Ещё один солнечный день бабьего лета. Такой же, как тридцать шесть ярких октябрьских дней, что были до него... Нет, не такой же - сегодня день особый, острый и безжалостный, как нож, вонзившийся в сердце: ровно пять лет как нет со мною ИХ, моих любимых. Пять тоскливых лет, пустых, как старые прохудившиеся вёдра в сарае брошенной усадьбы, ни на что уже не годные и всё же хранящие горький запах проржавевших воспоминаний об ушедшей жизни.

Пять лет. Пять бессмысленных верениц, пять призрачных караванов, миражей в пустыне иссохшего от горя сердца.

Разумеется, не каждый день сожалел я о невосполнимой потере, случались даже целые недели, а то и месяцы, когда душа моя впадала в оцепенение, в благодатное бесчувствие, позволявшее мне надеяться на то, что ещё немного - и время окончательно исцелит все мои раны, а я покину дом на окраине села, безрадостный склеп воспоминаний и истлевших надежд, вернусь в свою квартиру в городе и начну новую жизнь с новой любовью, с новою семьёй... Однако периоды затишья неизменно кончались приступами беззвучного и зачастую бесслёзного плача и молитв Тому, в Кого я вынужден был верить, несмотря на безбожие, с детства пропитавшее моё сознание.

Молитвами я называл сумбурную смесь требований к Неведомой Силе, упрёки ей, споры с неким вселенским разумом, поступившим бесчеловечно, лишив меня Дианы и Мэй, единственных существ на земле, составлявших счастье и смысл моей жизни. Бывало, часами лёжа в постели с нестиранными, вонючими простынями или бродя по берегу реки, я вёл дискуссии с Богом, доказывая ему, что смысла в убийстве моих любимых не было никакого, что, отняв их у меня, он поступил не как Отец Небесный, а как безумный диктатор, полагающий, что все его преступления сойдут ему с рук.

Несчастный случай? Сначала я так и подумал, но вскоре утвердился в мысли, что ничего случайного в мире нет и гибель жены и дочери, как и всё прочее, происходящее во вселенной, входит в некий план. Вот почему я так ополчился на Бога. Пусть я не верил в Иисуса, Яхве, Аллаха, но я верил в Разум и ждал от него разумных поступков. И был убеждён в том, что, пожелай он того - и катастрофы, поглотившей моих любимых, не случилось бы.

Не мог я поверить в господство случая. Ведь если признать, что мир - это громадная рулетка, тогда придётся согласиться и с тем, что моя встреча с Дианой - чистая случайность. То же можно было бы сказать и о нашей с нею любви, и даже более того, наша чудесная дочурка Мэй - тоже всего лишь сгусток случайностей. Нет уж, господа философы, не убедите вы меня ни в том, что миром управляет фатум, ни в том, что вселенная и жизнь на земле - хаотически переплетённые цепочки случайностей. И доказательство моей правоты - моя любовь к людям. Ведь любовь свидетельствует о том, что мир устроен в высшей степени разумно и управляется гармонией, то есть любящим Кем-то.

Вот только почему этот Кто-то поступил со мною так жестоко? Или его любовь - особого свойства? Какого? Или зло - необходимая составляющая любви божией?

В течение тех пяти лет, сколько ни пытался я понять задумку Творца на мой счёт, так и не нашёл ответа на этот мучительный вопрос:

ПОЧЕМУ?

Обычный полёт в Америку. Тысячи и тысячи пассажиров ежедневно садятся в самолёт, летят и благополучно приземляются. Случаются, конечно, катастрофы, и родственники погибших так же, как я, вопрошают Всевышнего: «Почему?» И я их понимаю, ведь мы с ними - братья по несчастью, друзья по общему недоумению:

«Почему?»

Кто-то, наверное, скажет: а почему бы и нет? Ведь Бог не заставлял Диану садиться в самолёт и лететь к матери в Сан-Франциско, да ещё и тащить с собою ребёнка. В случившемся стоило бы обвинять твою жену, тебя, авиакомпанию... Всё это так, но не Бог ли позволил им сесть в этот самолёт, и не только им, но и двумстам другим пассажирам? Почему он не предупредил нас? Почему не послал ангела, который стал бы с огненным мечом на пути авиалайнера, выруливающего на взлётную полосу? Почему не поддержал его, когда он падал в Атлантический океан? И почему именно накануне отлёта (мы собирались лететь втроём) у меня случился приступ радикулита, да такой сильный, что десять метров от кровати до туалета я проделывал за четверть часа: минут пять на вставание, и десять - на ковыляние через гостиную и прихожую. Вот так. Почему? Ведь Бог любит всех нас одинаково, а получается, что его любовь разделяет нас, как будто рассортировывает по особым отделам страдания, по кругам прижизненного (или пожизненного, да ещё и посмертного?) ада.

Как же зол я был на Бога! Как ненавидел его и всю его лицемерную гармонию!

В первые дни после катастрофы я чуть было не сошёл с ума от горя и ощущения полной безнадёжности. Если бы не Рой - добрый мой приятель, не только ухаживавший за мною во время болезни, но и после выздоровления больше месяца не отходивший от меня, - не знаю, каких глупостей мог бы я натворить. Наверное, лежал бы уже в гробу с перерезанными венами или странгуляционной полосой на шее.

Как же благодарен я Рою! Он был моим ангелом-хранителем. Даже когда прошёл критический месяц и он понял, что меня можно оставлять в одиночестве, он всё равно раз в неделю или дважды в месяц приезжал ко мне из города. Один или с женой. А потом стал привозить и подругу жены. Вернее, подруг - всякий раз это была новая женщина. Меня с нею знакомили, а когда видели, что она не разожгла во мне особого желания, того самого, о котором они стеснялись говорить вслух, - не унывали и через некоторое время привозили другую. Поражаюсь терпению Роя и Наталии! Как им не надоело возиться со мною! Целых три года опекали они меня, как малолетнего сироту.

Они, вероятно, удивлялись, почему я, одинокий, здоровый мужчина, отказываюсь от одиноких, здоровых вдовушек и разведёнок, которые готовы были не просто утешить меня, но и остаться в моём доме, заменив Диану, а со временем родив мне миленькую замену Мэй... Я и сам удивлялся этому, но не мог противиться своей сущности.

Правда, однажды им всё же удалось соблазнить меня некоей тридцатилетней Хельгой. Как это случилось? Да как-то само собой. Просто случилось - и всё тут. Рой с Наталией уехали, а я переспал с едва знакомой женщиной. А на утро с удивлением и недовольством глядел на лежащую рядом со мною некрасивую особу. Ничего общего не было у неё с Дианой. Её рыжие волосы, дряблая, бледная кожа, какие-то синюшные веки, прикрывшие спящие глаза - всё это вызывало у меня отвращение. Она даже пахла не так, как Диана, не ванильным шоколадом, а подпорченным яблоком.

Помню, я хотел сначала растолкать эту нежеланную гостью и выгнать, даже едва сдержался, чтобы не схватить её за противные рыжие волосы и не выволочить на крыльцо, как грязную тряпку. Вместо этого я тихонько встал, оделся и пошёл на реку - успокоиться и дождаться, когда, проснувшись и увидев, что хозяина нет, Хельга поймёт, что пора убираться восвояси.

Часа через два, голодный и промокший под некстати начавшимся моросящим дождём, я вернулся в надежде, что гостьи уж и след простыл. Но не ту-то было: надев Дианин халат и любимый её передник, Хельга хлопотала на кухне: мыла в раковине посуду, оставшуюся после вчерашней вечеринки. И при этом имела ещё наглость напевать какую-то песенку, не обладая для этого ни безупречным слухом Дианы, ни её ангельским голосом. А свою ужасную рыжую шевелюру, похожую на путаницу медной проволоки, она заколола на затылке, чего не позволяла себе Диана, чьи прелестные волосы тёмно-соломенного цвета всегда были свободными от булавок и заколок и соблазнительным водопадом лились по её плечам или - когда мы с нею обнимались - обжигали мне руки и губы.

- Привет, - сказала женщина, когда я вошёл на кухню.

Я ничего ей не ответил. Я просто не мог выдавить из себя ни слова. Она глянула на меня как-то недобро. Наверное, мне только показалось, что в глазах её сверкнуло нечто злое. Думаю, в них отразилась моя ненависть к ней.

- Что-то не так? - осторожно спросила она, замерев с недомытой тарелкой в руке.

И тут меня прорвало.

- Сними это немедленно! - тихо, но с угрозой в голосе проговорил я.

- Может, мне уйти? - Вот теперь в её глазах точно загорелась злоба. Есть такие женщины (разумеется, и мужчин таких немало), которые способны мгновенно перескочить от нежности к змеиной холодности.

- Я тебя не держу, - постарался я ответить ей как можно дружелюбнее, начав уже сожалеть, что сорвался.

- Свинья, - процедила она сквозь зубы и, бросив тарелку в раковину, выбежала в гостиную.

А я стоял, как будто прирос ногами к полу, понятия не имея, что со мною происходит и что делать дальше.

Одевшись и приведя себя в порядок, Хельга вернулась на кухню и подошла ко мне. Её лицо исказилось от гнева, накрашенные впопыхах губы дрожали. И всё же, когда она заговорила, голос её звучал звонко и твёрдо:

- Знаешь, что я скажу тебе, свинья по имени Георг? В постели ты никакой! Полный нуль! - Она соединила большой и указательный пальцы правой руки и поднесла этот символ мужской никчемности к моему лицу, как будто прицеливаясь, чтобы щёлкнуть меня по носу. - Вот ты кто! Я проклинаю тебя и предрекаю: ты всегда будешь один, по крайней мере, в этой жизни.

- Ха-ха! - ответил я. Нет, не засмеялся, а просто сказал "ха-ха", сам не знаю, почему. Я не обиделся на Хельгу, ненависть к ней тоже заглохла, утонув в ватном безразличии. Я не жалел её, но и не был рад, что она уходит, мне было всё равно, кто она и что обо мне думает.

Она сделала движение головой, словно собиралась плюнуть мне в лицо, но внезапно развернулась и ушла. Даже не потрудилась закрыть за собою входную дверь.

А через две недели ко мне приехал Рой, и я рассказал ему о том, как по-свински поступил с его протеже.

- Дурак ты, - пожал он плечами. - Знаешь, от кого ты отказался?

- От женщины, которая вызывала у меня отвращение.

- Нет, друг мой, ты прогнал свою последнюю надежду, верную и недёжную, как швейцарский банк. Поручителем Хельги был я, твой лучший и, сдаётся мне, единственный друг. А теперь всё, я пас, никаких больше смотрин. Выкручивайся сам, как знаешь. Ты уже взрослый мальчик.

Но это были только слова. Он и Наталия продолжали привозить мне женщин, а я, как и прежде, не находил в них ничего, даже отдалённо напоминающего Диану. С несколькими из них я пытался завязать отношения, но каждый раз убеждался в правоте Хельги: как мужчина я полное ничтожество. Только с Дианой был я когда-то и Зевсом, и Аполлоном, только она была моей судьбой и богиней...

Наконец Рой получил заманчивое предложение по работе в Германии, и они укатили в Гамбург. Но и оттуда продолжали звонить мне. И не прекращали звать меня к себе, под крылышко своей опеки. Но я никуда не мог уехать. Меня словно примагнитило к дому, где я был когда-то счастлив, где витал дух моей любви.

Этот загородный дом мы с Дианой любили так, что проводили в нём каждый выходной, даже если стояла плохая погода. Я-то нигде не работал, полученное от деда наследство позволяло мне бездельничать и строить из себя свободного художника, зато жена не могла сидеть без дела. Она была воспитателем детского сада и безумно любила и свою работу, и вверенных её попечению детишек. И мне приходилось с этим считаться.

Но вот, как назло, тяжело заболела её недавно переехавшая в Сан-Франциско мать и захотела перед смертью повидать свою любимую внучку. Она была ещё совсем не старая, но почему-то решила, что инфаркт - это смертельный приговор. В итоге Диана с Мэй погибли, а бабуля жива-здорова. Ирония небес?

Увы, тогда я ещё ничего не понимал и мог по глупости обвинять Бога в жестокости и даже садизме.

***

Вот и в то солнечное утро бабьего лета, проснувшись и вспомнив, что дожил до пятой годовщины трагедии, я почувствовал, как сердце моё сжалось в тисках безжалостной темноты, и тут же стал подыскивать в памяти самые крепкие выражения, чтобы дать понять Всевышнему, что я о нём думаю.

Но вместо обычного потока безумных молитв и проклятий, в моей голове застряла всего одна мысль: «Хоршо бы сходить на рыбалку». Я даже удивился этому внезапному переходу от горечи к увлекательной идее.

- А почему бы и нет? - сказал я себе, чувствуя, как тоска разжимает пальцы и наконец оставляет в покое моё несчастное сердце. Я глянул в окно, улыбнулся солнечному свету, воспламенившему на ветвях деревьев пожар осенних красок и, наскоро позавтракав кружкой молока и бутербродом с сыром, отправился на реку.

Неужели я больше не тоскую по Диане и Мэй? - подумал я. Но эта мысль не вызвала во мне радости. Я так привык к своей печали, что мне было бы жаль отпустить её. Конечно, я понимал, что живу неправильно, неразумно, что всякий здравомыслящий человек на моём месте давно выкинул бы из головы прошлое и ухватился за любую возможность построить более-менее сносное будущее, пусть не счастье, но некий уют, покоящийся на твёрдом основании любви или хотя бы просто взаимного доверия к такому же одинокому человеку, к новой жене, - и это было бы хорошо, ведь жизнь коротка... Но что из того, что я понимал всё это? Мне нужны были только Диана и Мэй, других я даже на пару шагов подпустить к себе не мог. Сколько раз пытался, но не мог.

Неужели я больше не тоскую? - подумал я, глядя, как поплавок, упав в воду, ловко вынырнул и задрожал, а от него стали разбегаться кружки волн.

Это оказался коварный вопрос, он вернул мне в сердце тяжесть и острую горечь. Ноги налились свинцом, солнце словно погасло надо мною, а река превратилась в дорогу, обильно политую нефтью.

- Господи, Боже ты мой! - взмолился я, сильно сжав обеими руками удилище. - Хватит испытывать моё терпение! Прекрати терзать меня! Где мои любимые? Куда ты дел их? Где ты их прячешь? Я хочу быть с ними, это ты можешь понять? Ничего другого мне от тебя не нужно. Только быть с ними...

Мне стало дурно. Голова закружилась, и я вынужден был сесть на землю.

Наверное, что-то с сердцем, - подумал я. - Завтра же поеду к доктору Шульцу, пусть прощупает меня. А с другой стороны, зачем? Чтобы дольше жить? Да пропади она пропадом, такая жизнь! Лучше подохнуть поскорее. Они уже там, а я...

Солнце снова засияло, и даже как будто ярче, чем прежде; цвета травы, неба и реки стали резче и веселее; вокруг разлился необычный покой. Как будто весь мир уснул среди бела дня, и только стук моего сердца нарушал полную, поистине гробовую тишину.

Мне расхотелось рыбачить. Я встал, дрожащими руками сложил удилище, смотал леску и поплёлся домой.

А там...

Нет, я пришёл не домой, вернее, ждал меня не тот дом, из которого всего час назад я отправился удить рыбу. С виду он был тем же, вот только утопал в зелени неимоверно больших деревьев, то ли яблонь, то ли груш. А на пороге стояла моя Диана. Она смотрела на меня глазами, полными удивления. Наконец она взвизгнула и с радостными воплями и стонами бросилась ко мне.

Я уронил удочку, ноги мои подкосились, и я упал бы, если бы Диана не обняла меня и тем самым не удержала в вертикальном положении.

- Ты вернулся! Ты вернулся! - твердила она, перемежая эти оглушительно звонкие вскрикивания крепкими поцелуями. От неё пахло ванильным шоколадом, а её тёмно-соломенные волосы обжигали мне пальцы и губы.

- Мэй! - крикнула она, оглянувшись к дому! - Мэй, иди сюда! Скорее же! Смотри, кто к нам пришёл!

Из дома выбежала Мэй, моя двенадцатилетняя дочка. Она тоже завизжала и бросилась мне на шею.

- Папочка вернулся! - кричала она, и слёзы бежали по её миленькому личику.

Наконец радость встречи поутихла в нас, Диана отправила Мэй в дом следить за стоящим на огне молоком, а меня затянула на задний двор, в беседку, увитую виноградом, и мы сели на скамейку.

- Бог услышал мои мольбы! - говорила она, не прекращая осыпать поцелуями мои руки, лицо, уши, шею...

А я, хоть и обрадовался так, что едва не задохнулся от слёз и смеха, всё же насторожился: как это возможно? Они же мертвы. Целых пять лет их тела, кстати, так и не найденные спасателями, покоятся в океанских глубинах.

- Послушай, Диана! - Я с трудом отстранил от себя жену, чьи ласки начали уже перетекать в фазу нетерпеливого сексуального домогательства. - Да перестань ты! Давай сначала поговорим...

- Но я так соскучилась...

- Я тоже, дорогая, скучал по тебе так, что... И всё равно послушай!

- Хорошо. - Она отодвинулась от меня и даже отвернулась, обиженно сжав губы. - Что ты хотел мне сказать? Что у тебя есть другая?

- Нет у меня никого, кроме тебя. И Мэй...

Диана снова набросилась на меня:

- Как я рада! Мы опять вместе! Как я счастлива!

На этот раз мне пришлось встать, чтобы оторваться от неё.

- Да послушай ты!

- Ты меня больше не любишь?

- Люблю, конечно! Так же, как и пять лет назад.

- Да? - Она потянула ко мне руки, но я пересел на другую скамейку, с противоположной стороны стола.

- Да, милая, но сейчас не об этом...

- А о чём? - Она насторожилась и замерла, испуганно глядя на меня. - Что случилось?

- Ничего, кроме того, что... Понимаешь? Нет, я так не могу. Нужно расставить все точки над «i». Послушай, ты помнишь, что случилось в тот день?

- Какой день?

- Ну, когда вы летели в Сан-Франциско.

- Помню. Я как раз гдядела в окно. Вдруг увидела дым и пламя, они вырывались из крыла самолёта. В салоне поднялась паника, я прижала к себе испуганную Мэй и стала молиться. Я поняла, что всё, нам пришёл конец. И ещё я подумала: как хорошо, что у тебя заболела спина. Помню, самолёт стало трясти, он опускался, опускался, затем я почувствовала необычайную лёгкость, как будто во мне не осталось ни одного килограмма... И вдруг оглушительный удар, боль в голове - и тьма, полная тьма. А через минуту - свет солнца. Я огляделась и удивилась: я сидела вон под той яблоней, прижимая к груди спящую Мэй.

- Хорошо, - сказал я. - Значит, мне не нужно напоминать тебе, что вы погибли в авиакатастрофе. А то я боялся... Думал, вы так ничего и не поняли...

- Мы это знаем, милый. Все здесь знают, что это за место.

- И что это за место?

- Рай, конечно. Царство небесное. А с тобой-то что случилось? Как ты умер?

- Я? Не знаю. Мне кажется, я не умирал. Пошёл на рыбалку, а вернулся... вернее, пришёл сюда. Ничего не понимаю...

- А стоит ли понимать? Если ты не умер, значит, так сильно хотел вернуться к нам, что Бог исполнил твою просьбу. И мою, конечно. Все местные жители знают: если чего-то очень-очень захотеть, это сбудется непременно.

- Да, теперь я это понимаю. - Я встал, пересел к Диане и крепко обнял её. - Но Мэй...

- А что Мэй?

- Ей ведь уже семнадцать, а выглядит она так же, как пять лет назад, ни на миллиметр не выросла.

- Да, это так. И я ни на одну морщинку не стала старше. Вот посмотри на меня: всё такая же. Разве это не здорово?

- Значит, вечная жизнь?

- Да, миленький мой, вечная и неизменная! Ни болезней, ни страданий, ни старости, ни смерти.

- Но старики-то здесь есть?

- Конечно. Те, что умерли пожилыми. Однако они стары только внешне. В душе они сущие подростки.

- Получается, наша Мэй никогда не станет взрослой?

- Скорее всего. А нужно ли ей это? У неё здесь полно друзей-сверстников, с утра до вечера они носятся по деревне, играют, купаются в реке. Счастливый ребёнок - разве это плохо?

- Думаю, хорошо.

***

Так ошеломляюще и просто возобновилась моя семейная жизнь. И не где-нибудь в мире скорбей и печалей, а в самом раю! А то, что я попал в рай, вскоре не осталось у меня никаких сомнений.

Деревня оказалась очень похожей на ту, где я жил до того, как добрый Бог перенёс меня на тот (теперь уже этот) свет. Только дома были выкрашены в яркие цвета, а деревья постоянно цвели и одновременно плодоносили. Причём съедобные фрукты росли не только на яблонях и прочих садовых растениях, но и на дубах, берёзах, буках, ивах. И даже крапива щеголяла красно-оранжевыми ягодами, кисловатыми, но очень питательными. А в реке водилось столько рыбы, что удачная рыбалка обычно не занимала больше получаса.

Жители деревни показались мне простодушными добряками. Они любили почесать языком, пошутить и посмеяться. Детей было немало, многих из них, осиротевших после смерти, усыновляли одинокие пары, так что в некоторых семьях насчитывалось до двадцати разновозрастных пасынков и падчериц, а кое-кто и вовсе не знал, сколько у него детей, так как те часто переходили из дома в дом или месяцами ночевали у соседей, чтобы и ночью не расставаться с товарищами по играм.

Никто в деревне не ходил на работу, разве что мэр и продавец магазина, выдававший покупателям товар бесплатно. И никто не задавался вопросом, откуда берутся у него продукты питания, одежда, мыло, спички и прочие вещи. Что касается мэра, то его единственным занятием было целыми днями вышагивать по улицам деревни и каждому встречному задавать одни и те же вопросы:

- Всё у вас хорошо? Есть ли жалобы и предложения?

Был в деревне и врач, молодой педиатр, в прошлой жизни задавленный грузовиком. Он с утра до вечера сидел на крыльце своего двухэтажного особняка, улыбками и ласковыми словами зазывая детей. Он был очень добрым и любил мазать зелёнкой порезы и прыщи. А поскольку в раю никто никогда не жаловался на здоровье, он приманивал пациентов конфетами и сладкими пирожками. Вот почему почти все дети щеголяли зелёными пятнами на локтях и коленках.

Жила в деревне и старая-престарая Вероника. Говорили, что ей уже больше тысячи лет, но точно этого никто не знал, поскольку в раю не принято считать дни недели, месяцы и года. Так что бесполезно там спрашивать соседа, который сегодня день или час.

У Вероники было десять коз, и все они исправно доились, а хозяйка раздавала молоко любому желающему. Мы тоже брали у неё молоко. Чаще всего за ним бегала Мэй, но иногда и я ходил к старушке. Мне нравилось беседовать с нею. За много веков в её голове скопилось столько мудрых мыслей, что мне, любителю пофилософствовать, слушать её было одно удовольствие.

- Э, парень, да ты не умер! - сказала она мне, когда я впервые вошёл в её уютную хижину, окружённую берёзами, на которых росли апельсины.

- Кажется, не умер, - оторопел я: откуда этой старухе знать, что со мною случилось? Разве что Диана проболталась?

- Я вижу тебя насквозь, - с лукавой улыбкой сказала она. - Садись за стол, что торчишь посреди комнаты? Вот так, сейчас чай будем пить.

- И всё же как вы узнали, что я не умер?

Старуха принесла из кухни чайник, наполнила чаем две огромные кружки и тоже села за стол.

- Зови меня просто Вероникой, ко мне все так обращаются, даже детишки. - Она помолчала с минуту, разглядывая меня. - Как узнала, говоришь? - Она ухмыльнулась, прищурив свои и без того узкие глаза. - Да по запаху.

Я поднёс к носу правую руку и принюхался.

- Потому что от меня мертвецом не пахнет?

Она рассмеялась, и её глубокие морщины заходили ходуном, как будто лицо её было изрезанной оврагами пустыней, вдруг проснувшейся от землетрясения. Но это было весёлое землетрясение.

- Нет, мертвецом здесь никто не пахнет. Зато ты, сынок, пахнешь родной землёй.

- Землёй?

- Да. Что ты удивляешься? Те, кто умер, распрощались с тем светом и чисты от него, от его неба и земли. А ты попал сюда, так сказать, напрямую, и принёс на себе запах родины... Боже, как давно я её не видела! Скучаю. Даже несмотря на то, что здесь мне лучше. Хотя... Что такое лучше или хуже для человека, лишившегося любви?

- Любви?

- Да. Ведь я тоже попала сюда живой. Умер мой муж. Мне тогда было восемьдесят, а ему почти девяносто. Вот он и помер от старости. А мне Бог сказал, что я буду жить до ста десяти.

- Вам сказал Бог?

- Что ты всё удивляешься? Как будто не в рай попал, а в театр, где вместо того, чтобы играть пьесу, актёры устроили попойку. Да, Бог сказал мне, чтобы я не переживала из-за смерти мужа, а смиренно ждала, пока мне не исполнится сто десять, тогда и я отправлюсь туда, где теперь он.

- Но нет, - ответила я Богу, - это слишком долго. Ещё тридцать лет! Это же почти половина жизни! Я так не согласна. Я стара, память начинает изменять мне. А что будет дальше? Я ведь совсем забуду своего Юхана.

Целый год приставала я к Богу со своими просьбами. А однажды вечером, пригнав коз с пастбища, удивилась тому, что вокруг моей лачуги растут берёзы, а на них - какие-то странные плоды, сроду таких не видывала. Тогда я пошла по деревне поспрашивать соседей, что всё это значит, и, представь себе, не успела сделать и двадцати шагов, как наткнулась на своего благоверного. Он сидел на лужайке перед домом, которого всего час назад там не было, и миловался - ох, и бесстыдник! - с моей младшей сестрой Сарой, той, что умерла лет десять назад.

Увидев меня, они оба смутились, повскакивали на ноги и стали наперебой уверять меня, что любят друг друга уже много лет, но при жизни не могли позволить себе соединиться. А после смерти встретились и, поскольку и она свободна, и он, можно сказать, вдовец, решили оставшуюся им вечность коротать вместе.

Вот так, сынок, попала я в рай, чтобы оплакивать здесь разбитое счастье. И тогда я поняла, почему Всевышний так долго отказывался отправить меня сюда вслед за мужем: я должна была забыть его, тогда моя райская жизнь не утонула бы в слезах отвергнутой любви.

К чести тех двоих стоит сказать, что они решили не мозолить мне глаза своим присутствием и переселились в другую деревню. У меня тогда была дюжина коз. Я дала им двух. Юхан прослезился, прощаясь со мною, а сестра всё причитала и просила у меня прощения, не забывая отметить, что такова воля небес. Ну, как я могла держать на них обиду? Благословила их на дорожку, и они ушли. С тех пор я их не видела. Слышала только, что живут они хорошо, душа в душу. И дай Бог им вечного счастья...

Вероника прослезилась, но быстро оправилась и, махнув рукой, сказала:

- Да ну их, эти воспоминания! Только сердце от них болит. А ты, Георг, я вижу, верным своей Диане остался. И она тебя ждала. И как ждала! Вот и продолжайте в том же духе. Люблю я смотреть на чужое-то счастье. Раз уж своего нет, то хоть чужим утешиться.

***

Прошло много сладких дней и ночей моей райской жизни. Дочку я видел редко, порою неделю, а то и две не появлялась она дома, но мы с Дианой не беспокоились о ней, зная, что она ночует у кого-нибудь из соседей, так же как и у нас частенько гостили чужие ребятишки. Я даже имён многих из них не знал и, чьи они, не догадывался.

Дел у меня было много, но всё лёгкие, приносящие мне неведомые ранее удовольствия. Я копал в огороде грядки, собирал в лесу экзотические плоды, ходил на рыбалку, сплетничал с соседями, мастерил детям биты для игры в бейсбол, подолгу беседовал с Вероникой, а ночь посвящал Диане. И понял, что в раю нулей не бывает. Случалось, до самого рассвета занимались мы любовью, а нам всё было мало.

Вот что такое райское блаженство! - решил я. У меня дух захватывало от одной только мысли, что впереди нас ждёт целая вечность.

Однако в моё безоблачное счастье вторглась тёмная туча тревоги, растерянности и осознания полного бессилия перед блажью собственной жены.

Как-то вечером, когда мы легли и я готов был уже проявить свои способности лучшего в мире любовника, как Диана вдруг огорошила меня признанием:

- Миленький мой, послушай, я беременна.

- Что?

- У меня будет ребёночек. Бог услышал мои молитвы. Я так долго и горячо просила его подарить нам сыночка! А ты знаешь: если что попросить у него, но только очень-очень...

- Постой, постой! - Я приподнялся и опёрся на локоть. - Я что-то не пойму...

- А что здесь непонятного? Я рожу...

- Это ясно. Вот только одно обстоятельство меня смущает... Ты хоть одного младенца видела в этой деревне?

- Ни одного.

- А почему, ты не задумывалась?

- Ну, наверное, потому что местные женщины не очень-то хотят рожать детей.

- Значит, в раю люди, по сути, бесплодны?

- Получается, что так. Но если очень и очень сильно захотеть, то Бог...

- Диана, прошу тебя, оставь в покое Бога, речь сейчас не о нём.

- Как это не о нём! Да я теперь по десять раз на дню буду возносить ему хвалу за это чудо.

- Говорю тебе, оставь его в покое! - Я начал терять терпение. - Лучше подумай, почему он сделал бесплодными жителей рая и почему здесь нет младенцев.

- И думать не желаю об этой ерунде.

- Это не ерунда, Диана, это касается нашей с тобой ответственности.

- Какой ещё ответственности?

- Ответственности за судьбу ребёнка, вот какой, чёрт тебя возьми!

- Почему ты ругаешься на меня? А я-то думала, что ты будешь рад, узнав... Помнишь, как ты радовался, когда я сказала тебе, что у нас родится Мэй?

- Помню, всё я помню, но это было там, в другой жизни, мы жили тогда под другими законами, по другим правилам, а здесь...

- И что здесь не так?

- Всё не так. Здесь не только взрослые не стареют, но и дети не взрослеют. Вот почему нет здесь младенцев и детей младше десяти лет.

- Да, действительно странно, - наконец согласилась со мною жена. - Но здесь же рай. А куда ещё попадать умершим детям, если не в рай? Или ты хочешь сказать, что они попадают в ад? Нет, я в это не верю!

- Я тоже не считаю, что их место в аду. Вероятно, они попадают в особый мир, где вырастают... Или же, пока Бог переносит их сюда, он делает из младенца уже готового подростка лет десяти-одиннадцати... Откуда мне знать? Но факт остаётся фактом: младенцам здесь не место.

- Но почему?

- Потому что новорождённый ребёнок так навсегда и останется упакованным в возраст одного дня.

- И что?

- А то, что из него никогда не сформируется личность. Он будет беспомощным переходным звеном от животного к человеку...

- Он будет нашим сыночком!

- Боже! Диана! Послушай себя: что ты такое несёшь! Родив ребёнка, ты обречёшь его на вечное младенчество, на вечное бессознательное агуканье, ты уготовила ему судьбу вечного идиота...

- Он не идиот, а мой сын! - Она вскочила с постели и с негодованием уставилась на меня. Даже при свете луны ясно было видно, как на её лице, обычно детски наивном, проступили зловещие тени безрассудной решимости до конца защищать свои материнские права. И я понял, что бессилен перед инстинктом отупевшей от счастья самки, в которую превратилась моя умная и чуткая жена. Возможно, моё противоестественное появление в мире мёртвых так подействовало на неё, вроде как отравило земными страстишками? Или счастье обретения потерянной любви вскружило ей голову и свело её с ума? Я терялся в догадках, гдядя, как она, успокоившись, ложится в постель и поворачивается ко мне спиной.

***

Через несколько дней, когда, после долгих споров о судьбе зачатого ребёнка, лад в нашей семье совсем испортился, я всё рассказал единственной своей советчице, Веронике.

- Да, сынок, попал ты в переплёт, - сочувственно вздохнув, проговорила она. - Думаю, поздно уже уговаривать Диану одуматься. Сделанного не воротишь. Придётся вам обоим расхлёбывать кашу, заваренную твоей неразумной женой. Вот глупая девчонка! - Сидящая в кресле Вероника хлопнула себя ладонью по колену. - Хоть бы со стариками посоветовалась. Или с мужем.

- Она хотела преподнести мне сюрприз.

- Хорош сюрприз. - Вероника трясущимися от волнения руками теребила уголок платка, которым была покрыта её седая голова. - А кто о ребёнке подумал?

- Может быть, мне теперь надо усиленно молиться? Ну, очень сильно захотеть, чтобы он вырос?

- А мать этого хочет?

- Нет, она говорит, что ей нужен именно младенец, чтобы вечно чувстовать себя настоящей матерью. Она вспоминает, как хорошо ей было, когда она нянчилась с крохотной Мэй...

- Дура! - перебила меня Вероника. - Кукла ей нужна, а не ребёнок. Даже если ты будешь плакать кровавыми слезами, молясь Богу, твоё желание будет идти вразрез с желанием матери, а, как известно, плюс и минус в сумме дают ноль. Ничего у тебя не выйдет, пока Диана сама не захочет того же, чего желаешь ты.

- Ещё она говорит, что в раю и младенцу должно быть хорошо, ведь здесь о нём будет заботиться не только она, но и сам Господь. А то, что ребёнок останется бессознательным полуживотным, - ведь это ещё неизвестно. Скорее всего, как она считает, Бог даст ему разум, достаточный для того, чтобы узнавать и любить родителей и сестру и радоваться райской жизни.

Вероника обречённо махнула рукой.

- Ну, тут уж пошли самооправдания! Несчастная женщина.

- Что же мне делать?

- Я бы сказала тебе, что делать, но, боюсь, ты ещё не готов к этому. А пока мой тебе совет: жди, что будет дальше. Авось, твоя жена одумается и вы вместе попытаетесь уговорить Всевышнего.

- А если не одумается?

- Тогда придёшь ко мне. Когда я увижу, что ты готов действовать, я научу тебя, как быть дальше.

***

Диана родила. Как она и хотела, это был мальчик. Когда Свен, педиатр, счастливый от того, что наконец понадобилась его помощь, вышел из комнаты, где затихла роженица, лицо его сияло. Он поздравил меня с сыном и, вынув из кармана пузырёк с зелёнкой, осведомился, нет ли у меня порезов или прыщей. Получив отрицательный ответ, он обречённо вздохнул и, пожелав мне и моей семье вечного счастья, удалился. А я, вместо того чтобы с радостью броситься к жене и младенцу, забрался на чердак, вынул из кармана нож и сделал на одном из стропил первую отметину. Это был мой календарь. Я решил считать дни и месяцы, чтобы, когда Гари (так Диана задолго до родов назвала сына) исполнится два года и он не вырастет ни на дюйм, обратиться за советом к Веронике. Я боялся услышать этот совет, не ожидая от него ничего хорошего, но вечно ждать, пока капризная жена одумается, я тоже не мог.

Видимо, из всех жителей деревни только мы двое, я и Вероника, понимали, какую опасную игру затеяла Диана. Все были рады пополнению в нашей семье, а мэр, когда я попалался ему на глаза, к вопросам, есть ли у меня жалобы и предложения, неизменно добавлял:

- Ну, и как там Гари? Надеюсь, всё у вас хорошо.

Что я мог ответить ему? Только пожимал плечами и уклончиво бормотал:

- Вроде бы всё в порядке...

А Диане, похоже, было всё равно, что я думаю обо всём случившемся. Она была переполнена своим материнством и обильно изливала его на маленькое, сморщенное, беспомощное существо, которое только и делало, что жадно сосало её грудь, спало да истошно кричало. Диана расцвела, улыбка не сходила с её губ даже во время сна. Только и разговоров было в семье, что о младенце, его здоровье, аппетите и весе (который, кстати, не менялся, застыв на отметке четырёх с половиной килограммов), а я и Мэй остались где-то на задворках нового Дианиного мирка, полного забот о живой кукле по имени Гари.

И ещё один человек радовался появлению на свет младенца. Это был Свен. Каждое утро он навещал нас, осматривал дитя и отмечал его богатырское здоровье. Давно уже пуповина отсохла и отвалилась, а он упорно продолжал мазать пупок своей дурацкой зелёнкой. Поэтому все пелёнки были в зелёных пятнах, которые невозможно было отстирать.

Мы с Дианой помирились, и я старался больше не затрагивать тему вечного младенчества, чтобы не разжигать новых ссор. Однако и полностью безучастным оставаться не мог. Разными намёками выведывал я у неё, остаётся ли она по-прежнему при своём мнении или игра начала ей надоедать.

Богу я молился почти постоянно, прося у него две вещи: чтобы Гари начал расти и чтобы Диана одумалась и усилила своим желанием мои молитвы. Но всё оставалось по-прежнему.

Так прошёл год, а потом и другой. Я решил дать жене ещё триста шестьдесят пять дней и терпеливо выждал до конца и этого срока. Но ни ребёнок не подрос, ни его мать не охладела к своим прямо-таки героическим обязанностям - напротив, она, казалось, стала ещё ревностнее опекать сына, а к нам с Мэй относилась как к соседям, с которыми можно иногда поразвлечься.

- Всё! - сказал я себе, вырезав на третьем стропиле последнюю, тысяча девяносто пятую, чёрточку. - Больше ждать я не имею права.

***

И я отправился к Веронике.

- Вижу, ты созрел, - сказала она, налив мне своего фирменного мятно-чабрецового чая.

- Я так больше не могу! - ответил я. - И помочь мне некому. Сколько раз просил Свена повлиять на Диану, убедить её, но он только кивает мне с глупой улыбкой и говорит, что всё будет хорошо.

- Ничего удивительного, - возразила Вероника, - ведь он по уши влюблён в твою жену и будет делать то, что хочется ей.

- Тогда почему бы вам не вмешаться?..

- А ты думаешь, я не пыталась? Как о стену горох...

- Вы говорили, что дадите мне совет...

- Дам. Но предупреждаю: выполнить его нелегко. А выбор простой: либо глупое счастье Дианы, либо разрушение твоей семьи при спасении Гари...

- Разрушение?

- Скажи мне, готов ли ты отказаться от Дианы ради сына?

- Как отказаться? - Я похолодел от страха.

- А вот так, покинуть её и, скорее всего, навсегда.

- И Мэй? - Всё во мне сжалось. Меня проняла мелкая дрожь.

- И Мэй. Она должна остаться с матерью. А ты...

- Я должен буду вернуться в тот мир?

- Я бы сказала так: уйти в мир, где Гари будет расти...

- А если ему там будет плохо?

- Может быть.

- Но я не хочу, чтобы Гари страдал в том мире...

- Тогда пусть блаженствует здесь, так и не узнав, что он человек, а не сосущий грудь червяк.

- Понимаю. - Я чуть не плакал от тоски. Мне было ясно, что пришла пора решать: что важнее, личное счастье, закрывающее мне глаза на сына, который остаётся беспомощным животным, или судьба Гари, отнимающая у меня то, к чему я так страстно стремился, то есть любовь Дианы и Мэй?

- Я должен подумать, - сквозь слёзы прошептал я.

- Думай, сынок. Времени у тебя много.

Я ушёл от Вероники, шатаясь как пьяный. Голова гудела от противоречивых мыслей и желаний, в груди тяжко бухал барабан чёрной безнадёжности. Мне казалось, что некая безжалостная рука поставила передо мною чашу с ядом и велела выбирать: либо самому выпить, либо дать её тем, кого я люблю.

Остаток дня я провёл в лесу. Сидел, прислонившись к тёплому стволу финиковой сосны, и пытался решить заведомо неразрешимую задачу. Время от времени я начинал плакать и молить Бога избавить меня от этой муки. Но Создатель молчал, и я вдруг понял, что на этот раз он предоставил мне возможность самому выпутываться из передряги, в которую я влез по собственному почину. Ведь он уже однажды подал мне руку и живьём втянул меня в рай, чтобы я не свалился ещё глубже во тьму кромешную. Но он не собирался быть поводырём моей слепоты. Он и так сделал для меня слишком много.

Когда солнце стояло уже совсем низко над райской долиной, я поднялся на ноги и решительно зашагал к хижине Вероники.

- Говори, что мне делать! - выкрикнул я, без стука ворвавшись к ней.

- Хвалю, Георг, ты наступил на голову аспиду. Он извивается, больно хлещет тебя хвостом и грозится задушить. Но не бойся, ты сильнее. Ты победишь.

Она встала, обняла меня за плечи и усадила за стол. Затем налила нам чаю и села на своё обычное место у окна.

- Ты должен украсть у Дианы сына. И уйти по той дороге, что тянется по берегу реки. Я не знаю, куда она ведёт, но слышала, что по ней можно добраться до иного мира.

- Того самого? - спросил я. - Вы говорите о мире живых?

- Не знаю, - пожала она плечами. - Да и что такое «мир живых»? У Бога нет мёртвых. Мне только известно, что там иной мир. Если в раю твоему Гари не суждено вырасти, то там, куда ты его отнесёшь...

- Значит, ты не уверена, что ждёт нас там? А если он и там останется таким же маленьким?

- Тогда пойдёшь дальше. Дороги Господа нашего бесконечны, и они ведут к бесчисленному множеству обителей.

- А если я так и не найду того места?

- Ежели да кабы! - рассердилась на меня Вероника. - Ты хочешь спасти сына?

- Хочу.

- Тогда действуй. А все свои «если» возложи на плечи Всевышнего. Ему лучше знать, что с ними делать. Он расстелил перед тобой дорогу - вот и иди по ней. Или ты думаешь, что он заманивает тебя в ловушку? Он же не разбойник, а Бог! Как ты не можешь этого понять! - Она постучала костяшками пальцев по моему лбу.

***

Итак, всё было решено. Я вернулся домой, ожидая упрёков жены за то, что меня долго не было, но она занималась мытьём Гари и даже не обратила на меня внимания. В последнее время мы с нею почти не общались, если не считать её многословных монологов о здоровье сына и о доброте и бескорыстии Свена, помогающего ей правильно ухаживать за младенцем.

Я поднялся на чердак. Я давно уже приметил там старый, но ещё крепкий рюкзак. Спустившись на первый этаж, начал укладывать в него вещи, которые могли понадобиться мне в дороге.

Из детской вышла Диана.

- Ты куда-то собрался?

- Пойду с Мэй в поход по лесу, - солгал я.

- Это правильно, повеселитесь, развейтесь.

- Тебе ничего не нужно?

- Нет, спасибо, дорогой. У меня есть Свен, он отличный помощник.

- Рад слышать. - Я почувствовал укол ревности, но тут же подумал, что влюблённый в Диану Свен - наше благословение. Ведь когда она обнаружит, что Гари исчез, только этот жаждущий деятельности доброхот сможет утешить её.

Затем мы легли спать. И я в последний раз, чувствуя себя неверным мужем, похитителем детей, предателем и последней свиньёй, заставил себя ублажить сластолюбивую Диану, после чего она, счастливо улыбаясь, уснула, а я встал, оделся, вышел из спальни и взвалил на плечи рюкзак. Дрожа от страха, проскользнул в детскую и склонился к колыбели. Гари не спал. Он глядел на меня, освещённого полной луной, взошедшей над лесом, и в его глазах я прочитал понимание и готовность отправиться со мною куда угодно - лишь бы поскорее вырваться из кокона полной бессознательности. Наверное, сам Всевышний влил в его крохотный мозг это желание.

- Ну что ж, Гари, - едва слышно прошептал я. - Пора нам с тобою большим злом разрушить зло намного большее.

Я поднял его. Он не стал канючить, а просто доверчиво мне улыбнулся, и я был ему за это благодарен.

- Вижу, мы с тобой заодно, - шепнул я, прижав его к груди, и поспешно вышел из дома.

Вероника ждала меня у своей хижины. В одной руке у неё был кусок холстины, а в другой - верёвка, накинутая на шею крупной белой козы.

- Вот тебе кормилица для младенца. - Она вручила мне верёвку. - Её зовут Марта. Лучшая моя коза. Молоко у неё самое жирное. Гари понравится. А это, - она принялась обвязывать мне грудь и спину холстиной, - это особая сума, положишь в неё младенца. Ему там будет спокойно и тепло. Дай его мне. Вот так. - Она сунула Гари в мешок, что топорщился на моей груди. - Смотри, какой умный, не скандалит. Не иначе, сам Отец Небесный надоумил его молчать. Повезло же тебе с сыном. Ну, ступай с Богом. И помни: ты не ради себя делаешь это, а ради Гари. Понял? Что бы ни случилось, думай только о нём, о его спасении. Иначе быть беде.

- Хорошо, запомню.

Вероника обняла меня, поцеловала в обе щеки, и я пошёл, неся на груди молчащего младенца и ведя на верёвке удивительно послушную козу Марту.