспечна и радостна.
Так бабочка кружится в ослепительной синеве июльского неба, летит по ветру перламутровым лепестком.
А если бабочек две – они танцуют в воздухе колдовское танго любви.
- Хочешь, я прыгну? – спрашивает Ян, и его глаза смеются.
Он протягивает Маре букет полевых колокольчиков.
Она отступает назад, подзадоривает его. «А давай!» - хочет крикнуть. Но пальцы нащупывают что-то непонятное. Гладкая шелковая ленточка. Повязанный вокруг талии голубой поясок. Откуда он взялся? На мгновение Мару прошибает пот, словно темная туча надвигается на солнце и проглатывает его.
- Нет, не надо! – восклицает она испуганно. – Иди ко мне.
И снова льется золотой свет. Грозная туча растаяла, словно ее и не было. Ян в два прыжка оказывается рядом, целует ее волосы, руки, губы. Голубая ленточка змеей ускользает в траву...
А потом... Что случилось потом?
Мара очнулась, и яркая картинка поблекла. Скучно потекли воспоминания. Она вышла замуж за другого, родила сына, и вся жизнь прошла в какой-то маете.
Но почему они с Яном расстались? Почему люди расстаются, если они созданы друг для друга? Если их любовь огромна, как небо?
Она не могла вспомнить. Уехал ли Ян в другой город – учиться? Нашел ли работу далеко от дома? Но Мара пошла бы за ним на край света. Сманила ли его другая женщина? Нет, Ян был однолюбом. Они, как пара лебедей, поклялись друг другу в верности. А верность – это от слова верить. И Мара верила ему едва ли не больше, чем самой себе. Ни на кого не променял бы Ян свою единственную, свою первую любовь...
Так что же произошло?
Смотреть сквозь время все равно, что тонуть в ночном океане – темно и страшно. Только вспыхивают звездами глаза глубоководных рыб. И голоса прохожих доносятся, словно крики чаек сквозь толщу воды. И почему-то крутятся, бесконечно крутятся в сознании легкомысленные слова. Как будто в них заключен ответ.
- Хочешь, я прыгну?
- Нет, не надо!

Наваждение

«Зачем он принес мне эту птицу?» - изумился Мишо. Он и внимание-то сперва обратил не на парня, а на золоченую клетку – аляповатую, разукрашенную чудными узорами, словно взятыми со средневековой гравюры. А внутри, за гнутыми прутьями, прыгала с жердочки на жердочку крохотная синичка с янтарной грудкой, белыми щечками и синевато-черной шапочкой на голове. Яркая, востроносая, смазливая... хоть так о пернатых и не говорят.
Мишо не любил животных, особенно кусачих. Более того, он их боялся до дрожи в коленях. Как-то раз одна ненормальная привела с собой большую собаку, и он только усилием воли усидел на месте, а не сбежал с криками из кабинета. Врач должен быть образцом выдержки и спокойствия, внушал ему в детстве отец. Как бы тебе ни было страшно, пациенты не должны это заметить. Ну, ладно, птица – еще куда ни шло, но и та может клюнуть. Например, в глаз... Мишо поежился. И взял себя в руки.
Теперь он, наконец-то, рассмотрел этого странного парня. Высокий и худой, с длинными черными волосами, ниспадающими на плечи, и диковатым взглядом. Почти ровесник Мишо, может быть, немного младше. Он стоял смирно, опустив глаза в пол, а клетку поставил у своих ног, обутых в грязные кроссовки.
- Спасибо, доктор, что согласились помочь, - робко заговорил паренек. – Я уже совсем запутался. Просто не понимаю, что делать дальше... как жить...
- А я вас помню, - усмехнулся Мишо. – Вы - Энрике Соль. Десять лет назад мой отец вылечил вас от заикания. Вот только потом ваши родители его затравили – за то, что он якобы привил вам страсть к бродяжничеству. Папа умер от инсульта, получив повестку в суд.
Услышав такое, молодой человек совсем растерялся. Его бледные щеки залила краска стыда.
- Простите, - сказал он смущенно. – Мне очень жаль.
- Вы были ребенком, - вздохнул Мишо. – Так что, не извиняйтесь. Это не ваша вина... Однако, мы отвлеклись, - спохватился он. – Итак, Энрике, чем я могу вам помочь? Да вы садитесь, вот сюда, в кресло, тут вам будет удобно. Не бойтесь, никто не украдет вашу синичку.
Паренек сел, а клетку с птицей придвинул поближе к себе, поместив ее около стола – так, чтобы и он, и Мишо могли ее видеть.
- Это случилось во время сеанса гипноза с вашим отцом, - начал рассказывать Энрике. - Я попал в одну из своих прошлых жизней, и там меня опалил огонь любви. Не знаю, кем был этот человек, но меня влекло к нему, как бабочку к свету. Как одну половинку души – к другой. Скажите, доктор, ведь такое бывает?
Мишо медленно кивнул.
- Раз с вами случилось – значит, бывает.
- То пламя выжгло пустоту в моем сердце, - продолжал Энрике. – Я понял, что сойду с ума, если не найду его... или ее. Не прикоснусь к ней, не посмотрю ей в глаза. Я даже не знал, кого или что ищу, но чувствовал биение своей любви где-то рядом, настоящее, живое. Не в глубинах прошлого – а в этом мире.
Мишо нахмурился.
- И вы ее нашли?
- Да, - почти прошептал Энрике. – Искал – и нашел.
Их взгляды обратились к золоченой клетке, в которой маленькая синица весело клевала разбросанные по дну тыквенные семечки.
- Как вам удалось ее поймать? – тихо спросил Мишо. – Обычно они пугливы.
- Она сама села ко мне на плечо. Наверное, тоже что-то почувствовала, – ответил Энрике. – Я нашел ее в лесу, в дикой чаще. Мы потом долго выбирались к людям, я, весь исцарапанный ветками, и она – у меня на плече.
- Кстати, у нее нет поилки, только сухие зерна, - заметил Мишо, продолжая глазами следить за птицей.
- Была. Я вынул, чтобы вода не выплескивалась.
- Ладно... И чего же вы хотите от меня, Энрике?
Осторожно подняв клетку, он поставил ее на стол – между ними – и видел, как вздрогнул молодой человек и как протянул руки, словно желая уберечь свою драгоценность от случайного падения.
- Это какое-то наваждение, - взволнованно заговорил Энрике. – Я целый день сижу и смотрю на нее, и слепну в ее лучах. Весь мир вокруг кажется черным. Сплошная темнота, ночь без конца и без края. И она – лучезарная. Одна единственная яркая звезда посреди вечного мрака. А ведь мне надо как-то жить в этом мире. Работать или учиться, или хоть что-то делать. А я не могу. Я ничего, кроме нее, не вижу.
- Свет маяка ослепляет птиц, - подхватил Мишо, - и, заблудившись в ночном небе, они разбиваются о скалы... Откуда это? Не важно. Я понял.
- Если бы это был любимый человек, - прошептал Энрике, - все сложилось бы по-другому. Мы вместе шли бы по жизни. А так... я больше не могу.
- Да что вы заладили – не могу да не могу, - с досадой перебил его Мишо. – Ладно, раз уж папа заварил эту кашу, попробуем ее расхлебать. Садитесь поудобнее. И расслабьтесь. Сейчас вы отправитесь в тот день и час, где впервые встретили свою синичку – в другом обличии.
Энрике послушно откинулся в кресле. Его руки испуганно стиснули подлокотники. По лицу пробежала судорога.
- Я, действительно, попаду в ту жизнь? Или это будет просто иллюзия?
«Можно ли попасть из одного сна в другой?» - хотел спросить Мишо, но только пожал плечами.
«А что в этом мире не иллюзия? Этот пыльный кабинет или стол, заваленный глупыми отчетами? Неполитый цветок на подоконнике? Или клетка, в которую ты заточил свою любовь?»
- А какая разница? Вы отправляетесь в глубину своего сердца, а оно знает правду. Да расслабьтесь вы! Я не кусаюсь. И еще вот, чуть не забыл, - спохватился он и протянул Энрике голубую ленточку. – Повяжите на запястье.
- Что это?
- Страховка. Вы когда-нибудь ходили в горы? Теперь мы в одной связке, - улыбнулся Мишо.
Качнулся блестящий маятник. Один раз... другой...
Энрике заснул.
И во сне он продолжал говорить, шепотом, почти беззвучно описывая каждый свой шаг по скованной жестоким морозом земле. Но Мишо умел читать по губам. Он вглядывался в лицо спящего и, невидимый, шел вместе с ним по зимнему лесу.
Они не одни. С ними девушка, которую Энрике ласково называет Говорунком. То ли имя, то ли прозвище, но какое-то птичье. Они ищут сон-траву. Мишо знает это растение – крупные лиловые колокольчики на пушистом стебельке. Оно ядовито, но Энрике почему-то верит в его целительную силу. Сон-трава цветет на проталинах, ранней весной. А сейчас под ногами трещит наст, плотный, как скорлупа ореха. Глубоко под ним, в теплом ядрышке, нежится весенняя трава, спят подснежники, голубые пролески и белые морозники, примулы и медуницы... Но до них не добраться. На что надеются эти двое безумцев? Январь – ледяное сердце зимы.

Говорунок устала, еле переставляет ноги. Ее щеки белее мрамора. Рыжие волосы падают на воротник белой шубки и горят, словно костер на снегу. Энрике поддерживает девушку под руку, практически тащит на себе.
- Мы в сердце зимы... в сердце леса, - слабо выдыхает Говорунок, и ее голос стынет на морозе, рассыпаясь тонкими дымными узорами. У нее в горле как будто похрустывают льдинки.
- Долго еще идти? – беспокоится Энрике. – Ты точно знаешь, где это место?
- Да, я знаю место, где сон-трава выходит на поверхность снега. Но мы туда не пойдем, - она вырывается из его рук и падает на сверкающий наст. – Я хочу умереть здесь.
- Нет! Что ты? – пугается Энрике. – Говорунок, милая. Не говори так! Мы найдем сон-траву и сделаем лекарство. Ты обязательно поправишься!
Но она грустно качает головой.
- Нет, любимый. Прости, пожалуйста. Я тебя обманула – от моей болезни нет спасения. Оставь меня здесь. В лесу так красиво – кругом серебро и алмазы. И тишина совсем другая. Ты слышишь, какая здесь тишина? Хрустальная... Говорят, смерть от замерзания – легкая смерть. Я усну и буду видеть сны, пока моя душа не отлетит.
- А как же я?
- Прости... прости...
Говорунок плачет. Ее глаза мутнеют, подергиваясь пепельной дымкой. Слезы катятся по впалым щекам, превращаясь в ледяные жемчужины.
- Если замерзнешь в сердце леса, в другой жизни станешь лесной птицей, - неловко шутит Энрике, и на бледных губах девушки проступает слабая улыбка. – Что ж, - упрямо говорит он и садится на снег, - тогда я останусь тут, с тобой, и тоже умру. Мы поклялись быть вместе, Говорунок.
- В жизни, а не в смерти! – испуганно восклицает она. – Отпусти меня, Энрике. Пожалуйста! Ты должен жить! Мир так прекрасен, не покидай его раньше времени. Мы еще встретимся... когда-нибудь. А сейчас обещай, что отпустишь меня!
- Никогда! – скрипнув зубами, отвечает Энрике.
Он тоже плачет. Слезы стекают в рукав, мочат голубую ленточку, которая на морозе становится жесткой и колкой. Голубая ленточка! Странный и чужеродный предмет одежды. Словно послание из иного мира. Энрике смотрит на нее в недоумении, и что-то происходит у него в душе.
- Я отпущу тебя, Говорунок. – произносит он твердо. – Когда придет время. А сейчас мы вместе вернемся домой. Сколько бы дней тебе ни осталось – они все твои. Наши... И умирать надо среди близких людей, а не одной в лесной чаще.
Девушка закрывает глаза, не в силах больше ни спорить, ни просить, а Энрике встает и подхватывает ее на руки. Он стоит, пошатываясь. Откуда-то налетает ветер и, просачиваясь между деревьями, гудит в зарослях, как в печных трубах. Бросает в лица влюбленным снежную крупу. Белая темнота окутывает их...

- Возвращайтесь! – резко командует Мишо. – Я считаю до десяти. Один, два... три...
Он и рад бы досмотреть сон Энрике до конца, но не уверен, что тому удалось выбраться живым из леса. Пациент не должен видеть собственную смерть – это может его травмировать.
Паренек в кресле слабо шевелится, потирает веки, сгибает и разгибает пальцы, словно разрабатывая какой-то механизм.
- Все в порядке? – спрашивает Мишо, зная, что не получит ответа.
Во всяком случае, не в первые секунды.
А тем временем Энрике...
Он уже не там, но еще не здесь. Он слышит голос Мишо и видит собственные руки, отпирающие клетку. Он замечает, что кто-то распахнул окно.
- Синица может удариться о стекло, - заботливо поясняет странный доктор, а крохотная птичка вспархивает со стола и, нестерпимо сверкая на солнце, растворяется в небесной синеве. Его, Энрике, любовь растворяется в небе и проливается с вышины разноцветным дождем.
Он замирает, охваченный волшебным чувством дежавю, и, словно пересохшая земля, жадно впитывает сладкие радужные капли. Наполняется любовью – и становится ею.
В этот момент дверь приоткрывается, и в кабинет заглядывает девушка – хорошенькая, востроносая, с легкой рыжинкой в каштановых волосах.
- Энрике, ты здесь? – робко спрашивает она и тут же, заметив Мишо, прикрывает рот ладонью. – Ой... извините!
- Ничего-ничего, - улыбается тот галантно. – Ваш друг сейчас выйдет.
Энрике ошеломленно смотрит на нее, но потом в его взгляде вспыхивает узнавание.
Пациент уходит, а Мишо еще долго сидит за столом, размышляя, похожа ли девушка на синичку, и решает, что похожа.

Страх

За окном гаснет вечернее небо – волшебная палитра оттенков: от тускло- синего до жемчужного. Словно кисточкой нарисованные, парят над горизонтом пухлые золотые облака. Мишо не рад краскам заката. Он бранит себя за то, что засиделся допоздна, и вполуха слушает жалобы последнего пациента. Одетый в рабочую куртку мужчина долго и нудно описывает свои отношения с отцом – теперь уже стариком, а когда-то властным типом, эгоистом и душителем всего живого. Мишо, конечно, знает, что отцы бывают всякие, но ему все равно неприятно.
- Хорошо, я понял, - не выдерживает он. – И что в итоге? Что я могу для вас сделать?
Наконец, мужчина переходит к главному.
- Полтора года назад отец попал в аварию и повредил позвоночник.
- Парализован?
- Нет. Но с тех пор его мучают ужасные боли. Такие сильные, что он кричит. Не стонет, а орет в голос. Представляете? И лекарства не помогают. День и ночь кричит, как раненый пес. Вы представляете, доктор, какой это ад?
- Представляю, - говорит Мишо, бледнея. – Что же вы отца псом назвали?
- Он мне жизнь сломал, - горячится пациент. – Я же вам рассказывал. Учиться не пустил. С девушкой любимой рассорил. Не нравилась она ему, видите ли. И что теперь? У меня ни нормальной работы, ни жены, ни своего угла. И как это можно простить? Был бы он, и правда, псом – отдал бы на усыпление, чтоб не мучался. И рука бы не дрогнула. Но слушать ночи напролет его крики... Нет, вы не понимаете. Он всегда хотел, чтобы выходило по его желанию. Ни с кем не считался. Меня, сестру, маму – всех давил, как козявок. С юности шахматист заядлый... и нами играл, как пешками на шахматной доске. Он и сейчас, больной, никого не слушает. Вбил себе в голову, что надо двигаться. Как только ему становится лучше, тут же начинает делать какие-то упражнения. Машет гантелями, гнется, чуть ли не на голове стоит. А ему нельзя. Как поднимет что-то тяжелее ложки или согнется не так – сразу возвращаются боли. Еще и лекарства сам себе отменяет!
- Не жалеете вы его, - грустно качает головой Мишо. – Или жалеете?
- Убил бы!
Некоторое время они молчат. Пациент разглядывает картины на стене – репродукции: Пикассо, Кандинский... а Мишо смотрит в окно, притворяясь, что думает. Хотя о чем тут размышлять? Жизнь не дерево, которое, если вырастет криво, то его уже не выпрямишь. Но она – и не пластилин, а, скорее, подобна глине. Сначала лепишь из нее, что хочешь – или что хотят от тебя другие – и она податлива, липнет послушно к рукам, принимает любую форму. А как обожжешь в печи – твердеет. И тогда ничего уже не исправить. И дело не в возрасте. Кто-то до глубокой старости остается гибким, а кто-то в юности костенеет душой.
- Ваш отец был не прав, - говорит Мишо, только для того, чтобы что-то сказать. – Но и вы не котенок. Надо было самому лепить свою судьбу.
- Вот и он так говорит, - хмуро отзывается мужчина. – Мол, при чем тут я, или у тебя своей головы нет?
- А знаете что, - предлагает Мишо, - возьмите-ка бутылку хорошего коньяка... или пива... Можно ли вашему папе алкоголь? Если нет, то хоть чай заварите. И посидите вместе за столом, побеседуйте по душам, как сын с отцом. Простите друг друга и помиритесь уже, наконец... Я понимаю, что это трудно. Но ваш папа – всего лишь человек, такой же, как вы, не лучше и не хуже. Просто дайте ему право на ошибку.
- И что, это поможет? – подозрительно спрашивает мужчина.
Мишо устало вздыхает.
- По крайней мере вы перестанете ходить по кругу. А ваш папа избавится от чувства вины и не будет наказывать себя болью.
Пациент ошеломленно распахивает глаза, уже открывая рот, чтобы возразить... Но снова захлопывает – и его лицо проясняется.
- А ведь и правда, - соглашается мужчина, и его угрюмое лицо расцветает улыбкой, - уже и не помню, когда мы последний раз так разговаривали... Да никогда! Вы и в самом деле считаете, что он сам себя наказывает?
- Ну, бессознательно...
- Спасибо вам, доктор, большое спасибо! Вы очень мне помогли, - улыбается пациент и легкой походкой идет к двери.
А Мишо, пожав плечами, отворачивается к окну, за которым сгустились холодные сумерки. Он понимает, что ничем не помог этому человеку, да и как тут поможешь? Но пациент разбередил его собственные страхи. Зеленая луна кошачьим глазом таращится в ночь. В призрачном свете блестит мостовая, а из дальних переулков уже наплывает черными жгутами вездесущая темнота. Подавив малодушное желание переночевать в кабинете, Мишо выходит из подъезда под голодные взгляды уличных фонарей. Его бьет озноб. Сердце колотится в бешеном ритме, а душу, как река в разливе, затопляет печаль. Ему жаль неизвестного старика, когда-то властного, а сейчас униженого собственной слабостью, болезнью и раскаянием. О да, Мишо знает, как мучительны бывают воспоминания, и как порой гложет совесть, даже если ты без вины виноват.
До пяти лет он жил с родителями на окраине промышленной зоны. И хотя то время он помнит смутно, ему до сих пор снятся бескрайние пустые пространства, дымное небо в сплетении толстых черных проводов, не замерзающая зимой река, серый снег и уродливые дома-коробки с лесом антенн на крышах. Снится протоптанная вдоль бетонного забора дорожка, и как он, тогда еще маленький мальчик, семенит впереди мамы по снежно-глиняной каше. Он слышит лай и, подгоняемый маминым криком, бежит, наступает в большую лужу и, споткнувшись, падает... На этом сон обрывается, потому что Мишо приказывает себе проснуться.
Его мать загрызла стая бездомных собак. Возможно, не будь с ней ребенка – слишком маленького, чтобы убегать, но слишком тяжелого, чтобы спастись бегством с ним на руках – несчастная женщина смогла бы добраться до заводской проходной и позвать на помощь. Она закрыла сына своим телом, и мальчик не пострадал. Но пока одичавшие зверюги терзали его мать, маленький Мишо слышал ее крики, полные боли. И это было самым страшным, что когда-либо случалось в его жизни. Он лежал в холодной грязи, слушая вопли своей матери, и дышал короткими всхлипами, потому что от ужаса его горло сузилось и едва пропускало воздух. Минуты тянулись и тянулись, долгие и жуткие, как вечность в аду.
Потом – шум, голоса, выстрелы. Мальчика подхватили мужские руки и куда-то понесли. В машине он потерял сознание и пришел в себя уже в белой, как снег, палате, очень похожей на рай. Мишо помнит, как примчался в больницу отец. И как они вместе смотрели в бледное лицо матери. Выражение муки исчезло с него, черты разгладились, оно сделалось печальным и строгим. Это была жемчужная маска смерти.
На похоронах Мишо рыдал.
- Почему она не бросила меня собакам? Почему?
Отец прижимал его к себе.
- Ну что ты говоришь? Какая мать могла бы сделать такое?
Разумеется, никто его не обвинял. Никому бы и в голову такое не пришло. Но Мишо до сих пор считает, что его жизнь оплачена дорогой ценой.
Он долго болел. Не телом, а душой, сквозь которую, как сквозь трухлявый пень, проросли грибницы страха. Мальчик отказывался выходить на улицу. Не мог учиться в школе, как любой другой ребенок его возраста. Стоило Мишо увидеть в окно собаку на поводке, хотя бы и безобидную маленькую болонку, как у него начиналась истерика. Он боялся даже кошек.
Конечно, отец пытался помочь – так, как помогал обычно своим пациентам. Но сын оказался абсолютно не гипнабельным. Ни блестящий маятник, ни ритмичные поглаживания по руке не могли погрузить его в спасительный сон.
- Почему ты не отправишь меня в одну из моих прошлых жизней? – спросил однажды Мишо, заглянув после приема к отцу в кабинет. – Ты рассказывал, как вылечил одного мальчика от заикания! Я тоже хочу вылечиться и ходить в школу!
Но тот в ответ лишь грустно улыбнулся и, присев на кушетку, усадил сына рядом с собой.
- Ты такой же, как я, - сказал он печально. – У нас нет прошлого, в которое можно вернуться. Мы не такие, как все. Другие люди живут в этом мире, а нам он только снится. Они – как вода в реке, вечно текут от истока к устью. А мы – отражения, упавшие в реку. Не бойся малыш. Никто не причинит тебе вреда. Потому что ты в любой момент можешь проснуться в свою настоящую жизнь.
- Но как? – взволнованно спросил Мишо.
- Так же, как ты по ночам просыпаешься от кошмаров. Ты ведь умеешь?
- Я знаю заветное слово.
- Ну вот, - улыбнулся отец и заглянул ему в глаза. – Я тоже его знаю. И еще я покажу тебе один трюк. Это что-то вроде якоря, брошенного в реальность. Чтобы тебя не унесло волнами... Просто дотронься до нее и произнеси вслух свое волшебное слово, - сказал он и повязал мальчику на запястье голубую ленточку. Мишо удивленно ощупал подарок – гладкий шелк приятно холодил пальцы. – Но, малыш, будь осторожен. Понимаешь, проснуться – это не просто открыть глаза и тут же снова закрыть. Это ведь смерть. И пусть жизнь – всего лишь сон, не торопись от него просыпаться.
- А почему?
- Ну, малыш. Ты знаешь, я не люблю такое говорить. И все-таки – вырастешь – поймешь. Ты еще слишком маленький и не понимаешь, что каждый сон ценен сам по себе.
Мишо медленно кивнул. Смерть его не страшила, но он боялся боли. Такой – безграничной и нестерпимой, от которой кричишь долгие адские минуты и не находишь облегчения.
С этого дня началось его выздоровление. Страх не исчез, но уснул, свернувшись под сердцем. Стоило Мишо коснуться голубой ленточки, и он понимал – освобождение у него в руках. Одно слово – и он безболезненно перенесется в иной, лучший мир и, может быть, увидит маму. «Наверное, она не нашей породы, - размышлял Мишо. – Но это не значит, что мы никогда больше не встретимся. Или значит?»
Его детские сомнения давно остались позади. Уже несколько лет он словно стоял на сильном ветру и человеческие судьбы летели ему в лицо, как осенние листья. Он ощутил, что не так уж сильно отличается от других людей. «Я хороший гипнотизер, но некудышный медиум, - думал он теперь о себе. – В этом все дело».
Мишо выходит из-под крыши подъезда и смотрит на зеленый фонарь. На чугунных цепях покачивается стеклянный плафон. За мутной лампочкой тянется шлейф ночной мошкары, а на асфальте дрожит расплывчатый круг света. За его пределами царствует луна.
«Простое, казалось бы, создание - мошка, - невольно приходит ему в голову, - а ведь у нее есть цель – лететь на свет. Почему же мы, такие умные и сложные, нянчимся со своей темнотой? Вроде и боремся с ней – и все равно бежим ей навстречу?»
Мишо не понимает, что взволновало его, испугало, выбило из привычной колеи. Усталость, поздний час, неприятный разговор с пациентом? «Надо будет завтра отменить прием, - решает он. – Я не в порядке и не могу работать».
Он идет по улице, и сгустки мрака тянутся за ним, выползая из темных дворов. Отращивают лапы и хвосты, и, задирая к небу вытянутые морды, нюхают ночной воздух. В городке, где живет Мишо, нет собачьих стай. Но страх, догадывается он, – это не спящий под сердцем младенец, а пистолет с вечно взведенным курком. Одно неосторожное движение – и грянет выстрел.
И чудовища облекаются плотью. Огромные черные псы, похожие на волков, голодные и дикие. Он видит их в скользящих бликах фонарей – и бежит. Твари еще безголосы – но Мишо слышит их топот, все ближе и ближе, и, нащупывая на запястьи шелковую ленточку, думает: «Пора». Ему не будет больно. Его не сожрут заживо.
Он знает, что сейчас произойдет, но не спешит произнести заветное слово. Потому что вдруг понимает, что не хочет просыпаться. Что этот «сон внутри сна», зыбкий, как лунное марево, ценен сам по себе и его стоит досмотреть до конца. В нем живы память о матери и мудрость отца, и ждут помощи многочисленные пациенты – люди с испуганной душой, которым он, Мишо, может и должен помочь. В нем пахнет ранней осенью и вьются мошки вокруг зеленого фонаря и летят на свет, всегда летят из темноты к свету.
Внезапно осмелев, он кричит собакам: «Прочь», и они сжимаются, снова превращаясь в сгустки тьмы, и расползаются по дворам и подворотням, втягиваются в узкие переулки, распадаясь на молекулы мрака. Мишо смотрит им вслед и, вздохнув с облегчением, продолжает свой путь.