Моя добрая фея... Нет, не лично моя. Она не муза и не ангел-хранитель, и не приставлена высшими силами к кому-то персонально. Она просто живет. Белокожая и зеленоглазая, с волосами, как темный мед, и крохотными пятнышками солнца на чуть вздернутом носу. Летом она ходит в джинсах и шелковой блузке навыпуск, а весной и осенью – в длинном светлом плаще, обмотав шею газовым шарфом, разноцветным, как ее душа.
Ее непросто узнать в толпе, разве что по взгляду, но это ведь дурной тон – смотреть в глаза незнакомым людям. А еще, она никогда не стареет, не меняется ни единой черточкой, ни складкой, ни морщинкой, из года в год оставаясь прекрасной и юной. Как не стареет любовь. Как не стареет доброта.
Наша первая встреча случилась, когда мне было пять лет... или шесть, точно уже не помню. Знаю лишь, что еще не ходил в школу. На дворе стоял сентябрь, яркий и теплый, и прозрачный, как отмытое до скрипа окно. Еще не золотой, но слегка подернутый нежной позолотой. И небо плыло над головой такое синее, какое бывает только в детстве и только ранней осенью. Я играл на площадке перед домом, раскачивая на качелях своего младшего брата – Дениса. Мы погодки, росли вместе, хотя потом нас, конечно, разбросала жизнь... В какой-то момент я не успел увернуться от качелей, и они, врезавшись в меня на полном ходу – сбили с ног. Помню солнце в листве и смех брата, и детские голоса вокруг, а уже в следующий миг – меня настиг сильный удар, я опрокинулся и почти потерял сознание. Во всяком случае, свет померк, и небо надо мной почернело, словно закопченное, и звуки доносились теперь искаженные и глухие, точно сквозь вату. Понятия не имею, долго ли я пролежал под качелями, едва сознавая, что где-то поблизости ревет в испуге брат, и что надо мной сгущается мутная тень. Время в такие минуты течет еле-еле, густое и вязкое. Потом меня подняли и куда-то несли - бережно, покачивая легко, как бумажный кораблик на волнах, и качался мир, качались ветки клена, протягивая к моему лицу раскрытые ладони... Я очнулся на скамейке. Кто-то осторожно промокал мой лоб влажной салфеткой или платком, а голова, тяжелая и словно до краев полная тупой болью, покоилась на чьих-то коленях.
- Сейчас, малыш, потерпи, - произнес ласковый голос, - сейчас придет твоя мама.
Я приоткрыл глаза-щелки – оказалось, они заплыли, и опухшие веки поднимались с трудом – и увидел сияющий лоскуток голубого. Мне почудилось – это небо, снова ясное, очищенное от копоти. Но на самом деле это был рукав – тонкий и пропитанный солнцем рукав шелковой блузки. Я вдохнул ее судорожно, со всхлипом, эту прохладную голубизну. Втянул в себя, как живительный воздух, и едва не уплыл снова в страну безвременья.
Не знаю, как вы, но я к своим шести годам уже кое-что знал о феях. Каждый вечер мама читала мне сказки о разных волшебных существах. Поэтому я твердо верил, что, например, гномики всегда ходят в разноцветных шапочках-колпачках. Что ундины – это полулюди-полурыбы и живут на дне глубоких озер. У эльфов острые уши, а колдуньи, как правило, старые и уродливые, но часто притворяются добрыми бабушками. Феи, наоборот, прекрасны и юны. Я представлял их себе златоволосыми и зеленоглазыми, в легких воздушно-голубых платьях.
Слегка повернув голову (а боль в ней плескалась, как соленая вода), я разглядел склоненное надо мной лицо, встревоженное и, точно зеркало, отразившее мое страдание. И бесконечно добрый взгляд... Как у мамы, только еще мягче, душевнее, без пугающей иногда строгости и беспокойных вопросов. И в уме у меня сразу щелкнуло – вот она, настоящая фея.
- Потерпи, - сказала она, - сейчас немного пощиплет. Я смажу твою ранку йодом.
И лоб, действительно, защипало. Но только чуть-чуть. А потом я как будто уснул. Проснулся дома. У моей постели хлопотала мама, прилаживая мне на голову холодный компресс. Младший братик сидел с понурым видом на высокой табуретке и очень обрадовался, когда я пришел в себя.
- Я думал, ты умер... думал, ты умер... умер... – заверещал он, и я поморщился от боли.
«Не пищи, Денис», - хотелось мне сказать, но язык распух и едва ворочался во рту, огромный и со вкусом крови. Очевидно, я прикусил его при падении.
Позже я расспрашивал маму, что это за красивая, добрая тетя, похожая на фею из сказки, пришла мне в тот раз на помощь? Кто она? Откуда взялась и где живет? Но мама лишь качала головой. Кто ее знает, наверное, приехала в гости к кому-нибудь из соседей. Или случайно забрела к нам во двор. Да любой нормальный взрослый помог бы попавшему в беду ребенку!
С того далекого дня ее образ поселился во мне, отпечатавшись где-то на оборотной стороне души. Как мечта? Как сон? Не знаю... Бывают такие воспоминания, вроде бы и ненужные. Но они, тем не менее, живы сквозь годы и нет-нет да и поблескивают, как монетки на дне фонтана.
Я снова встретил свою добрую фею через пятнадцать лет – и сразу узнал, да и как было ее не признать? Она совсем не изменилась, только волосы остригла коротко, почти под мальчика – модная в то время стрижка – так, что они легкими струйками дыма клубились у нее на висках. Они даже светились в темноте – эти яркие завитушки. Как и ее кошачьи глаза... уверенно выхватившие из мрака мое распростертое на асфальте тело.
В нашем парке и летом фонари горели через один. А к осени, когда вечера длинные и ранние, а низкие тучи скрывают луну, свет и вовсе иссяк, побурел и скукожился, как трава под холодным дождем. Листья и сор, летящие по ветру, налипли на и без того запачканные плафоны, а летняя пыль превратилась в липкую грязь. Она пропускала редкие и узкие лучи, похожие на иглы, но толку от такого освещения было мало. Не только черная мешанина кустов и деревьев, но и скользкие от листвы дорожки тонули во тьме. Но, возвращаясь с вечерних лекций, я зачем-то решил сократить путь. Вернее, я знаю – зачем. Устал и продрог в тонкой ветровке – октябрьские ночи в том году выдались почти ледяными. Хотелось побыстрее очутиться в тепле и забыться на диване, с чашкой горячего чая или глинтвейна. Долгожданный отдых, одиночество и покой, и согревающий напиток, ни о чем другом я не думал. А парк знал, как свою собственную квартиру, и мог пройти его насквозь не то что в темноте, но даже с закрытыми глазами.
Оказалось, напрасно я так сделал. Потому что порождения тьмы напали на меня. Их было пятеро или шестеро, я точно не понял, рослых черных фигур, лица, как масками, прикрыты глубокой тенью. Потребовали вывернуть карманы. Мне бы подчиниться, а не артачиться... У меня и денег-то с собой было немного... Однако я растерялся и, как загнанный в угол пес, сперва начал отбрехиваться. Затем попытался убежать... И ладно бы – резко нырнул в кустарник, это давало бы хоть какой-то шанс. Но я бросился назад по тропинке, и, конечно, меня догнали. Ударили по голове. Короче говоря, меня избили до состояния полутрупа. Я лежал на стылой земле, не понимая, на этом ли я еще свете или уже на том. Подо мной хрустела тонким ледком лужица на асфальте, и, кажется, в нее понемногу вмерзала моя щека. Впрочем, это вряд ли... Не знаю. Я плохо соображал, и единственной мыслью билась в голове отчаянная фраза: «Господи, как же холодно!» Я почти не чувствовал боли. Только очень сильную, одуряющую слабость и странную скованность во всем теле. Словно из него вместе с кровью утекала жизнь, оставляя пустую, застывшую оболочку.
Вероятно, я так и замерз бы до смерти за ту долгую, долгую ночь... если бы не моя фея. Она появилась, словно ниоткуда. Из мишурного блеска фонаря, от которого кололо зрачки, из призрачного дымного облака, из нереальности слабого небесного света. На мгновение острый луч упал на ее лицо. И я увидел огненные колечки волос и знакомый, будто тонкой кисточкой обрисованный профиль. Она была в тот момент моей ровесницей или, может, на год-другой старше. Девчонка лет двадцати с небольшим. Она присела рядом со мной на корточки, пугливо тронула за плечо.
- Что с вами? Ой... Да что же это? Кто тебя так? Потерпи... я сейчас... сейчас приведу помощь.
И, торопливо стянув с себя плащ, она скомкала его и сунула мне под голову, повторяя:
- Сейчас, я сейчас, быстро... потерпи немного...
Вернуть бы хоть ненадолго тот вечер. Я столько бы ей сказал! Вспомнил бы, как утешала меня, пострадавшего от удара качелей. Ее нежгучий йод. И мягкие руки. Ее облачение феи из небесно-голубого шелка. Я бы спросил, из какой она сказки. И как мне, заплутавшему, попасть туда... Увы. Время не обернуть вспять, и что прошло – то прошло. А в тот момент я ничего не говорил, только закрыл с облегчением глаза. Потому что знал, теперь все будет хорошо, мне помогут, я выживу.
И я, действительно, выжил.
Наступила моя тридцать первая по счету весна. Хрупкая, как бутылочное стекло, грустная и дождливая. Тяжелое, серо-коричневое небо целыми днями, не переставая, сыпало моросью и поило упругую, молодую зелень. Холодные капли, срываясь с черных, голых еще ветвей, съедали последние дырчатые островки снега. Весна – это одновременно и смерть, и рождение чего-то нового. Так уж повелось. И так случилось, что в тот печальный апрель я столкнулся с первой ее ипостасью. Умерла мама. Инсульт и безнадежные попытки ее выходить, бессонные ночи и дежурства в больнице... Затем повторный – и все.
Проводить маму в последний путь пришли какие-то люди из общины, мне не знакомые. В основном, пожилые мужчины и женщины. И я – ее сын. Мы стояли вокруг открытой могилы – как бы отдельно друг от друга. Я, окруженный пустотой, и толпа незнакомцев. Все молчали, понурясь и прислушиваясь к напевному голосу кантора. И никто не плакал.
Читая Кадиш, я запинался на каждом слове. Листок у меня в руке быстро намокал под мелким дождем. Текст прыгал перед глазами. Я его совершенно не понимал, хотя когда-то в юности учил иврит. И в общем-то знал, о чем она, эта поминальная молитва. Там и перевод немецкий был, но, скользя взглядом по подстрочнику, я его не видел. Очнулся только, дойдя до знакомых слов: «Творящий мир в небесах, сотворит его для нас... и для всего Израиля... и скажите: «Омейн»...».
- Омейн, - глухо повторили за мной собравшиеся.
Вот как раз мира в душе мне и не хватало. В ней бились горе и отчаяние, и обида, и невыплаканные слезы, которым я – усилием воли – не давал пролиться. А больше всего – страх перед жизнью, из которой только что ушел единственный близкий мне человек. Словно рвались тонкие струны между настоящим и прошлым. Между пониманием, нежностью, теплом души – и горечью сиротства, пустотой, одиночеством. Как во сне, я бросил на простой сосновый гроб пригоршню земли. И отрешенно смотрел, как то же самое делали другие.
Когда я покидал кладбище, дождь усилился. Противная водяная взвесь превратилась в тугие струи. Они хлестали по голове, по плечам, по шее, по лицу. Не прошло и пары минут, как моя одежда промокла насквозь. Даже куртка – вроде бы непромокаемая – и разумеется, все, что под ней. Зябко поеживаясь, я долго искал свою машину. А когда нашел, увидел, что она заперта двумя другими. Так что выехать я смогу, либо позвонив в буксировку, либо дождавшись хотя бы одного из двух незадачливых водителей.
Я стоял, потерянный, не в силах сделать хоть что-то и даже не догадавшись спрятаться в машине от дождя. Вокруг меня люди разбредались по своим автомобилям. Кто-то пробормотал мне слова соболезнования. Я машинально ответил.
- Кто... мама? – раздался за моей спиной мягкий и в то же время энергичный юный голос.
- Да, - ответил я удивленно и обернулся.
Наверное, никому еще в жизни я так не радовался! Потому что это была она. Моя фея. Волшебница из далекого прошлого. Ее зеленые глаза стали как будто ярче, созрели, как изумруды в земле, и лучились таинственным, глубоким сиянием. Волосы отросли и темными ручейками стекали по плечам, по мокрому плащу... тоже мокрые и тяжелые от воды. Сейчас ее, ни на год не повзрослевшую, можно было принять за мою младшую сестренку. И только взгляд... Случайно поймав его, я понял, что это взгляд очень древнего и мудрого существа. Наверное, такого же древнего, как сама Земля. Моя фея улыбалась тонко и сочувственно, словно готовая в любой момент подхватить под руку, пожалеть, утешить.
Говорят, что настоящий мужчина не хочет жалости. А я хотел! Очень хотел... чтобы кто-то меня обнял и бережно погладил по волосам, как раньше – мама, прижался щекой к щеке... Мне хотелось положить голову на чьи-то колени – и так замереть. Слушать чье-то дыхание и самому дышать – все тише и тише, выравнивая биение сердца. И я душой потянулся к ней, моей спасительнице и помощнице. Как все живое тянется к свету доброты.
- Я узнал тебя, - сказал я просто. К феям не обращаются на «вы». – Ты помогла мне однажды. Нет, два раза.
Она кивнула, что означало, видимо: «Я всегда делаю так». А потом предложила:
- Тебе все равно сейчас не выехать. Это французы тебя заперли. Попробуй их найди... Пойдем лучше ко мне, здесь не далеко. Не мокнуть же нам под дождем. Кстати, меня зовут Кора.
Я вымученно улыбнулся и назвал свое имя. И мы пошли. Сперва по узкой, раскисшей тропинке поднялись вдоль ограды кладбища к французскому поселку. Миновали маленькую частную пасеку, а после – заблудились в сплетении улиц, среди аккуратных домиков и черных, голых деревьев, на которых уже набухали крупные цветочные почки. Дождь немного поутих, и небо не то чтобы очистилось, но слегка заблестело, словно прорвавшийся где-то сквозь прореху в тучах солнечный луч оживил и высветлил его. Поселок как будто раздался вширь, стал бесконечным. Мы блуждали, петляя, сворачивая во все более тесные проулочки и возвращаясь по своим следам, и я не знал больше, на Земле я еще или уже на другой планете, в другой вселенной.
- Ты живешь один? – спросила Кора, когда мы подошли к ее дому, светло-желтому с красной крышей, с остекленным крыльцом и лесенкой во двор. – Или жена не смогла прийти на похороны?
Я сглотнул.
- Нет, не один, с подругой. Вернее, с гражданской женой. Она не то что не смогла... Анника фрилансер, работает из дома и четкого графика у нее нет. Но на похороны идти не захотела. Она не любила мою маму.
Кора остановилась и строго взглянула на меня.
- Какая разница, любила или нет? Не быть с тобой рядом в такой день...
Я беспомощно покачал головой.
- Что же я мог сделать? – и добавил со вздохом. – Она так и не простила маме одной колкости... Даже после смерти не простила. И мне – тоже.
Мы вдвоем поднялись на крыльцо и перешагнули порог – и тут же я очутился в сказке. Нет, я вовсе не хочу сказать, что у в гостиной у Коры была какая-то особенная мебель или сказочно-идеальный порядок. Обычные диван и кресла в светло-бежевых гобеленовых чехлах, и журнальный столик, а также стенка с телевизором и книгами. На окнах – двойные шторы: легкий узорчатый тюль и плотные, солнечно-желтые занавески с золотыми блестками. И всякий мусор на подоконниках – сухие цветы, стаканчик с какими-то мелкими железками, болтами и шурупами, круглый коричневатый кактус в надбитом горшке. Но что значило это все по сравнению с особой, уютной атмосферой домашнего тепла, любви и защиты от враждебного, холодного мира?
Кора заставила меня снять промокшую одежду и развесила ее на батарее, а мне выдала цветастый безразмерный халат, в котором я сделался похож на турецкого султана. В другое время и в другом месте я бы, наверное, умер от смущения – но не там, не в заколдованном царстве моей феи. Рядом с ней подобные эмоции даже не возникали или, возникнув, тут же таяли, как апрельский снег от весеннего дождя.
Мы сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, пили горячий чай с коньяком и разговаривали. Вернее, говорил, в основном, я – о маме. От самых моих первых лет, когда она, как львица, всегда кидалась за меня в бой, если мне что-то угрожало, а когда мне было плохо, как наседка, укрывала своими теплыми крыльями. И до ее последнего дня, когда я, плача, прощался с ней в больнице, а она, уже лишенная дара речи, все пыталась мне что-то сказать. Разобрать ее слов я не мог, но не сомневался, что это – слова любви.
«Я тебя тоже люблю, мама... Я тебя тоже люблю...» - повторял я сквозь слезы, гладя ее бессильную, уже словно мертвую руку. И не заметил, как мои собственные наручные часы остановились. Почти в тот же момент, когда мамы не стало.
Вот как это было... Мы с Корой словно читали с начала и до конца прекрасную книгу, пусть и с грустным финалом – но добрую и светлую. И мне становилось легче. Как будто расслаблялась где-то в душе туго взведенная пружина, и все тело расслаблялось, согреваясь изнутри и снаружи.
Мы проговорили так до темноты, пока за окнами не сгустилась хмурая весенняя ночь и на улицах французского поселка не зажглись старинные оранжевые фонари.
- Тебе не пора? – спросила моя добрая фея. – Твои брюки и рубашка высохли. Или... останешься до утра?
- Я бы остался. Если не прогонишь.
- А твоя... Анника? Она не будет волноваться?
- Если бы она волновалась! – горько ответил я. – Но ей все равно. Я могу вернуться домой завтра утром, или послезавтра, или через три дня. Ей безразлично, где я и как. Она говорит, что доверяет мне. Но это не доверие. Это равнодушие.
- Расскажи о ней, - попросила Кора и положила голову мне на плечо. Ее рыжие волосы пахли шалфеем и немного апрельским дождем.
Я тяжело вздохнул.
- Что рассказать? Я называю ее «железной леди», она такая и есть. Если что-то решит, можешь хоть лоб себе расшибить – а с пути ее не свернешь. И еще она все время пытается сделать из меня настоящего мужчину.
Кора слегка изогнула бровь – без насмешки, с искренним изумлением.
- Настоящего? А ты разве не настоящий?
Я неловко пожал плечами.
- Настоящий, но... она считает иначе. Все время говорит, ну что ты ноешь, справляйся сам со своими трудностями. А я думаю, зачем мне близкий человек рядом, если я должен сам со всем справляться?
- Ты прав, - Кора тихонько пожала мою руку. – Близкий человек – это значит вместе в горе и в радости... Ты хоть любишь ее?
И опять я со вздохом отвел глаза.
- Не знаю. Наверное, да. А может, это всего лишь привычка. Может, мне просто страшно быть одному.
- Но ты и так один.
- Не совсем... Да... не знаю...
Я запнулся, не понимая, что тут можно сказать. Когда кто-то живет с тобой бок о бок – это не вполне одиночество. Но если вы друг для друга призраки или хуже того – обвинители, судьи... какое утешение даст вам такая близость? Какой в ней смысл?
Я ушел от Коры утром... вернее, она сама проводила меня на стоянку. Один я бы не выпутался из странного, живого лабиринта французского поселка. И снова накрапывал дождь. Она стиснула на прощание мои безвольные пальцы, и в ладонь мне скользнула бумажка. Я поднес ее к глазам – на клочке тетрадного листа был крупно записан телефон. Семь цифр без кода страны и города – впрочем, их легко найти в интернете.
- Если будет совсем плохо – позвони, - обронила Кора и, торопливо прижавшись губами к моей щеке, отпрянула, повернулась и зашагала прочь. Я смотрел ей вслед, пока тонкий девичий силуэт не растаял в серых нитях воды.
Почему я так и не позвонил ей тогда? Наверное, мне было не достаточно плохо. Или я все-таки любил Аннику? Не важно... Сегодня моя «железная леди» ушла от меня. Мы расстались буднично и скучно, без объятий и добрых пожеланий друг другу. Да и чего желать? Я и так знал, что у нее все будет хорошо. Она и так знала, что у меня будет – как всегда.
Я выхожу из дома на полупустую улицу. Вечер... едва тлеют фонари, бледно-лиловым, умирающим светом. Мутное, холодное время на изломе осени и зимы. С неба мелко сеется то ли дождь, то ли снежная крупа, и хочется забраться в чей-нибудь частный сад и, зарывшись в кучу палых листьев, уснуть до весны. Но я стою и, зажав подбородком смартфон, судорожно роюсь в карманах, выворачиваю их наизнанку, вытряхивая на асфальт мелочь и носовые платки. Он должен быть где-то здесь, этот листочек, ну не мог он никуда деться, такие вещи не теряются, они остаются с тобой, пока ты жив и пока жива надежда.
И он, действительно, выпархивает откуда-то из-под рваной подкладки, зимней бабочкой спланировав на землю, в слякоть и жидкий снег. Под тусклым лиловым фонарем я падаю на колени и вижу, как у меня на глазах вода стремительно размывает чернила, но все-таки успеваю набрать на смартфоне семь заветных цифр. Телефон женщины, способной на сострадание.