Я задремал в электричке. День выдался долгий и трудный, и у меня от усталости тяжелели веки. Привалившись виском к холодному стеклу, я из последних сил таращился на свое отражение. А оно смотрело мне прямо в глаза печально и строго. Ну, что уставилось? Я это, я. Побледнел и осунулся за последнее время, выгляжу так, что краше в гроб кладут, ну так не тебе меня судить. Ты всего лишь блик на окне, зеркальный сгусток темноты, пробитый редкими сполохами случайных огней.
Они набегают, как слезы – эти редкие вспышки – и туманят взгляд. Льется свет, и расплываются краски, наливаясь живыми оттенками. И мое отражение мне подмигивает, лукаво и чуть загадочно. Оно больше не грустит, а день разгорается все ярче. Вдоль железнодорожных путей тянется глинистая насыпь, вся поросшая васильками, а за ней полосато желтеют и зеленеют бесконечные поля.
Вокруг шумно и весело. Кто-то наигрывает на губной гармошке. Не тот ли мальчишка в другом конце вагона? Он сидит спиной ко мне, поэтому я не вижу его лица. У него рыжие вихры и не очень чистый воротничок синей тенниски, растянутый и помятый. Мальчишка примостился рядом с крупной женщиной, очевидно – матерью. Я гляжу на ее плотно закрученный на затылке пучок, и где-то внутри ноет воспоминание: учительница, отвернувшись к доске, выводит мелом крупные буквы, которые сплетаются в слова. Я читаю их по складам, и выходит что-то очень правильное и честное, красивая фраза о родине, братстве и Бог знает, еще о чем.
А через проход – у востроносой бабульки в кошелке кто-то попискивает под полотенцем. Хочется взглянуть, но мне неловко. Наконец, решаюсь. «Котята?» - спрашиваю. Бабушка добродушно смеется и откидывает тряпку. Корзинка полна желтых пушистых цыплят. Они пищат и толкаются, милые несмышленыши, а мне вспоминается... лето на даче? Соседкины курочки? Да ничего мне не вспоминается на самом деле, а просто становится тепло на душе, и свет маленьких живых солнышек брызжет прямо в сердце, заставляя его таять, как кусок масла на горячей сковороде.
На очередной станции в вагон с гомоном и смехом врывается разноцветная ватага ребят – все в красных галстуках. Пионеры, и с ним вожатая, симпатичная девчонка лет девятнадцати. Пока дети галдят и, как выпущенные из горсти камешки, рассыпаются по всему вагону, она подсаживается ко мне. Немного смущаясь, расправляет на груди пионерский галстустук, концы которого так и норовят забиться в низкий вырез блузки. Не то чтобы меня возбуждала советская атрибутика, но вожатой красный цвет удивительно идет. Отраженное от огненной материи солнце румянит щеки и подкрашивает пухлые, как у маленькой девочки, губы алой помадой. В ее кудрявых волосах заблудились рассветные искры. А золотые веснушки словно нарисованы тончайшей кисточкой на нежно-розовом холсте. И вся она напоминает девицу с пин-ап картинки, одновременно чувственную и невинную... Я подавляю глубокий вздох и отворачиваюсь. Этого еще не хватало.
Стараюсь смотреть в окно на текущие мимо солнечные пейзажи. Но боковым зрением все равно замечаю – как она закидывает ногу на ногу, поддергивая выше и без того короткую юбочку. Как заправляет за ухо рыжую прядь. Я вижу тепло-красную мочку, просвеченную солнцем, и тонкий профиль, и тень от ресниц на щеке, дрожащую, как бабочка, готовая вспорхнуть. Вожатая роется в сумочке, крутит головой, очевидно, пересчитывая ребят, снова что-то ищет, извлекая на свет мелкие предметы: зеркальце, расческу, носовые платочки.
Один глаз у девчонки зеленый, а второй – тепло-карий, они искрятся смехом и влекут, как гипнотический взгляд змеи. Да какая змея, ведь опять лукавлю... Ева! Вот кто она такая. Если предложит яблоко – возьму. Потому что еще ни одной Еве в этой жизни я не умел отказать.
Она глядит на меня с лукавой улыбкой, замечая, конечно, мое состояние.
- Вы тоже едете в Сочи? – спрашивает ангельским голосом.
Разве я еду в Сочи? На мгновение картинка тускнеет, становясь плоской, как лубок, и острое чувство дежавю стискивает мне горло. Что я делаю в этом поезде, летящем сквозь цветные сны – я, давно уже затерянный в другой стране и в другом времени? Ворвавшийся из тамбура сквозняк грозится выдуть веселый красногалстучный табор из вагона, поднять и закружить, словно бумажные конфетти, и вымести в окно, отдав на волю ветра. И мою милую вожатую, мою Еву... обратить в осенний, умирающий лист.
Я давлю сомнения, как мерзких клопов. Неужели я не заслужил даже такого – маленького счастья? Просто посидеть рядом с красивой девчонкой, слушать ее дыхание и вдыхать ее свежий, будто морской, запах... Это так много и так мало. Может быть, коснуться невзначай, сквозь одежду, или поправить красный галстук, снова упавший концами в декольте блузки.
Я встряхиваю головой и мысленно прошу у девушки прощения. Извини, милая, но я уже много лет живу один. Вот и ухожу фантазиями далеко. Одному Господу известно, куда. После смерти жены я совсем одичал. Знаешь, девочка, ведь я ее боготворил, мою Аню. Мы звучали как два голоса поющие в унисон. Иногда незнакомые люди даже принимали нас за брата и сестру, до того мы были похожи – не внешне, а чем-то неуловимым, вроде взглядов, жестов, оттенков улыбки, тем, что превращает людей в родных не по крови, а по духу.
А когда ее не стало, то вместо того, чтобы достойно предаться скорби или хотя бы найти добрую, хорошую подругу, спутницу жизни, я пошел в разнос. Просыпался в чужих постелях, рядом с незнакомыми женщинами и мужчинами и, в панике хватая свои вещи, убегал домой. Торчал по полночи в барах – нет, не напивался, я вообще не пью, но бездарно убивал время. Мне было стыдно смотреть в глаза собственным детям. Меня никто не понимал – ни родители, ни друзья... и меньше всего себя понимал я сам.
Мне буквально снесло крышу от горя, и не зная, что с этим делать, я искал утешения в случайных связях. Без любви, даже без малейшей привязанности... Прости, любимая. Ты помнишь, как мы клялись друг другу в верности. «Пока не разлучит нас смерть». Но она не может разлучить, потому что на самом деле смерти нет, это иллюзия. И мы по-прежнему держимся за руки, даже если теперь ты – по другую сторону стекла и смотришь на меня глазами моего отражения.
Ты спрашиваешь, почему я вел себя так. А мне нечего сказать в свое оправдание. Я втоптал в грязь все, во что мы верили. Предал тебя, любимая. И лишь на маленьком городском кладбище – я обретаю покой и что-то похожее на внутреннюю полноту. В сонной тишине, нарушаемой только гудением тяжелых шмелей, я поливаю цветы и выдергиваю из земли широкие листья одуванчиков. Я не даю твоей могиле зарасти травой. Но травой зарастает мое сердце. Вернее, тревогой, страхами, чувством вины...
Что, девочка? Извини, забыл про тебя. Да, конечно, я еду в Сочи. Куда же еще? Вот и за окном уже открылся голубой простор – заманчивый и туманный, как на картинах итальянских художников. Да, понимаю. Италия тут ни при чем. Это у меня все перепуталось в голове.
Вожатая наклоняется ко мне, тепло дышит мне прямо в ухо и спрашивает игриво:
- Вы умеете петь пионерские песни?
- Что? Зачем? Да я никакие не умею! – смущенно отнекиваюсь я.
А ребята уже выводят звонкими голосами что-то похожее на «Взвейтесь кострами» моего – а может, даже и не моего – далекого детства, только текст другой. Странные, неприятные слова, которые я не могу не то что запомнить, но и толком разобрать.
- Не бойся. Это очень просто. Я тебя научу.
- Кто, ты? – смеюсь немного истерично. – Научишь меня? Не глупи, девочка.
Она шепчет мне на ухо что-то непристойное, а вовсе не песню. Закидывает одну руку мне на шею, а другой – торопливо расстегивает блузку, чтобы впустить мои дрожащие пальцы. Не пугайся. И не стыдись. Ты среди призраков, а значит – среди своих. Это не измена памяти твоей любимой, а просто глоток радости. Мы не знаем друг друга по именам. У нас и имен-то нет. Мы – два странника в пути, случайные пассижиры летящего в никуда поезда.
Вожатая сидит у меня на коленях, и мы целуемся на глазах у детей. Видят – ну и пусть. Впрочем, никому нет до нас дела. Ребята расселись попарно – болтают, шутят, поют. Обнимаются – полусерьезно, полушутливо. У них ведь тоже горят глаза от близости друг друга. Хоть пока и невинные, они уже отравлены ядом первородного греха.
Нас отвлекает мелодичный звон – по проходу едет тележка мороженщика. Старик, одетый, как пришелец из другого века – в серое и черное. Разноцветные шарики в вафельных стаканчиках, такие аппетитные, что у меня рот наполняется слюной.
- Ты какое хочешь, милая? Черничное? Хорошо... А я, пожалуй, возьму малиновое.
Улыбаясь, старик протягивает мне стаканчик с красным шариком и следует со своей тележкой дальше, щедро одаривая ребятню. А я подношу мороженое к губам и...
Зря я это сделал.
Потому что стоило языку коснуться липкой сладости, как сон развеялся. Еще плавали в воздухе лоскуты кровавого знамени. И чудовищный реквием звучал в ушах, постепенно смолкая. Но я увидел, что вагон пуст и свет приглушен. Мое побледневшее отражение спряталось в глубине мрачного ада.
Серый дым застлал черное небо, и редкие сполохи то ли костров, то ли пожаров, разрывали темноту. А поезд несся сквозь пустые пространства, по искалеченной земле – как слепой крот в нору, все глубже зарываясь в ночь.