Была у Онуфрия Петровича своя нефтяная скважина. Не то чтоб из самых лучших (уж Онуфрий-то Петрович ясно видел – у соседей и нефть пожиже, и труба поближе, и налог пониже), но и не так чтоб совсем завалящая. Напор стабильный да запас обильный – а что еще в наших краях для счастья надо? Да и располагалась она просто божественно – прямо на высоком волжском берегу с видом на камыши, баржи да сухогрузы. А воздух какой, воздух! Никакой дачи не надо.
Досталась она ему как бы по наследству, а как бы даже и не совсем. Дядя его, Самсон Нилыч, помирая, позвал Онуфрия и сказал:
- Есть у меня скважина, дорогой племяш, а передать некому. Был сын да к басурманам уехал. Вернется, не вернется – про то не ведаю. Так что владей пока, но помни: если Митька приедет – все ему.
С тем и отошел. Онуфрий Петрович, правда, помог ему слегка, но не по злобе, а из человеколюбия – уж больно мучился тот перед смертью, хоть и не болел ничем. Но... дело прошлое, ворошить – что дым собирать.
Мужички наши сперва приняли Онуфрия Петровича неласково. Кому же понравится, что хозяин приехал? Но он, тихим словом да робким взглядом, переломил мужичков. Дошло до того, что пускать его стали к самому вентилю. Один раз даже покрутить дали.
- А держал ли ты, Тит, - говорил он мне потом с восторгом (это я – Тит-то), - держал ли ты, Тит, в своих руках ядерный чемоданчик? Чемоданчик что! – так, ключи от геенны огненной – а тут вентиль держишь! Крутишь и слышишь, как тепло к людям по трубам идет. И так кровь по жилам струится, что и рая не надо!
От восторга он даже перелил слегка кому не надо было. Его уж больше к крану не подпускали. Да он и не просил; знал, что и без него все поделят по-честному.
Долго ли, коротко ли, но тут возвращается вдруг Митька, Дмитрий Самсоныч, сынок Самсон Нилыча. Лощеный, в Европах у бусурманов и езуитов обученный, фрукт – в вазу не клади! С женой косенькой и с дочуркой обаяшкой. Онуфрий Петрович ему все показал – где нефть выходит, куда труба уходит, где досточку подложить, чтобы панталончики клетчатые, французские не замарать – и удалился из деликатности: мол, нужда будет, сам его позовет. В том, что нужда будет, он и не сомневался; кто как не Онуфрий Петрович лучше всех знает, как со скважиной обходиться? что мастер Прокопьич каждую пятницу в запой уходит, а в понедельник его надо кваском с изюмом отпаивать, а до вторника не трогать? что с техником Буровым в дурачки играть не садись, а в домино можно? что нефть нефтью, а кухарка Маняша страсть как огненна и петуха сготовит в вине, если ее с вечера приласкать?
День прошел, неделя, месяц к концу подходит, а Онуфрия нашего Петровича не зовут. Озлился Онуфрий Петрович, оскорбился в родственных своих чувствах – ведь не чужой он Митьке, чужого-то и то отблагодарить бы полагалось, что скважину в порядке содержал и сберег в лихое наше время, и к какому никакому кранчику пристроить – да и плюнул в сердцах. Купил лодку-моторку и стал по камышам осетра гонять, от рыбнадзора прятаться, на вышку буровую издалека только поглядывать и хмуриться.
А Дмитрий-то Самсоныч на скважине порядки завел – хуже немецких. Взвыли мужички, пришли Онуфрию Петровичу в землю кланяться:
- Батюшка, Онуфрий Петрович, никакой нашенской мочи нет больше бусурманские порядки терпеть! Забодали нас Митрий Самсоныч хозяин. Никаких у них понятий о том, чем живет мужичок русский, не имеется! Сами к крану встали и сами крутят, хошь ложись помирай! Мы уж им и лом в насос совали, и трубу пополам резали, и ентиль дегтем мазали, а у них и в башку не вступит, штоб от крана, значить, отойтить. Смилуйся, Онуфрий Петрович, батюшка, отыми у них скважину, дай нам вздохнуть, весь мир просит!
Усмехнулся Онуфрий Петрович в усы и говорит:
- Как же я, любезные мои, вашего законного хозяина от скважины ототру?
- А и не нашенское это дело, на то вы и интеллигенция, штоб законы понимать, а только если не надумаешь, куда их девать-то, Митрия-то Самсоныча, то и наше к тебе полное презрение выйдет и окончательный облом. Уйдем со скважины-то.
Задумался тут Онуфрий Петрович туго и надумал один хитрый ход, чтобы, значит, Митьку-барыгу обратно в Европу выдавить. Пришел к нему и говорит:
- Подлец ты, Митька, против экологии выходишь. В Европах обучался, а того не видишь, что из скважины вот этой твоей нефть в землю сочится, отравила уж все вокруг. Волга-матушка плачет. Осетр, и тот забижается, в Иран весь ушел. Сам, небось, воду ту пьешь и дочурку-красавицу поишь. Али перед друзьями своими езуитами не стыдно?
Крепко надеялся Онуфрий Петрович на этот свой аргумент, думал, как услышит Митька про дочурку и езуитов, сбледнеет весь с лица, повинится и в Европы утечет. Как бы не так! Рассмеялся братец его двоюродный и отвечает:
- Иезуитам я своим копеечку заплачу, на храм, они меня и восславят. А воду мне из Европы в бутылках возят. Ты бы, - говорит дальше, - кузен, в дела мои не лез, крепче спать будешь и дольше проживешь.
Закипела тут кровь у Онуфрия Петровича, и уже не за мужичков – для своей чести порешил он изгнать супостата из земли русской. Чтоб ему, Онуфрию Петровичу, чьи деды со Стенькой Разиным по этой самой Волге-матушке на расписных ладьях плавали и разбоем не брезговали, в родной земле смертью грозить? – да не бывать такому! Пусть Митька и родич ему, да только пусть и он свое место знает – от входа третья лавка слева.
Позвал он тогда из мужичков кого позлее да потолковее и наказал Митькин дом спалить. И спалили. Да только было у того все застраховано в поганой Европе – и дом и имущество – и выстроил он себе дом краше прежнего и все ходил и насмехался над местными.
- В этой стране, - говорил (как будто и сам не здесь родился!), - самый распоследний дурак королем будет, если захочет, конечно. Дурни вы, ленивые, вот что.
Видит Онуфрий Петрович, что никакого сглаза на Митьку нет, и кручинится. А тут еще и мужички стали ехидно поглядывать да при встрече не так охотно шапки снимать. Что делать? Пошел он в храм к батюшке и говорит:
- Дмитрий Самсоныч хоть и брат мне двоюродный, а крепко обидел нашу веру православную. Ведь он кому? – ведь он езуитам денег шлет и молить за себя просит. На тебя надежа одна, священный, направь на него анафему, пусть изыдет из земли нашей обратно к езуитам своим.
- И-и! – отвечает батюшка. – Анафему! На вас анафем не напасешься. Да и за что? За то что на бога пожертвовал?
- Так на чужого бога, на чужого! – возопил Онуфрий Петрович.
- Бог един! – строго вразумил его батюшка. – А через ту копеечку православную, что от Дмитрия-то Самсоныча, глядишь, и иезуиты заблудшие в нашу единую веру потянутся. К тому же им-то Дмитрий Самсоныч копеечку, а мне рублик! Уйди, Онуфрий, не то на тебя самого анафему напущу. Уйди от греха!
И так бы и сгинуть Онуфрию Петровичу без сатисфакции, так бы и сложить буйну головушку, кабы не вечный наш спаситель – зима. Закружило, замело по-над Волгою, ледок по утрам стал вставать тонкой корочкой, глядишь – уже и галку держит, уже и зверя что покрупней, уже и человека... Климат-то наш справедливый – где летом напекло, там зимой и отморозит. Только не каждый к нашему климату способный. Супружница Дмитрия Самсоныча, ну та, косенькая-то, филипинкой оказалась. Где-то он ее в Европах подцепил и дочурку красоточку с ней нажил. Не вытерпела она волжской зимы и в путь засобиралась.
- Не могу, - лопочет по-бусурмански, - Митьйа, жить здесь и умирать здесь тоже не хочу. В Европы жить не пускаешь, так хоть умереть туда отпусти. Промерзла до остервенения.
Ну как тут не отпустишь? Стал Дмитрий Самсоныч на поездку деньги считать, что от вентиля ему в карман натекли. Считает-считает, ан денег-то и нет! Чем дальше считает, тем меньше денег у него и есть, да еще всем кругом и должен. И так считал, и как-то по-хитрому, по-импортному, в три колонки, да только так и так выходит – вентиль-то у него худой! Он в розыск; пусть, говорит, найдут мне воров невиданных, что из-под самого носа нефть увели, а те смеются. Это, говорят, ваше внутреннее хозяйственное дело, сам и ищи; а вот то что налогов платить тебе нечем, вот за это мы к тебе скоро придем и всю мелкую твою душонку из тебя вытрясем. Он к губернатору; караул! кричит, обокрали! – его и на порог не пущают, еще и морду начистили. Закручинился он, загорюнился, а тут еще косенькая под боком стонет, дочку жалеет, обнимает, совсем, значит, без Европ к Господу отходить собралась.
Делать нечего, призывает он Онуфрия Петровича.
- Как же так, - говорит, - кузен, пока скважина как бы твоей была, жили-не тужили, а как ко мне законно перешла, все деньги и утекли? Объясни, сделай милость.
Смирил Онуфрий Петрович радость нечаянную от супостатовых слов, дочурку его, племянницу свою, по головке погладил, пожалел и говорит, на невестку косенькую не глядя:
- А потому, братец мой любезный, что ты за деньгами гоняешься, к вентилю прилип и копытами своими езуитскими от всех отбрыкиваешься, а мы, здесь, в этой стране, - он нарочно ударение сделал на этой стране, но тот не заметил даже, - не за деньги привыкли работать, а по справедливости.
- Да как же ты ее измеришь, справедливость твою? – кричит тот.
Вот тут Онуфрий Петрович такое ответил, что до сих пор у нас все помнят.
- А совесть тебе на что? Есть у тебя совесть-то?
Тот так и присел.
- Зачем мне, - говорит, - такой актив да еще при таком климате? Разбирайтесь сами.
И уехал с семьей обратно в Европы. Перед отъездом, правда, скважину на Онуфрия Петровича переписал и условие выторговал, чтобы ему аккурат каждого месяца пятнадцатого числа денег присылали, ну, там, сколько есть и сколько не жалко. Видно, совесть проснулась у человека.