Свекровь, фыркнула на прощание и, пожелав Любе вечером после работы войти в пустой дом, где все вынесут, а лучше - сожгут и сам домишко, засобиралась к любимой доченьке помочь с салатиками.

- У нее справлять буду. Не с бомжами же мне сидеть за столом. Да и выжрет он все за день с голодухи и еще дружков - таких же вонючек приведет. Вот праздник будет! - выплюнула и хлопнула дверью.

Люба поежилась, сглотнула болезненный ком, вздохнула.


- Хозяйка...- донеслось неуверенное из-за спины.

В дверях стоял Изотов, переминаясь и казалось боясь сделать шаг.

- Доброе утро, как там тебя зовут?
- Изотов я. А звать меня не надо, не велико счастье, чтоб аж звать.
- Слышал, значит? Эх, ну что мне сказать? Прости бабу глупую, мать она мужа моего покойного, детям бабушка. Сам понимаешь...
- Понимаю. Свекровь значит. Ма-ма, - это мама он так и сказал по слогам, вложив столько сарказма, что Люба опять прыснула.
- Ну, мама не мама, но не чужая нам, - ответила, внезапно посерьезнев . - Ты завтракать будешь со мной?
- Еще спрашиваешь. А что у нас на завтрак?

Люба дернулась, едва не выронив ложку от этого - у нас. Изотов заметил и сделал шаг назад.

- Прости, Любаня, сглупил. Не то вырвалось.
- Да все нормально... Есть картоха запеченная в мундире и сало домашнее соленое, а есть и борщ, но я его тебе на обед оставить хотела.
- Картоха с салом? Царский завтрак! - бодро, пытаясь шутить, заверил Изотов и ступил к столу.


Только сейчас Люба его и разглядела толком. Высокий, под метр девяносто, худоба, под нормальной одеждой, уже не так бросалась в глаза, выглядел просто стройным и жилистым. Волосы темно-каштановые, ночью казались светлей почему-то, может из-за ранней седины. Нос крупноватый, но для мужчины в самый раз, губы словно вырезаны - правильной формы, темные, заветренные. Глаза серые, глубокие, и неожиданно длинные и густые ресницы, оттеняющие их глубину. И ямочки - на подбородке и при улыбке на левой щеке. Не то, что красавец, но очень интересный мужчина. Люба смотрела, как он ест. Как красиво держит в руках вилку, накалывая кружочки огурца, сдобренные постным маслом и украшенные тонкими колечками лука. Сама она пила чай, смешно прихлебывая и кусая маленькие кусочки от подсохшей краюхи черного хлеба, щедро намазанного яблочным повидлом. А Изотов, поглядывая на неё, неспешно чистил шелуху, посыпал рассыпающуюся белую мякоть солью и отправлял в рот - кусок картохи, кусочек сала, картохи - сала. Хрустел ядреным огурцом, нахваливая:

- Сама солила? Ух, хороши, прям бабкины.
- Сама-сама, кто ж еще? Ты ешь, ешь, этого добра у меня в подполе целая бочка. А еще капустка есть. Ой, чего ж это я? Надо было тебе и капустки достать! - и метнулась к двери.
Изотов поймал её за руку, но в этот раз сжал не больно, бережно, памятуя ночной инцидент.
- Не суетись. Мне хватит. Ты сама почему не ешь?
- Да я не хочу... Я редко завтракаю.
- Зря. Похудеешь так, вся красота пропадет.

Люба опять не удержалась от смеха.
- Ой, красавишна, пятидесятый размер одежды. Ой, красавишна! - и мысленно оглядела себя, наверное, впервые с дня смерти мужа.
Невысокая, ладная, чуть полноватая, но нигде ничего не выпирает и не болтается складками. Пышная грудь прикрыта сверху тонкой тканью свитера. Над V -образным вырезом длинная шея без следов морщин, острый подбородок, полные часто смеющиеся губы, лукообразные, уголки чуть вверх приподняты и кажется, что она постоянно улыбается. Аккуратный носик, задорно вздернутый, большущие глаза цвета расплавленного золота, конопушки по щекам и высоким скулам. Косища рыжевато-русая перекинута через точенное плечо. Высокий выпуклый лоб - папкин, по которому разметались два крыла бровей. Разметались широко, до самых висков, словно вот-вот взлетят. Пара завитков выбилась над ушами и просвечиваются на свету. Любка опустила взгляд на тапочки - розовые, грязноватые, расшлепанные, со следами оторванных помпонов. "А ножки у неё- объедение," - завершил одновременный осмотр Изотов, оценив плавную линию икр и тонкие лодыжки. Благо, Люба сидела за краешком стола, и вся её ладная и гибкая фигурка была доступна просмотру, даже ножка, отставленная чуть в сторону и отбивающая нервно такт розовым поношенным шлепанцем. "Красивая, " - резюмировал Изотов, сглотнув, а Люба перехватила его оценивающий взгляд и густо покраснела.


- Мне бежать пора. Вижу, вещи мужа почти впору пришлись. Вечером, если будет время, я тебе штаны подгоню, а то болтаются. Машинка, правда, поломалась у меня. Вот такая я хозяйка - все почти не работает. Я вручную подгоню. А ты пока в шкафу в комнате поищи ремень. Правда, джинсы вроде на ремне не носят, или носят? Борис не любил ремни с джинсами... Но там есть. Ты погляди потом, ладно? И куртка есть его, покопайся. Мне правда некогда. Борщ в холодильнике. Только дверцу хорошенько прикрой потом, там резина прохудилась, надо прикрывать сильно. Хлеб на столе в пакете. Чай сам найдешь по ящикам и сахар. Да, не забудь подкладывать дров в печь. Если не лень из тепла выходить - уголь принеси, найдешь за дровницей он у меня, под навесом.

- Сделаю.
- Скотину я покормила уже. Но если Звездочка орать будет, воды теплой дай, может пить захочет. В обед соседка придет подоить её, не волнуйся, она своя.
- Да чоб я волновался?
- Ну это я так... Салаты и прочее не ешь, пожалуйста, это к столу. Новый Год же.
- Не трону, я ж с понятием.
- Ну вот вроде и все. А, еще... Я деньги на сигареты тебе положила на тумбочку. И вещи твои сожгла, прости, такое не стирают уже. Ладно, убежала. Опаздываю.
Изотов кивнул, все время пытаясь контролировать лицо, которое все время меняло выражение, то от стыда, то от сочувствия, то от щемящей нежности к этой странной, глупой и чертовски красивой бабе.

Стоя в дверях, наматывая шаль вокруг головы, Люба добавила:
- Я буду не раньше десяти, подработка у меня. На вокзале ЖД. Светка сама приведет Андрейку из сада. Присмотри, чтоб покормила его. Борщ разогрейте. Вот так совпало, видишь, Новый год средь будня-полудня. У Светки вечер в школе и табеля раздают. И у Андрейки утренник, к нему я отпрошусь с работы. Но надо будет вернуться под конец дежурства. А потом на ЖД. В общем, не скучай...- и оборвала фразу, услышав её. Тут же зачастила, - книжки бери любые, их много у меня, телик правда не работает, радио послушай... Ой, совсем опаздываю. Ушла...
Изотов перехватил её взгляд - мятущийся и неуверенный.
- Любань, - сказал в спину, - может я уйду? У тебя и так проблем хватает...
- Не смей! - яростно топнула ногой Люба уже на пороге. - Не смей! Праздник сегодня. Все имеют право по людски отметить. И...куда ты пойдешь? Останься, хотя бы на праздник, а там, может что и придумаем...


"Блаженная, - не озвучил мысль Изотов долго глядя на обледеневшую изнутри возле ручки входную дверь. - Точно блаженная. И ведь не дура, жалеет... Черт! Жалеет меня по-бабьи... Вот же... Есть еще такие, оказывается. А я тоже дубина стоеросовая! Мыла меня, тут еще дети в дверях, стыдно так, придуриваться пришлось, что в отключке еще... Хорошо - не догадалась." - и поморщился, что-то попало в глаза, одновременно в оба. "Что там она про машинку сказала?" - начал взглядом обводить помещение.

*
Люба весь день не могла собраться. Настроение у всех в хирургическом отделении было приподнятое, праздничное. Пахло мандаринами из выданных профкомом подарков детям. Мандаринами и шоколадом. По коридорам больницы развешены гирлянды, поверх нарубленного лапника, кое где красовались и игрушки. Больные почти не жаловались. Многих отпустили домой. К тем, кто не мог еще покинуть больницу, толпились родственники и друзья. Ни о каком приемном часе речи быть не могло - праздник наступал. Наступал, мелодично позвякивая стеклянными игрушками, бубенцами на тройке, которая уже катала по дороге, белеющей под окнами, гуляющих. Наступал в запахах, в улыбках больных и коллег. В звонках телефона - сегодня много было междугородних звонков. Наступал в слезах Емельяновны - бабульки из седьмой палаты, дождавшейся таки сына из Тюмени. Емельяновна упала месяц назад, прямо у себя в доме упала и поломала шейку бедра. Долгая операция, германский протез сустава, оплаченный сыном. Сбивчивый голос в трубке через помехи: "Сестренка, у неё никого кроме меня нет. Ты пригляди за ней. По совести пригляди, я потом отплачу. Клянусь. Только чтобы все было тип-топ с мамой. Обещай мне, сестренка." И Люба обещала, самолично потом меняя постельное белье под лежачей, скандаля, чтобы заменили промокший матрац. Контролируя санитарок, которые без доплаты не хотели подносить судно. Люба и сама подносила. Разминала старое тело, смазывая намечающиеся пролежни. Регулярно переворачивала больную.


- Ну и чего ты с ней носишься, Люб? - ворчала старшая сестра отделения. - Её сын, что, с луны свалился? Надо было прилететь и оплатить за уход, а так, как всем.
- Контракт у него, Марь Пална, нельзя ему вышку свою бросить и так сумел вырваться хоть позвонить. Да и разве дело в деньгах? Она же живая душа... Ей же больно...
- Ну да, она душа, а ты со своими двумя на копеечную зарплату кто? Хорошо хоть тетка мужа дом на тебя переписала, а не на него, так бы твоя "добрая" свекровь тебя с детьми на улицу выгнала. Тебя кто-то жалел? Что ж ты-то так всех жалеешь? Дура ты, Любка.
- Может и дура, Марь Пална, но я иначе не могу, не умею... Да и не хочу иначе.



*
Люба забегала после утренника в отделение, еще улыбаясь картине одетого в гномика Андрейки, громко читающего стих:
Здластуй, здластуй, новый Год.
Я холосым был весь год.
Подалил мне самолет
Дед Молоз.
Слусал маму, помогал,
с детками всегда иглал.
Не болел и не чихал,
и подлос.

Пятилетняя кроха так старалась, так смешно шепелявила. Люба покрыла поцелуями курчавую макушку. Заглянула в карие с поволокой глаза - чисто Бориса, сгребла в охапку это чудо.
- Умница мой. Мамина гордость. Хорошо прочитал, не сбился! - а сама увидела уже румяную с мороза Светку, прибежавшую тоже послушать брата.
- Как у тебя?
- Мам, я его домой отведу и в школу. Вечер на шесть у нас.
- Как на шесть? А Андрюшка? У меня же дежурство на сутки, еле на ночь отпросилась, и Ирина приболела, еще помыть полы на ЖД. Я и так разрываюсь...
- Так он с бабушкой побудет.
- Ушла она... К Мирке ушла, к тете Мире. Я тогда его на работу возьму.
- Так пусть с дядей побудет, ну тем, что ты спасла вчера.
- Ну, что ты? Ну как же можно? Заберу с собой. Что ж ты мне раньше не сказала, ты ведь знала, что вечер у вас поздно будет... Как же я теперь?
- Мам, я не хотела... Ну, боялась, что не отпустишь...


Люба, кусая губы, глядела на уже почти взрослую тринадцатилетнюю дочь. Андрюшка, не вникая в проблему, тянул её к елке показать Деда Мороза, в которого переоделся завхоз дет-сада Митрич.
- Ой, Господи, горе мне с вами... Андрюшенька, сынок. Ты иди в хоровод пока, мы сейчас со Светой все порешаем и я подойду ближе. Хорошо?
Постреленок попрыгал зайчиком к детям. А Люба опять перевела взгляд на Светку.
- И ведь к соседке не отведешь его сейчас - там же тоже готовятся они. Что же делать?
- Ладно, мам, не парся, заберу, значит в школу.
- А он не будет тебе мешать?
- Нет, конечно, да и подруги все его знают. Не волнуйся.
- Ой, доча, может лучше я на работу?
- Нет, моя вина. Я и решу. Мааааам, да не волнуйся ты так, я пригляжу за ним.


Быстро одев сына после утренника, Люба еще мелко дрожала от волнения. Но бег трусцой к больнице выветрил из головы страхи. Помнился только веселый гномик, в сшитом вручную из старого тряпья костюме, щедро украшенном мишурой, барабанящий в центре зала смешной стишок. " И подлос!" В дверях отделения с размаху налетела на громадную спину.
- Простите, ради бога, с наступающим вас!
- Бог простит, - пророкотал глубокий бас, мужчина развернулся и обдал Любу добродушным взглядом. - А вы, наверно, и есть та самая Любовь Ивановна?
- Она самая, - подхватила дурашливый тон Люба.
- А я Петр Глушенко, сын Евдокии Емельяновны.
- Ой! Как хорошо, что вы успели! Как она ждала вас! Вот радость же... Ой, спасибо, значит у Емельяновной тоже будет сегодня праздник!
- Это вам спасибо, Любонька, за маму, - и огромный похожий на медведя мужик вдруг облапил маленькую женщину и, приподняв, сдавил в объятиях.
- Спасибо, сестра. Мама мне уже доложила обстановку.
Люба задохнулась, быстро замигала, чувствуя, что сейчас расплачется. И даже не поняла, когда в её руки впихнули тяжеленный пакет.
- Что вы? Не надо... Я ведь не за вознаграждение... Что вы? Я же от чистого сердца... Зачем вы так?
- Цыц, женщина! Какая на фиг награда? Это мой новогодний подарок для вас и детей. Отказы не принимаются!- рыкнул "медведь", и Люба разулыбалась в ответ на эти смешные команды. Так потешно делал грозный вид очень счастливый человек. - А мамку домой отпустили на денек. Так, что я сейчас её забираю.


И, не дожидаясь ответа, пока Люба удивленно смотрела на пакет оттягивающий руку, вошел в седьмую палату, а потом бочком, уже собранную, одетую Емельяновну, румяную и сияющую выносил на руках, бережно прижимая ссохшееся тело к груди.
- С Новым Годом, Любонька! И спасибо тебе, душа живая, за все, - кивнул ей.
- И вас с Новым Годом, Петр, и вас, Емельяновна. С новым счастьем!
Емельяновна от избытка чувств не могла говорить и только прижималась к сыну и мелко крестила его и Любу, замершую в дверях ординаторской, и свивающие с потолка гирлянды, и еловый лапник, источающий нестерпимый хвойный аромат.
- С новым Годом...- прошептала Люба в спину Петру Глушенко и размашисто перекрестила вослед.


Дальше все события смешались в одно - поздравления коллег и больных, суета вокруг. Опустевшее отделение, бег к вокзалу, быстрое мытье полов. Поздравления кассирши, и переданные ею Любе два подарка для детишек. Домой она спешила уже с двумя пакетами. Обошла стороной место, где Ленин в прошлый раз попытался её пришибить, погрозила статуе пальцем. Ильич хитро подмигнул в ответ. Любаша остановилась, тряхнула головой, отгоняя наваждение. "Точно схожу с ума..." Рэкс, ожидавший Любу, как всегда, у больницы, басовито гавкнул на бывшего вождя. Женщина опять подняла глаза на статую. И впервые провела мысленную траекторию от указывающего пальца вдаль - линия легла аккурат вдоль моста к её дому. "Думаешь?"- мысленно спросила у изваяния. Ленин кивнул. "И чего только с усталости не привидится, " - перекрестилась Люба и бочком, бочком повернула на дорожку. Два пакета оттягивали руку, пакет от Глушенко так и не удосужилась открыть. Небо густо осыпанное веснушками звезд было безоблачным и каким-то праздничным. Мороз игриво покусывал, но не обжигал. Торжественная луна в золотой ризе плыла по фиолетовому морю, которое скоро расцветят огни фейерверков. С такой тяжестью на мост Любе взбираться совсем не хотелось. Да и Рэкс уже протиснулся между вагонами, выбежав на привычную тропку. А вот и дом. Странно, но по всему фасаду горел свет...