Габи положил руки на стол и несколько минут отрешенно разглядывал свои ладони, словно надеясь в переплетении линий прочитать ответ на заданный вопрос. Молоденькая журналистка ждала, покорно опустив микрофон.
Они сидели в открытом кафе на Банхоффштрассе. Перед каждым стоял высокий бокал с пивом, а над головами парили, делая свет осенним, красные и желтые зонтики.
- Простите, - встрепенулся Габи. – Я задумался. Вы что-то спросили?
- Да, - обрадовалась девушка и живо нацелила микрофон ему в лицо. – Я спросила про ваши открытки. В чем, как вы считаете, их магия?
- Магия? – повторил Габи озадаченно. – Не понимаю, о чем вы...

По правде сказать, он не любил газетчиков. Просто терпеть не мог, и соглашался на интервью только ради необходимой, увы, рекламы. Ему неловко было говорить о своем маленьком бизнесе как о чем-то важном, а тем более – упоминать имя сводного брата. Габи никак не мог взять в толк, чего хотели от него все эти люди и о чем собирались писать в своих статьях. Продавать открытки – есть ли на свете более скучное и безобидное занятие? А рисовать их? Только не так, как это делал Кристиан.
Несомненно, можно и поздравительную картинку превратить в шедевр. Встречаются – и не так уж редко – по-настоящему талантливые люди, в чьих руках обычная кисть становится волшебной палочкой. Они раскрашивают мир в яркие цвета, открывая восхищенным зрителям его сказочную душу. Ничего подобного Кристиан не умел. Что бы ни пытался он изобразить, получались детские каракули: всяческие цветочки, голубые ромашки, розы, похожие на кочанчики капусты, даром, что красные, а кроме них иногда солнышки, воздушные шарики, какие-то длинноухие зверьки, которых и зайцами-то назвать стыдно, с плоскими мордами и глазами, как у камбалы. Примитивно намалеванные деревья – а по сути, черный или коричневый ствол с растопыренными ветками в облаке зеленых точек. И пошловатый, неровный фон, голубой или желтый, или бледно-розовый. Кристиан рисовал цветными мелками, а после, по его эскизам, Габи заказывал открытки в типографии.
«Что находят люди в этой мазне?» - недоумевал он. Потому что картинки его сводного брата, снабженные парой банальных поздравительных слов, раскупались стремительно, как горячие булочки в голодный год. Лучше, чем фотографии красивых пейзажей, или репродукции известных полотен, или – уж если на то пошло – рисунки самого Габи. А тот, хоть и не был в живописи профессионалом, когда-то посещал художественную студию и неплохо писал красками.
«Какое-то оскудение души и вырождение вкуса, тяга к дурному и примитивному владеет толпой, - размышлял он. – Отупели люди. А когда ум слабеет, истинно прекрасное становится непонятным. И вот вам пожалуйста – очередь за цветочками и зайками, простыми символами бездарной эпохи».
Но деньги есть деньги, они всегда нужны. Да и занять чем-нибудь брата казалось ему правильным. Все равно тот больше ни на что не годен. Парень не то чтобы от рождения глуп, но у него нет ни образования, ни, скорее всего, возможности его получить. Он ведь и в школе не учился. До шестнадцати лет не держал в руках ни одной книги, да и теперь, наверное, с усилием складывал буквы в слова. Что именно читал брат, Габи не интересовало. В одной из комнат находилась большая семейная библиотека, и Кристиан в ней рылся, время от времени вытаскивая с полки то один, то другой потрепанный томик.
Маугли, думал о нем Габи, презрительно кривя губы. Хоть и понимал, что Кристиан в своей беде не виноват. И что на его месте мог оказаться кто угодно. Даже он – Габриэль.
Он помнил осеннюю ночь, когда с матерью вдвоем покинул отцовский дом. С одним зонтом и заплечной сумкой, куда он, в то время шестилетний мальчик, наскоро запихал свои игрушки, так что заполнил ее всю – и маме некуда было положить одежду и другие вещи. Она просто махнула рукой. Дождь лил сплошной стеной, так, как будто все тучи разом прохудились или всем ангелам вдруг вздумалось одновременно принимать холодный душ. Да еще ветер... он не просто сбивал с ног, а как будто норовил подхватить тебя, словно пушинку, и унести в небеса. Зонтик под его порывами то выворачивался наизнанку, то стонал, как человек, то, хлопая большими черными крыльями, рвался в полет. Он словно превратился в огромную птицу – разумную и дикую – и взмывал навстречу тяжелым серым облакам. А мальчику казалось, что он и маму сейчас заберет с собой, этот страшный мокрый зонт, ожившее крылатое чудовище, дом которого – где-то среди звезд. И Габи останется один, посреди ночного города, испуганный и крошечный, на съедение ливню и ветру. Но мама крепко сжимала его окоченевшую ладошку и тащила за собой. Они шли к железнодорожной станции, чтобы уехать в город, к дедушке с бабушкой.
Это случилось после того, как отец проявил к маленькому Габи отнюдь не отцовский интерес. Затем слегка придушил сына потной рукой – для острастки – и строго настрого запретил говорить о случившемся матери. Но малыш, конечно, же рассказал, ведь ближе мамы у него никого не было! Та поверила ему сразу и безоговорочно. Той же ночью они бежали – без оглядки, с сумкой, полной дурацких плюшевых игрушек. Бежали, словно спасаясь из горящего дома. Но гораздо меньше повезло Кристиану.
«Она меня спасла», - и по сей день думал Габи о матери с тихой благодарностью. Он, привыкший к неторопливости и простору сельской жизни, вырос в городской квартире, среди близких людей, в тесноте, да не в обиде. Бабушка и дедушка души не чаяли в любимом внуке, наставляли и баловали. Отца он с тех пор так и не видел. Но до него доходили слухи, что тот женился во второй раз, на вдове с маленьким ребенком. Потом женщина куда-то подевалась – то ли умерла, то ли сбежала, кажется, никто так и не понял, а мальчик остался с отчимом.
Зная склонности и характер папаши, Габриэль догадывался, конечно, в каком аду очутился несчастный малыш и какое обращение ему приходится терпеть. Вступиться-то за беднягу некому. Но он не слишком беспокоился о сводном брате. В конце концов Габи его совсем не знал, да и не стремился узнать. Он думал о нем с чувством естественной брезгливости, как о ком-то использованном, испорченном, отравленном флюидами взрослой похоти. Мысль о том, что брату надо как-то помочь, обратиться в полицию или еще что-то сделать – ему в голову не приходила.
Известие о смерти отца пришло очень кстати. Большой деревенский дом достался Габриэлю по завещанию, и даже если сама постройка пришла в негодность, участок можно было продать. Габи в то время только начинал жить самостоятельно и нуждался в деньгах.
Со странным чувством он купил билет до знакомой станции. Дорога в детство, к похороненным светлым воспоминаниям и к собственной тайной, стыдливо скрываемой боли. Не все в его родительской семье было плохо. Прогулки в лес, воскресные обеды и ужины, путешествие на корабле по Рейну... Он помнил солнечные блики на волнах, не золотые, а радужные, как перья из хвоста райской птицы, мягкое покачивание и сонные, окутанные лиловой дымкой берега, древние замки и дома у самой воды. И резкий окрик: «А ну, отойди от борта, сейчас упадешь!» Габи всегда немного побаивался отца, нравом тот обладал тяжелым – но ведь он и тянулся к нему, считал защитником и примером для подражания. До тех пор, пока все не оказалось погублено, сломано, смято душившей рукой, не растворилось в холодном ужасе осенней дождливой ночи.
Старый дом как будто раздался вширь, оброс пристройками, террасками, которые выпирали из его боков, как прослойки жира или как уродливые опухоли. Но, вопреки ожиданиям Габриэля, он не пришел в упадок. Побелка на стенах смотрелась почти свежей. Черная черепичная крыша лаково блестела. Стеклянный козырек над входом, наполовину закиданный опавшими листьями, побурел и сверкал на солнце, как слюда. Даже лесенка у крыльца – узкая, из пестрого камня – казалась сложенной заново и выглядела не такой, какой Габи ее помнил. Ну да, столько лет прошло...
А вот сад зарос. Ежевика расползлась безобразно, колючими плетями, покрывая газон и забираясь на дорожку, а в просветах – стеной стояла крапива. Только под окном бывшей – а может, и не бывшей – кухни виднелась небольшая грядка с какой-то зеленью. Габриэль поднялся по каменной лесенке и подергал дверную ручку – заперто. Ключа у него не было, и он снова спустился в сад, раздумывая, что делать.
В этот момент дверь отворилась, и на крыльцо вышел мальчик лет шестнадцати. Высокий, но тщедушный, с неровно остриженными светлыми волосами, одетый в потертые джинсы и застиранную футболку. Он взглянул на Габриэля глазами цвета стоячей воды, серо-голубыми с солнечной рябью, и несмело улыбнулся.
Габи вздрогнул. Он совсем забыл про сводного брата.
- Хорста больше нет, - сказал мальчик.
- А ты?
- А я – Кристиан.
Габриэль передернул плечами. На такое наследство он не рассчитывал. А впрочем... парень уже почти совершеннолетний. Уж кто-кто, а он, Габи вовсе не обязан о нем заботиться. Пусть идет на все четыре стороны.
- Вот что, Кристиан, - заявил он без обиняков, - этот дом теперь мой. Я собираюсь его продать.
Паренек стоял спокойно и, чуть прищурившись, смотрел на солнце. Казалось, он не слышал того, что говорил ему брат. Потом встрепенулся и растерянно заморгал.
- Я должен уйти? Прямо сейчас?
- Зайдем в дом, - усмехнулся Габриэль. – Помянем отца.
Как ни странно, ни гостиная, ни кухня почти не изменились, а бывшая детская и подавно выглядела так, будто Габи только вчера ее покинул. Те же постеры на стенах, только выцветшие и словно посеревшие. Деревянный письменный стол. Старый магнитофон на тумбочке в углу и стопка кассет. Все какое-то печальное и ветхое. Но комната явно жилая. А на тщательно заправленной кровати сидела красная плюшевая лисица – много лет назад забытая им игрушка. При взгляде на нее у Габриэля защемило сердце.
Он медленно обошел дом, чувствуя себя то ли призраком среди призраков, то ли глуповатым туристом в музее прошлого. Кристиан неслышно следовал за ним по пятам.
- Ну что ты за мной ходишь, - бросил Габи с досадой. – Свари хоть кофе... Или еще лучше – найди чего-нибудь выпить. Был у вас какой-нибудь алкоголь?
- Да, - пугливо ответил Кристиан и тенью скользнул на кухню.
За бутылкой шнапса они, наконец, разговорились. Вернее, пил только Габриэль, а его сводный брат лишь пригубил огненный напиток и закашлялся.
- Что, не приучил он тебя пить?
- Кто, Хорст? Нет... я сам не хотел.
- А с твоим хотением кто-то считался?
Кристиан низко опустил голову.
- Вообще-то, нет.
Короткой беседы с братом оказалось достаточно, чтобы худшие опасения Габи подтвердились. Да, Кристиана держали в доме – пленником. Он не смел выходить за пределы сада. А если в кои-то веки к отчиму заглядывал кто-то из соседей, должен был тихо сидеть в своей комнате и никому не показываться на глаза.
Да, Хорст его бил. За любую провинность и просто так, из чистого садизма или по причине плохого настроения. Взваливал на него всю тяжелую и нудную работу по хозяйству и в огороде. Ничему толком не учил, хотя и подкидывал иногда аудиозаписи с книгами или малопонятными лекциями, научно-популярными, религиозными и просто какими-то мутными по теме и смыслу. И да – отчим принуждал его к сексу. С самого раннего детства, но сколько лет ему было, когда все это началось, Кристиан не мог сказать.
- Он тебя использовал, - мрачно произнес Габи, и лицо его исказилось от ненависти. – Грязно и подло.
- Он меня любил, - возразил Кристиан. – По-своему. Жестоко. Но любовь – это ведь не всегда сладкая конфета, - он пожал плечами. – Это и боль тоже.
Габриэль вспыхнул. При виде такого унижения, рука у него сама сжалась в кулак. Но он сдержался и не ударил брата.
Вероятно, именно в этот момент у него созрело решение. Опрометчивое, быть может... Но что-то бесконечно трогательное почудилось ему в хрупкой фигуре Кристиана, что-то жалкое и одновременно притягательное. Габи и сам не понимал, для чего это делает. Из сострадания ли, из человеколюбия, не вытравленного даже самыми темными страхами его детства, или потакая свои собственным тайным желаниям? Но он не оставил сводного брата в пустом доме и не выгнал вон, а взял его с собой.
Стояла не холодная и мокрая ночь, а ясный сентябрьский день. Очень теплый, почти жаркий – последний радостный привет уходящего лета. Но Габи шел по деревенской улице и вел за руку Кристиана, широко, по-детски распахнувшего глаза. И словно все повторялось. Даже сумка, из которой торчала голова плюшевой лисицы. Нет, он точно чокнутый, этот маугли. У Габриэля все перевернулось внутри, когда он увидел, что брат пихает поверх своих вещей старую игрушку. Впрочем, брать ему было особенно нечего. Пара тряпок, толстый вязаный свитер женского фасона – от матери, что ли остался? Драная курточка... На кассеты Кристиан только покосился, как Габи сразу же заявил, что прослушивать это старье не на чем и, вообще, если ему надо, то дома есть дисковый проигрыватель, и можно купить любые записи, хоть музыкальные, хоть какие.
Они пришли на станцию, и Габи купил два билета. На платформе, резко освещенной солнцем, переминались с ноги на ногу в ожидании поезда немногочисленные пассажиры. Мальчик с велосипедом, старушка, две школьницы-подруги, а может, и сестры, потому что похожи и с одинаковыми рюкзаками, щеголевато одетый молодой мужчина с чемоданчиком на колесах... И девушка – с огромным букетом, нет, целой охапкой цветов, сверкавших в золотом сиянии, распадавшихся на яркие белые звезды, каждая из которых оттеняла девичью красоту, как драгоценный бриллиант. Габриэль поморщился. Он терпеть не мог большие букеты, считая их аляповатыми и безвкусными. На девчонку Габи даже не посмотрел, мало он их, что ли, видел? Зато Кристиан застыл, как вкопанный, открыв рот и не сводя очарованного взгляда с этого снежно-огненного великолепия, с разбросанных по плечам рыжих волос и белых цветов.
А девушка стояла, прижимая к себе букет, и улыбалась – не кому-то конкретно, а просто так, солнцу, небу и какой-то своей заветной мечте.
- Хватит пялиться на людей, - прошипел Габи, толкнув Кристиана в бок, и до хруста стиснул его тонкие пальцы. – Это неприлично.
Кристиан дернулся, но мимолетная гримаса боли на его лице тут же сменилась восторженной улыбкой.
- Но люди так красивы!
- Ладно, ладно... Пойдем уже.
В поезде Габриэль усадил брата у окна, пусть смотрит на плывущие мимо пейзажи и помалкивает, а сам погрузился в раздумья. Он вспоминал отцовский дом, такой знакомый и при этом – страшный и чужой, из которого сегодня, как больной зуб, окончательно вырвали живую душу. Прикидывал, что надо бы нанять маклера, пусть все устроит с продажей, лишь бы не возвращаться туда самому и снова не вдыхать отравленный воздух детства.
Но Кристиан ерзал на сидении, разглядывая пассажиров в вагоне – он явно скучал.
- Какие цветы она держала? – оторвал он брата от размышлений.
- Астры, - нехотя откликнулся Габи. – Или георгины. Я не знаю.
- У нас в саду такие не росли.
- Да, отец их не любил.
На пару минут Кристиан замолчал, провожая глазами идущего по проходу оборванца с собакой. Потом снова заговорил.
- Цветы – это чтобы дарить, да? Когда хочешь поделиться чем-то из сердца, но не находишь слов?
Габриэль не выдержал.
- О, Господи! Да заткнись уже ты наконец! – прикрикнул он на брата.
И тотчас устыдился. Парень впервые вырвался на свободу. Конечно, ему любая мелочь в диковинку.
В жестокости отцовской любви Габи убедился, когда уже дома велел сводному брату раздеться. И сам, в нетерпении своем, помог ему, только слегка побледневшему, совлечь с себя старенькое бельишко...
«Ну а что, - зудела где-то в подсознании подлая мысль, - какая разница, он уже ко всему притерпелся. Он другого обращения и не знает...»
Не мыслишка даже – а оправдание тому, что он, сам себе не давая отчета, собирался сделать.
Все тело Кристиана – до безобразия костлявое – оказалось покрыто длинными глубокими царапинами, порезами и шрамами, и уже почти зажившими синяками. Габи разглядывал его с болезненным любопытством. Почему-то именно это уродство, эта боль истерзанной плоти, эти раны и ссадины всколыхнули в нем и острую жалость, и пряное хищное чувство, от которого хотелось или придушить брата, как его самого в детстве – отец, или обнять, или ударить, оттолкнуть. И Габриэль, действительно, толкнул его со всей силы. Кристиан пошатнулся и, как безвольная кукла, ничком упал на кровать...
...И лишь потом пришло раскаяние. «Яблочко от яблони... – думал Габриэль со все возрастающей неловкостью. – Ну, и чем я лучше отца? Да получается, что ничем. Осуждал его, а сам...»
- Прости, - сказал он брату, - я не должен был этого делать.
- Да нет, все хорошо.
Кристиан подобрался и сел, и потянулся за своей одеждой.
- Нет, не хорошо, - упрямо мотнул головой Габи. – Я не хочу, как он... как твой отчим. Не хочу тебя насиловать.
- Он меня не насиловал.
- Нет?
- То есть сначала, конечно – да. Но потом я понял, что если буду делать это добровольно – ему не нужно будет меня заставлять. Так легче и проще, не надо ни сопротивляться, ни чувствовать себя униженным.
- Но ты был унижен, - заявил Габриэль. – Да и сейчас... Это все равно насилие, даже если с виду насилия нет. Ты что, совсем ничего не понимаешь? Господи, что за дикая теория! Ладно, забудь, это больше не повторится.
Но это повторилось. И еще раз. И еще – и повторялось до тех пор, пока не вошло в привычку. Кристиан покорялся все с тем же молчаливым безразличием. Однако он похорошел. За пару месяцев немного набрал вес и, хотя оставался худым, уже не напоминал оживший скелет. Шрамы с его тела постепенно сошли, и кожа стала мягкой, а глаза заблестели.
Габриэль учил его читать и писать, но нетренированный ум с трудом воспринимал новые знания. Зато Кристиан счастлив бывал, завладев карандашом или шариковой ручкой. Разорвав чистый лист бумаги на отдельные карточки, он на каждой рисовал цветы и складывал их стопкой на угол стола.
- Ну что ты делаешь? – досадовал на него Габи. – Ведешь себя, как маленький. Как ты, вообще, жить собираешься, ничего не умея?
Тот смотрел виновато, снова принимаясь за буквы, но слабая тень улыбки то и дело пробегала по его лицу, чуть приподнимая уголки губ, и солнечными точками отражалась в зрачках.
- Ладно, - вздыхал Габи. – Скажи уже, что задумал.
Тот молчал, улыбаясь, но когда стопка на столе достигла значительных размеров, взволнованно спросил:
- Можно, я выйду на улицу и раздам их людям?
- Что? – опешил Габриэль.
- Ведь это цветы! Помнишь, когда мы ехали от Хорста...
- Да-да, - Габи закатил глаза. – Помню. Цветы, чтобы дарить... Конечно, ты можешь идти куда угодно, - сказал он осторожно. – И делать, что хочешь. Ты не в тюрьме. И я тебя не запираю – уясни это раз и навсегда. Но...
Он замялся, представив себе Кристиана, раздающего прохожим листки со своими каракулями, и ему стало нехорошо.
А тот уже встал из-за стола и торопливо распихивал карточки по карманам.
- Погоди, - остановил его Габриэль. – Давай сделаем так. Ты нарисуешь их в цвете, а то черно-белые картинки – это как-то скучно. Я принесу тебе завтра краски, мелки или фломастеры... что-нибудь такое. А потом превратим твои рисунки в открытки, я знаю одну типографию, где можно отпечатать маленький тираж, и отдадим в какой-нибудь магазин на реализацию. Но надо обязательно написать на них пару слов, пожелать людям счастья, удачи или чего-то такого. Без этого нельзя. Так что не валяй дурака, а садись и занимайся.
Кристиан послушно сел и придвинул к себе книгу.
Рисовать восковыми мелками ему понравилось. Не крошатся, не пачкаются... (Попробовав раз писать акварелью, он вымазался по уши в краске). На бумаге оставляют яркий след. О технике он не имел ни малейшего представления, да она его и не интересовала.
- Господи, какое убожество, - покачал головой Габи, глядя на жалкую попытку брата изобразить астру.
- Ты неправильно смотришь. Надо по-другому, - возразил Кристиан.
– Как?! Ладно, я обещал, будет тебе открытка. Только напиши что-нибудь.
Писать он уже научился. И деньги у них появились – после продажи отцовского дома.
- Я пожелаю ей счастливого пути, хорошо?
- Кому? – изумился Габи, но вспомнив девчонку на железнодорожной платформе, ухмыльнулся.
- Все об этой думаешь... Влюбился ты, что ли?
- Как я мог?
- Да никак, - вздохнул Габи. – Не бери в голову.
Сначала несколько невзрачных поздравительных карточек сиротливо ютились на магазинном стенде, заслоненные более приметными и красивыми собратьями. На них не обращали внимания. А кое-кто даже презрительно пожимал плечами, взирая на странный арт.
И вдруг их стали бешено расхватывать, так что буквально через пару часов раскупили все, и магазин затребовал еще. Вскоре у Кристиана не осталось ни одной свободной минутки. Он только и делал, что, сидя за письменным столом и высунув от усердия кончик языка, рисовал свои картинки, которые – право же – и у пятилетнего малыша получились бы лучше. Ну, а Габи, давно уже забросивший работу в автомастерской, решал тем временем деловые вопросы: типография, бухгалтерия, реклама...

- Вы сказали – магия? – Габи озадаченно потер лоб.
Чем-то забытым отзывалось это слово внутри, чем-то волшебным и детским, и наивно-добрым, как неумелые рисунки брата. Магия... Он поднял глаза и, взглянув на девушку, увидел, что она симпатичная, и улыбка у нее искренняя, а волосы с легкой рыжинкой, как мех у лисицы. Букет белых георгин ей в руки – и стала бы похожа на ту, юную музу Кристиана.
- Да! – с воодушевлением откликнулась журналистка. – Вы же знаете... Нет, как вы можете не знать? Что все пожелания с ваших открыток – исполняются! Все! Абсолютно все! И даже больше!
- И даже больше? – оторопело повторил Габи.
Девушка порылась в сумочке и благоговейно извлекла на свет божий сложенный вдвое листок. Разгладила сгиб, и бережно, как хрупкую драгоценность, преподнесла Габриэлю. А тот уставился на открытку Кристиана, оглушенный, без единой мысли в голове, не зная, что сказать. Непонятный цветок – то ли гвоздика, то ли розовая ромашка, изображенная не в центре, а чуть смещенная к левому верхнему углу. И под ней – наискосок алая надпись: «Любви и радости!».
- Вот! – торжественно объявила девушка! – Завтра я выхожу замуж! За любимого человека! Очень-очень любимого!
Она буквально светилась от счастья.
- А...
Габи открыл рот. И снова закрыл.
- Вы волшебник! Как вы это делаете?
- Это не я рисовал, - признался Габриэль. – Художник – мой сводный брат, Кристиан Леранж.
- А можно с ним поговорить? – тут же насела на него журналистка.
- Нет, - он лихорадочно соображал, что бы такое соврать, - нельзя. Кристиан – молчун и затворник. Он не дает интервью.
С трудом отвязавшись от восторженной газетчицы, Габи вынырнул из осеннего света на июльскую улицу и, все еще ошеломленный, почесывая от смущения подбородок, заторопился домой.
А ведь он знал! Давно уже знал, просто не давал себе отчета, как таинственно и чудесно нелепые, мелками нарисованные цветочки меняли его жизнь, и жизни других людей, и все вокруг. Он вспомнил, как шел на экзамен... Габи учился заочно, но сессию приходилось сдавать в университете... И попросил брата дать ему на счастье какой-нибудь рисунок. И тот протянул ему карточку с голубым васильком и одним только словом: «Удачи!». И что же? Габи не только блестяще сдал экзамены, но удача не покидала его больше никогда, и любое дело ладилось. Деньги буквально липли к рукам. А как согревал его этот крошечный листок бумаги! Сквозь толстую куртку, сквозь заскорузлый панцирь обид и равнодушия – дарил удивительное тепло.
Все желания исполняются. Все – и даже больше.
Он думал о том, как привязался за эти месяцы к брату, с которым жил в совсем не братском союзе, но какая разница, и кто им судья... Быть может, даже любил его. За что? А кто его знает, ведь любят не за что-то, а просто так. И все-таки, ответил он на свой же вопрос, за ангельскую хрупкость, за чистоту души, которую никто не смог отнять, за то, как в его глазах отражалось солнце.
А Кристиан его любил? Нет, вряд ли. Его лишили свободы, лишили выбора. А в сердце человека несвободного может ли расцвести какое-либо живое чувство? Наверное, честнее и милосерднее было не тащить его за собой, с грустью признал Габриэль, а оставить одного посреди большого мира. На утлой шлюпке его изломанной личности кинуть посреди ночного океана... И возможно, он смог бы выплыть и пристать к какому-нибудь берегу. А может, утонул бы.
Он шел медленно и все замедляя шаг, а в нагрудном кармане ворочалась, грела и дышала, как живая, нарисованная удача.

А тем временем Кристиан в своей комнате склонялся над очередным рисунком, но даже не смотрел на него. Творчество было для него сродни медитации. Он то выглядывал в окно, изучая редких прохожих, то всматривался внутрь себя. И все, что он видел и там, и тут – искрилось невероятной, изумительной красотой.
Кристиан размышлял о долгих годах, проведенных в доме отчима. Но он думал о них без страха и горечи, как о чем-то свершившемся, но не забытом. И о Габриэле, чья любовь была так похожа на любовь Хорста, только неуверенная и виноватая. И обо всех когда-либо встреченных им людях, о девушке с букетом, о детях, играющих под окном, о сидящей на лавочке старушке и дворнике с метлой, меланхолично скребущем крохотный квадрат асфальта.
Из сердца его лилась незамысловатая молитва: «Господи, пусть они будут счастливы! Пусть они все будут счастливы!». Она струилась по руке и вниз, по пальцам, до чутких кончиков, и, пропитывая мелки, стекала на бумагу – и превращалась в цветы.