Она снова кричит. Так сильно, что я вижу ее гланды.

Должно быть, именно так она кричала, когда рожала меня. Это длилось почти сутки, и каждую минуту этих чудовищных суток она запомнила. Каждое мгновение своих мучений она живописала мне впоследствии так подробно, что я запомнила на всю жизнь. Каждую секунду своей боли она мне припомнила и за каждую отомстила.

Когда она орет на меня, кожа в уголках ее рта натягивается до предела, будто вот-вот треснет. Именно так и произошло во время моего рождения: ее рот буквально порвался от криков. Ее губы были в крови.

Тазовое предлежание плода. Я была довольно юна, когда впервые услышала от нее эти слова: мне было четыре года, и до того момента я считала, что дети появляются из шоколадного яйца «киндер-сюрприз». Или растут на деревьях. В апреле, когда набухают почки, среди веток можно заметить пухлых розовощеких младенцев. И тут важно не прозевать момент: осторожно снять ребеночка с дерева и отнести домой. Потому что младенцы, которых никто не забирает к себе, в мае становятся прекрасными белыми цветками. А живут цветки недолго…

«Ты вылезала из меня задницей вперед, - сказала мать. – Это так типично для тебя. До последнего не хотела смотреть мне в глаза…»

Ее натуралистичный рассказ положил конец моим репродуктивным домыслам. А ведь это была красивая сказка. Как жаль. Как жаль…

Она смаковала подробности, будто наслаждаясь ими. И постепенно у меня появилось чувство, что я тоже помню все. Отчаянное нежелание покидать безопасное пристанище. Непрекращающуюся агонию матери. Резкий свет. Мой первый вдох, ужасная боль и безутешный крик. Словно вместо воздуха легкие заполняются самым вероломным предательством, на которое только способен этот мир. Предательством, с которого начинается всякая жизнь.

Не могла я вспомнить только одного: что было до этого. Когда мы с матерью были единым целым. Об этом я могла лишь догадываться.

…Я неблагодарная тварь. Самое меньшее, что я могу сделать – это каждый день целовать ей ноги и просить прощения. За то, что выпила ее кровь и закусила плотью (я предпочла бы кагор и просфоры: они молчат, когда их приносят в жертву).

За то, что занимаю слишком много квадратных метров. За то, наконец, что съезжаю, оставляя ее безраздельно царствовать над всеми метрами, квадратными и не очень. Я оставляю ей кошку, чтобы она не грустила. Она и не грустит: она в ярости.

Она кричит, чтобы я убиралась прочь – и чтобы не смела оставлять ее одну. И я не смогу покинуть ее, я это знаю. Этот смешной рубец, именуемый пупком, всегда будет напоминать о том, как между нами циркулировала жизнь.

Я не смею поднять на нее глаз. Слова, вылетающие из ее раззявленного рта, больно хлещут меня по щекам. С каждым разом, с каждым днем моя голова втягивается в плечи все глубже и глубже. Когда на меня кричат, я становлюсь похожа на большую нахохлившуюся птицу.

И в какой-то момент я втягиваю голову так сильно, что плечи оказываются выше макушки. Позже я пытаюсь распрямиться, но уже не могу. Что-то внутри меня тихонько щелкнуло и запустило необратимый процесс.

Я не могу это остановить: с каждым днем моя голова проваливается в меня все глубже и глубже. Через неделю уже никто не может разглядеть ни моей головы, ни шеи. На мне свитер с высоким воротом, а над воротом – пустота. Я сижу на работе и печатаю отчет слепым методом. Пока пальцы барабанят по клавиатуре, голова медленно и неумолимо опускается ниже.
Постепенно я становлюсь похожа на ослепшее и оглохшее животное, в панике мечущееся в потоке стремительно несущихся машин. Мое тело, остающееся во внешнем мире, приучается делать слепым методом все: печатать отчеты, готовить обеды, заводить новые знакомства и даже продвигаться по службе. Падая и стирая кожу об асфальт, оно учится быть сильным и ловким, чтобы больше не падать. Лавировать и балансировать. Оно проявляет чудеса выживаемости.

В это время моя голова погружается во тьму. В мое нутро, похожее на бесконечный тоннель. Я слышу стук своего сердца и что-то похожее на плеск волн вдали. Меня опоясывает темнота. Бережная, как толстый слой мягчайшей ваты, обернутый вокруг чего-то хрупкого и ценного. Темнота небытия и неведения. Я больше не слышу истеричных криков. Я еще не успела никого разочаровать. Я вернулась в то, что было «до».

Огромный прожектор освещает сцену, на которой каждый день разыгрывается жизненная драма. Вот только сейчас меня в этой драме нет. Я стою позади прожектора, в темноте. И смотрю на пустую сцену.

Скоро темнота перестанет быть густой и плотной. Сквозь нее неумолимо начнет пробиваться свет. Однажды тьма вытолкнет меня наружу, и я пойму, что это навсегда – в тот момент, когда перережут пуповину.

В этот день я стану матерью.

Все будут восхищаться и поздравлять меня – еще бы, ведь не каждый день женщина рожает сама себя. Может, меня даже впишут в книгу рекордов Гиннеса. Или снимут фильм. Или коллеги пришлют мне огромную корзину цветов. Тоже сойдет.

Слышишь? Я впишу себя в свое свидетельство о рождении. Теперь это навсегда мой, и только мой праздник.

Ты больше не имеешь надо мной власти. Ты говорила, что никто кроме тебя не сможет сделать мне столь же драгоценный подарок – жизнь. Но ты ошиблась.

…На прошлой неделе у меня брали интервью для местной газеты, а фотограф – усатый двухметровый детина – снимал, как я многозначительно смотрю поверх очков куда-то вдаль, пытаясь при этом принять позу, демонстрирующую «волевой характер, деловую хватку и активную жизненную позицию».

Self-made woman. Так написали про меня в статье.

Я принадлежу себе и только себе. Отныне и навсегда. Своя мать и своя дочь. Эта мысль сигнальными огнями подсвечивала мой путь. Путь к завидной карьере, независимости и просторной квартире на двадцать втором этаже. С панорамными окнами и зеркальным потолком, как и мечталось.

Но иногда мне внезапно становится знобко. По коже ползут мурашки. Обычно это происходит ночью, часа в три. Я принимаю ванну с ароматическими маслами, выпиваю бокал вина и залезаю с головой под одеяло. Бывает, что не помогает и это.

В голову лезут жуткие, но при этом сладостно-притягательные воспоминания. В детстве я иногда гостила летом в деревне у бабушки, и как-то раз мы с подружкой забрели вечером в заброшенный сад. И там в сумерках, на дереве, среди веток, я увидела бледное лицо младенца. Я завопила от ужаса и бросилась наутек. Крапива хлестала меня по ногам. Голос подружки, бегущей сзади, просачивался сквозь мой страх медленно, с треском и шумом, словно радиопомехи на свободных частотах. Наконец, она догнала меня и рассказала, что это была всего лишь кукла. Как она оказалась на дереве – да бог ее знает…

Меня неудержимо тянуло вернуться в тот сад. Взглянуть на этого пластикового пупса, посмеяться над своими глупыми страхами Но я так никогда и не решилась. Возможно, потому, что в глубине души я не поверила подружке…

Почему нас пугает темнота? Почему замирает сердце, когда мы спускаемся в подвал или входим в заброшенное здание? Почему порой не можем унять дрожь по ночам, засыпая в собственной кровати?

Возможно, потому, что на самом деле мы помним. Где-то глубоко, на уровне подсознания. Помним, что сначала была тьма. До того, как все началось. И чувствуем, как она тихонько зовет нас. Этот зов откликается в нас неясной тревогой. Но она не торопит: она знает, что однажды мы все равно вернемся в сладкую вату небытия.

Иногда мне сложно противиться ее зову. Я включаю ночник и читаю книгу, чтобы отвлечься. Или принимаю снотворное. В офисе, когда все уходят домой, я щелкаю выключателем и медленно прохожу по длинному, узкому темному коридору. И каждый раз он будто бы становится чуть-чуть длиннее, чем был вчера.

Возможно, однажды он станет бесконечным. И полицейские, просматривая записи с камер видеонаблюдения, увидят, как я вхожу в темный коридор и больше не появляюсь ни на одной из записей.

Я уйду в абсолютную мглу. В пугающую и тревожную – но вместе с тем бесконечно мягкую и безопасную, как пуховая перина. Когда мама подтыкает тебе на ночь одеяло, и ты забираешься под него с головой. Когда испугавшийся грозы ребенок прижимается к отцу, спрятав лицо у него под мышкой. Так и я погружусь в нежную, податливую тьму.

Там будет пахнуть цветущими деревьями. Я почувствую их лепестки под ногами. Они осыпаются и падают, падают, падают. И я падаю, постепенно становясь одним из них. Белым лепестком в весеннем яблоневом саду.