***

За моей спиной вставало солнце. Проснулся ветерок. Он нежно прикасался к моему вспотевшему лбу. В ветвях плодоносных осин и берёз, что смыкались над дорогой, на все голоса распевали райские пичужки. У обочины сидел чёрный медведь, похожий на пса-переростка, и заспанными глазами смотрел на Марту: вероятно, впервые в своей вечной посмертной жизни видел он такое странное, неказистое животное с огромным выменем.

Сначала я испугался медведя, но потом вспомнил, что я в раю, где даже ядовитые змеи - пацифисты и вегетарианцы, питающиеся финиками и алычой. Я вынул из кармана кусок хлеба, предназначенного для налаживания дружеских отношений с козой, и бросил его медведю. Он нехотя встал, подошёл к угощению, съел его и, одарив меня благодарным урчанием, вернулся на своё место.

После многочасового перехода я совсем выбился из сил, но решил не останавливаться до тех пор, пока Гари голодным воплем не возвестит о своём пробуждении. Я должен был уйти от деревни как можно дальше, чтобы не опасаться возможной погони. Кто знает, какие сверхъестественные способности могут проснуться в душе матери, обнаружившей, что у неё украли ребёнка? Вдруг у Дианы прорежется необычайное обоняние, как у собаки, и она бросится в погоню за похитителем? Или Свен что-нибудь пронюхал шестым чувстом? Я ведь в раю, где возможно всё.

Однако мне пришлось остановиться - проголодавшаяся Марта сошла с дороги, стала жадно щипать траву и ни в какую не соглашалась двигаться дальше. И, как будто сговорившись с нею, подал голос Гари.

Я сбросил с плеч рюкзак, положил сына на мягкую травку и под его истошные вопли принялся осваивать искусство доения козы. Долго пришлось мне провозиться с непослушным выменем, пока я не научился выжимать из него струйки молока.

Наконец Гари был накормлен, я лёг рядом с ним и наблюдал за пасущейся Мартой. И думал о том, какой же я молодец и какой негодяй. Спасая ребёнка, я не просто отказался от любимой семьи, можно сказать, от самого дорогого в своей жизни, но и причинил страдания любимой женщине. Она же с ума сойдёт, горюя по украденному ребёнку! Может быть, вернуться? Нет, нельзя... Что сказала Вероника? Думай только о нём! Значит, всё остальное - мираж. И моя любовь к Диане и Мэй - всё это майа. Реальность - вот она, спит на траве, в тени абрикосовой липы. Есть только Гари, а я - всего лишь его слуга, его скромный спаситель.

И вдруг я понял, кем на самом деле был Иисус из Назарета, и это открытие так взволновало меня, что я вскочил на ноги и стал ходить туда-сюда по дороге, нервно заламывая руки.

- Иисус никакой не царь царей! - шептал я. - Он пришёл сказать нам, что нет среди нас ни хозяев, ни рабов, ни генералов, ни рядовых - всё это лишь театр теней. Есть только люди, и каждый человек - счастливая звезда для Бога, источник блаженства для ангелов. Сотворённый мир, камни, растения, реки, моря, облака, дождь, снег, животные, люди - вот реальность для Бога. Не идеи, не философии, не религии, не поклонение божествам, не славословия Творцу, а сами люди. Что Бог создал, то он просто не может не любить больше всего. Наверное, любовь к миру - это всё, что есть у него.

Иисус понимал это и действовал не по предписаниям свыше, а по состраданию к единственной реальности, созданной и опекаемой небесами. Как это просто и как красиво! Вот почему я не могу не спасти сына. Вот почему для меня не должно остаться ничего, кроме его счастья. Он и только он - существительное в этой фразе, я - глагол, действие спасения, а всё остальное - прилагательные и наречия, союзы, предлоги и междометия. Как ни горько мне расставаться с Дианой и Мэй, но Иисусу было в тысячу раз больнее на кресте, на который он взошёл сознательно и добровольно. Никто не мешал ему уклониться от той чаши и бежать от преследования фарисеев в пустыню или Египет. Но он пошёл именно той дорогой, которую разостлал перед ним его Отец Небесный. Он верил, он знал, что пробудит спящих людей, загипнотизированных равнодушием. Он и мне показал пример: иди до конца - и наречёшься спасителем своего сына!

Я должен стать Иисусом, тогда эта дорога превратится в мой крест. Ведь я сам, по собственной воле, по любви своей выбрал этот путь. Пока другие блаженствуют в раю, я иду в неведомое.

Смогу ли я?

Смогу! Там, где нет смерти, там царит любовь, а она могущественна.

Но как же быть с той любовью, которую я, по сути, предал и попрал, с любовью к жене и дочери? Неужели она была не настоящей, не от Бога? Не может этого быть! Тогда почему мне пришлось отказаться от неё? О, я понял! Это была лишь первая ступень на лестнице в небо. Теперь я стою на второй ступени, и первая кажется мне чем-то... не совсем чистым, что ли... Нет, не так, она не может быть нечистой, ведь её следствие и плод - этот малыш и стремление помочь ему. А нечистое не может породить чистоту.

Это просто ступень, она была, и она есть, хоть и пройдена уже мною, и её никто не отменит, не сделает небывшей. Она - во мне на веки вечные. Как первая строчка стихотворения, которую не могут перечеркнуть последующие строки.

Вот почему нет в мире смерти: никого, созданного Богом, ни одно чадо Его - ни первое, ни второе, ни миллиардное - невозможно отменить, а значит, и забыть. Сотворённое пребывает в сердце Творца, а значит, когда-нибудь, пусть через много миллионов лет, и в моём сердце поселятся все, от Адама до... да хотя бы до того глупца, что нажмёт последнюю ядерную кнопку... Хотя, думаю, Бог не допустит этого...

***

Уж и не знаю, сколько дней шёл я по дороге. Я не считал их. Просто шагал, на ночь располагался под каким-нибудь густолиственным деревом у реки или ручья, разжигал костёр, доил Марту, кормил Гари, мыл его, стирал пелёнки и, положив его на одеяло, долго смотрел: не изменился ли он, не стал ли расти. Но он оставался всё таким же крохой.

Однажды вечером дорога упёрлась в широкую реку. Я остановился и стал оглядываться вокруг: неужели я дошёл до того, обетованного места? Или Вероника ошиблась? Или я пропустил развилку, где мне следовало свернуть с этого тупикового просёлка?

Приглядевшись к зарослям тростника, я заметил лежащую на воде лодку, старую, изъеденную временем, но, судя по тому, что дно её было сухим, ещё годную для того, чтобы переправиться на ней на противоположный берег. Я уже собрался было поближе рассмотреть её, когда почувствовал сладкий запах дыма.

Пройдя метров сто по берегу, я увидел сидящего у костра старичка, щуплого и костлявого. Он был одет в ветхий, испещрённый дырами балахон. Клокастая седая бородёнка совсем не шла к его блестящей яйцеобразной лысине, а огромный крючковатый нос не вязался с большими, поистине юношескими карими глазами.

Увидев меня, старик криво улыбнулся и сказал:

- Даже не проси, парень, живых на тот берег не переправляю.

- Простите?

- Прощаю, хотя за своё неразумие прощения ты не достоин.

- Вы сказали, что живых не переправляете...

- Ну да, за реку могут попасть только мертвецы. А ты, как я понял, живёхонек...

- Вы тоже по запаху отличаете мёртвых от немёртвых?

- Точно. Видишь, какой у меня нос? Сокровище! Чует причину смерти и букет присущих покойнику грехов. А ты присаживайся, поужинаем, поболтаем. А то ведь редко удаётся мне пообщаться с живыми. Приходится постоянно выслушивать жалобы и нытьё новопреставленных. Нудный народец!

Я осторожно сел, стараясь не потревожить спящего у меня на груди Гари.

- Меня зовут Харон. Не помню уж, кто дал мне это смешное имечко, родители мои или школьные приятели... А может быть, поэтишка какой древнегреческий обозвал меня так... Но за тысячи лет приросло ко мне имя это, въелось в меня, как грязь - в мои стопы. - И он протянул мне босую свою ногу, показывая чёрную, как уголь, пятку. - А ты-то кто будешь? Какими ветрами принесло тебя, живого, к реке забвения?

- Я Георг. Попал в рай, к жене и дочке, а вот теперь спасаю своего сына, которого жена родила...

- В раю родила?

- Увы.

- Да, начудил ты, парень! Слыхом не слыхивал, чтобы в раю дети рождались. Да и, если честно, не верю я в рай-то, обман всё это. Нет, не то я хотел сказать: рай, понятное дело, существует, но является ли он раем - вот в чём вопрос. Сдаётся мне, водит нас, простофиль, за нос Бог-то наш хвалёный. А мы и уши развесили: рай, ад! То, что есть на том берегу реки, то и есть настоящее, всё остальное - декорации бездарного спектакля.

- А что там, за рекой?

- Страна мёртвых, понятно дело.

- И как там?

- Безотрадно.

- Что, неужели хуже, чем в мире живых?

- Я не говорил, что хуже. Так же безрадостно, как и там, откуда мертвецы приходят. Так что люди, попав на тот берег, мало что теряют, но не много и приобретают. Знаешь, парень, моё любимое изречение: Богу душу отдать - шило на мыло поменять.

- По вашему, господин Харон, выходит, что жизнь и смерть одинаково бессмысленны?

- Точно. Дерьмо всё это.

- Просто вы пессимист.

- Мудрость, она такая, Георг, снимает с мира красивые покрывала, которыми прикрыта мерзость запустения. Вот так оно...

- Но разве красота - это покрывало?

- А что же ещё?

- А любовь?

- А что такое любовь? - Харон вскинул на меня сердитый взгляд. - Вон твоя коза как жадно поедает траву и листья, смотри, как она их любит - рады ли растения такой любви? А как смерть любит всё живое! Дай ей волю - сожрёт и небо, и землю, и даже тех, кого уже переварила, ещё раз проглотит. Нет, парень, любить можно только себя - больше никого...

- Неужели вы никогда никого не любили? - возмутился я.

- Любил, конечно. - Старик отвёл глаза в сторону: вероятно, чтобы я не заметил его смущения. - И что из этого вышло? Ничего. Жена изменяла мне с одним жрецом. Я не выдержал - и отправил их обоих на тот свет. Меня схватили и сбросили со скалы. С тех пор я только тем и занимаюсь, что переправляю людей в тартар, будь он неладен! Пропади пропадом вся эта гнилая жизнь с её навязчивой смертью! И любовь туда же!

Старик стал сердито ковыряться палкой в угольях костра.

- А я не согласен с вами, господин Харон. - Я встал, вынул из нагрудного мешка Гари, который уже начал хныкать, положил его подальше от огня и, подозвав к себе Марту, занялся вечерней дойкой. - Вот послушайте, что я вам скажу.

- Говори, микро, говори. На то мы здесь и собрались, чтобы чесать языком.

- Так вот, - сказал я, не отрывая глаз от двух струек молока, поочерёдно бьющих в котелок, - много раз я слышал нечто подобное: «Полюби прежде самого себя - тогда научишься любить ближнего своего». Но согласитесь, господин Харон, любить себя - это всё равно что целоваться со своим отражением в зеркале.

От изумления старик крякнул и вскочил на ноги:

- Что ты там лепечешь? - Он щёлкнул сцепленными пальцами обеих рук и сел на корточки.

- А вы сами посудите. - Я отпустил Марту и поставил котелок к костру чтобы молоко немного подогрелось. - Для чего нужна лира, вы знаете?

- Кто ж этого не знает? Чтобы человек мог услаждать себя музыкой.

- Правильно. И я бы сильно удивился, если бы вы ответили мне, что лира создана для того, чтобы она сама наслаждалась своей же музыкой.

- Ну, это ясно всем...

- Так почему же вам не ясно, что человек создан, чтобы услаждать других людей своей любовью? Чем по сути он отличается от лиры? Вот вы пригласили меня сесть к костру. А для чего? Не для того ли, чтобы играть на струнах моей к вам любви и чтобы исполнить мне свою мелодию? Вы же не сказали мне: ступай, парень, прочь, не мешай мне слушать мою музыку, то есть любить себя...

Старик разлёгся на земле и, опершись на локоть, воззрился на меня прояснившимися от волнения глазами.

- А ты, микро, не дурак! Умеешь вести дискуссии! Помню, переправлял я на тот берег одного философа, отравили его в Афинах... Сукины дети, такого мудреца убили! Так вот, он так же, как и ты, просто и доходчиво мог истолковать всё на свете. Правда, это было давно, с тех пор выветрились у меня из головы все его аргументы и я ещё глубже врос корнями в фатализм и, как ты любишь выражаться, в пессимизм. И не вижу в этом ничего удивительного: повози-ка через реку столько несчастных - разуверишься во всех богах и разочаруешься в любой самой благородной идее. Одно я усвоил твёрдо: нет справедливости во вселенной, не было, нет и не будет. Нет мира на земле, а любовь слишком слаба, чтобы тянуть за собой караваны упрямых слепцов. А знаешь, почему, Георг? Потому что мироздание устроено так, что всё в нём движется, преодолевая сопротивление, борясь с противоположными силами. Где свет, обязательно будет темнота, поскольку без неё невозможен свет...

- И здесь я с вами поспорю! - Я положил Гари на колени и сунул ему в рот рожок. Он стал жадно всасывать в себя молоко.

- А ну, давай, послушаю! - Старик снова сел, подогнул под себя ноги и бросил в огонь несколько суковатых веток.

- Надеюсь, вы умеете играть в мяч? - сказал я.

- Конечно! В юности любил спортивные состязания.

- Значит, вы заметили, что пущенный по земле мяч не набирает скорость, не катится долго, а скоро замедляется и в конце концов замирает на месте.

- Ну, это естественно.

- Значит, господин Харон, вы согласны с утверждением, что терять энергию и стремиться к покою - это естественно?

- Согласен.

- Следовательно, преодоление сопротивления противоречит естественному стремлению всего сущего к покою?

- Ты хочешь сказать, что движение противоестественно?

- Именно так.

- Но...

- Энергия в этом мире, в её натуральном состоянии, может быть только потенциальной, то есть ждущей, когда кто-нибудь пробудит её...

- И этот кто-то...

- Этот кто-то и есть Бог, податель и хранитель жизни, которая и есть движение. Без Бога вещество лежало бы мёртвым грузом на дне вселенной.

- Но этот вывод не отменяет необходимости борьбы противоположных устремлений, - возразил старик и, подняв с земли апельсин стал очищать его. - Тезис - антитезис - синтез... Ну, ты понимаешь, диалектика...

- Борьба противоположностей, говорите? Может быть, из неё и можно состряпать красивую философию, но мне-то она на что сдалась? Вот смотрите, господин Харон: допустим, живёт себе деревня, тихо-мирно живёт. Соседи помогают друг другу, горя не знают. Но однажды разделились её жители на две враждующие партии и стали бороться... Не важно, за что - главное: началась в деревне маленькая война, борьба, как вы говорите, противоположностей. К чему приведёт она? К обидам, преступлениям, братоубийству.

- И что с того? Победит-то сильнейший, а слабый перестанет навязывать истории свою малохольную религию.

- Нет, господин Харон, не так. Когда встречаются двое врагов - от любви остаётся ноль, дырка от бублика. А когда встречаются двое - и между ними расцветает дружба, тогда это уже не одно добро, а два, не одна любовь, а целых две. Вот где сила!

- Ну, хорошо, допустим, ты прав, не стану спорить, - проговорил старик, жуя апельсинную дольку. - Но, согласись, бессилен человек перед судьбой, перед болезнями, смертью, перед его величестом Случаем. Что даст ему любовь на смертном одре, например?

- Господин Харон, вы точно не верите в рай или только для эпотажа так говорите?

- Не верю.

- Значит, Бог, по-вашему, зол?

- Да не зол он и не добр - он никакой. Хотя, если подумать, в нём больше злого, чем доброго. Он же лишил нас свободы, он окружил нас законами природы, которые мы не в состоянии преступить, чтобы взлететь к небесам наших желаний. Мы рабы его произвола, вот так, сынок! И не говори о милости божьей тому, кто ежедневно перевозит на тот берег...

- Вы хотите сказать: в ад.

- Пусть так, пусть будет ад. Но, по твоему, так уж хорошо в раю? Встретил ли ты там совершенство?

- Нет, но, мне кажется, не потому его там нет, что рай плох, да и не потому в аду плохо, что это место никуда не годится, а потому что люди, живущие там, далеки от совершенства. В раю - ближе, в аду - дальше.

- И, по-твоему, они могут выбирать, где им жить?

- Послушайте, господин Харон! Прекратите хвататься за призрачные ветки, пытаясь забраться на небо по призрачному дереву. Я думаю, вас этим идеям научили несчастные умники, которых вы переправляли через реку. Потому-то они и попадают в преисподнюю, что считают Бога свиньёй, а мир - свиным навозом. Туалетная муха летит сами знаете куда, там ей и место. Понимаете ли, отсутствие свободы воли - иррациональная идея. Она не доказывает ничего и не подтверждается ничем, а просто бьёт по скучающим нервам.

- А любовь твоя хвалёная разве не кандалы на руках и ногах невольника? - не сдавался Харон. - Разве это не верёвка, за которую тянет некая злая сила?

- Нет! - воскликнул я и испугался: мой голос разбудил сына, который, напившись молока, уснул у меня на коленях. - Спи, малыш, прости, твой папа погорячился. - Я перевёл взор на большие глаза старика: в них плясали отражения костра, который как будто тоже участвовал в некоем споре, пытаясь переубедить самоуверенную ночь, воцарившуюся на земле и в небе. - Если б вы знали, как я люблю мать этого малыша и его сестру!

- Почему же в таком случае ты не остался с ними? Это странно, согласись.

- Да, это странно для того, кто считает любовь кандалами. Но мне нужно спасти сына, я хочу, чтобы он вырос, а не оставался вечным младенцем. Я знаю, что это будет благо для него.

- Откуда ты знаешь, что для него благо?

- А вы хотели бы навек остаться в таком же беспомощном виде? Или пожелали бы такой судьбы своим детям?

- Пожалуй что нет. - Харон задумался. - И ты идёшь в ад, уверенный в том, что он там вырастет? По-моему, ты заблуждаешься, микро.

- Нет, я иду не в ад, а туда, куда ведёт меня дорога, постеленная передо мною Богом. Её обрезала река, значит, мне надо попасть на тот берег, и не важно, что ждёт меня там, первый круг ада или девятый. Несмотря ни на что, я буду идти и идти, пока не доберусь до места, где дети взрослеют.

- И ты не боишься погибнуть на этом пути?

- Боюсь, очень боюсь. Но Вероника сказала, чтобы я шёл не ради себя и даже не ради любви к Гари, а только ради него самого, его вечной жизни и вечного его счастья.

- Да, Георг, странный ты. - Старик поднялся на ноги. - Ладно уж, нарушу правило, переправлю на тот берег вас, живую троицу. Надеюсь, Бог не накажет меня за это. А то ведь он тот ещё сатрап...

- Не сатрап он, а друг и вам, и мне, и каждому. - Я положил спящего мальчика в свой нагрудный мешок и стал паковать рюкзак. - Послушайте, господин Харон, можете пообещать мне одну вещь?

- Сделаю, что смогу. Полюбил я тебя.

- Старайтесь говорить своим пассажирам что-нибудь приятное, ободряйте их, не скупитесь на ласковые слова. Им ведь так плохо было при жизни, не легче, думаю, будет и там, за рекой. Возможно, кто-нибудь из них, услышав от вас доброе напутствие, задумается, изменится и уйдёт из ада искать свой рай. Обещаете?

- Ладно уж, уговорил, постараюсь. А теперь давай свяжем ноги твоей Марте и перенесём на лодку, а то ведь её не затянуть туда. Я-то знаю норов коз, они ужасно боятся воды, даже лужи дорожные обходят стороной.

***

Обнявшись на прощание с прослезившимся Хароном, я по тропке, едва заметной в темноте, поднялся на высокий берег и расположился на ночь в полуразрушенном сарае.

Утром, выйдя из своего убежища, я едва не наступил на толстяка лет сорока пяти, лежащего навзничь на траве. Он был совершенно голым, его тщательно выбритое лицо сияло довольством и здоровьем.

- Простите, - пробормотал я и направился к Марте, что паслась неподалёку.

Толстяк поднял голову:

- Ты кто такой? И что здесь делает эта коза?

Я вкратце объяснил, откуда прибыл и почему.

- Чудеса! - покачал головой толстяк. - А я Николаус Штерн, местный шериф. Или начальник полиции, если так тебе понятнее. И, по совместительству, мэр этого славного предместья. - Он указал рукою на густые кусты, из-за которых доносились звуки проезжающих мимо автомобилей. - А каждое утро купаюсь в реке и принимаю солнечные ванны. Врачи говорят, это полезно.

Я подоил козу, развёл небольшой костёр, чтобы подогреть молоко и, пока кормил Гари, оглядывал окрестности, поросшие кустарником и редкими рощицами.

- Господин Штерн, разрешите задать вам вопрос?

- Спрашивай. - Шериф перевернулся на живот, подставив утреннему солнцу свою тюленеобразную спину и рыхлую задницу.

- Скажите, почему на здешних растениях нет плодов?

- Потому что плоды обирают ещё зелёными. Человек - неразумное и крайне жадное существо. Как увидит то, что не успел взять его сосед - тут же стервятником налетает на добычу - лишь бы другому не досталось. Надо, не надо - всё одно цапнет. А потом продаст это на рынке или дома сгноит и выбросит. Вот для чего нужны деньги: чтобы те, кто не успел хапнуть какие-нибудь вещи, покупали их у тех, кто оказался более расторопным. Обезьяны, вот кто мы такие. Разумные обезьяны, что на латыни гордо звучит: «homo sapiens».

- Значит, здесь природа такая же, как в раю, только люди другие, - заметил я.

- А что, в раю не такие же хапуги?

- Нет. Там все деревья увешаны фруктами. Люди берут себе ровно столько, сколько могут съесть.

- Да? - Шериф лёг на бок, лицом ко мне, и уставился на меня с любопытством. - И не воруют?

- Не слышал о таком. Там и дома-то не запирают.

- И чиновники там взяток не берут?

- Нет там чиновников, кроме одного мэра, да и тот ни черта не делает. И взятки ему точно никто не даст, денег-то там нет.

- Как такое возможно?

- Я же говорю: там рай.

- Да уж... - Николаус Штерн задумался, почесал ягодицу и сказал: - А ты, значит, у нас решил местечко для жизни найти?

- Сам пока не знаю, - пожал я плечами. - Дорога привела меня к вам, а куда дальше идти - ума не приложу. Наверное, придётся пока зависнуть здесь. Если позволите, господин мэр.

- Ну что ж, помогу тебе. Тут неподалёку дом пустующий есть. Хозяин недавно разбогател на перепродаже фруктов и в город перебрался. Поживёшь пока там. - Шериф, кряхтя, встал, оделся в серо-оливковую униформу, нахлобучил на голову фуражку и помог мне надеть рюкзак. - Но сначала ко мне в контору зайдём, зарегистрирую тебя по всем адским правилам. У нас здесь строго, всё по закону.

***

- А много здесь у вас детей? - спросил я у шерифа, когда, после соблюдения формальностей, он привёз меня в пустующий дом, находящийся на самой окраине пригорода.

- Нет у нас детей. Ты что, Георг, с луны свалился? Дети же в ад не попадают. 18+, вот что такое ад! Поэтому порножурналы у нас продаются свободно, девицы лёгкого поведения разгуливают по улицам, так сказать, совсем налегке, а по телевизору все программы - только для взрослых, даже утренние новости. Так что не соскучишься у нас. Вообще тебе здесь должно понравиться. Ладно, осваивайся. Если что - звони. - Он хотел уже выйти, но остановился в дверях, постоял в нерешительности и повернулся ко мне. - Да, кстати, вот тебе, Георг. - Он вынул из кобуры пистолет и протянул мне, небрежно держа его за ствол.

- Зачем это? - испугался я.

- На всякий случай. У нас, конечно, не город, но и здесь иногда шалят грабители и всякие маньяки.

- Но я не хочу никого убивать... Лучше полицию вызову...

- Бери, тебе говорю! - Николаус Штерн сунул мне в руку пистолет. - Никого ты из этого оружия не убьёшь, да это и невозможно, мы же здесь и так мертвы. Это перцово-газовый пугач. Злодеи боятся его как чёрт ладана. - Он хотел выйти, но снова развернулся ко мне. - И вот ещё что. Тебе нужны подъёмные деньги. Я и об этом позаботился. Позвонил кое-кому, пока мы были в конторе. Часа через два сюда явятся журналисты...

- Зачем?

- Ты же у нас сенсация: живой пришелец из рая, да ещё и с ребёнком!

- Но я...

- Не возражай! Тебе нужны деньги, чтобы не умереть здесь с голоду?

- Ну, допустим...

- Не «допустим», а точно нужны. Так что, когда явятся сюда эти пираньи, выйди к ним с пустой кастрюлей, литра на три, нет, лучше - на пять, поставь её перед ними и жди. И ни слова не изрекай, пока кастрюля не наполнится деньгами. А вечером я навещу тебя. Надеюсь, ты поделишься со стариной Штерном? Многого не прошу, согласен на половину. Идёт?

Я кивнул, и шериф наконец покинул меня, явно довольный адским своим человеколюбием.

***

Как и говорил шериф, часа через два после его ухода перед моим домом собрались газетчики, радио- и тележурналисты, целая толпа галдящих мужчин и женщин с видеокамерами, микрофонами, диктофонами и прочими атрибутами свободы слова.

Я бы предпочёл улизнуть от них через задний двор, но, вспомнив, что у Гари всего две дырявые пелёнки, порванный рожок заклеен пластырем, а мои башмаки давно уже просят каши, я взял себя в руки, набрался наглости и, выйдя из дома, поставил на землю кастрюлю из нержавеющей стали.

- О, это ж наш человек! - воскликнула девушка с огромным синим микрофоном в руке и, вынув из кармана брюк скомканную кредитку, бросила её в кастрюлю.

- А парень-то не промах! - поддержал коллегу щеголеватого вида старик, вытягивая из бумажника несколько купюр.

Их примеру тут же последовали другие, и минут через пять касса была уже полнёхонька.

Попозировав перед камерами с голеньким Гари на руках, я отнёс его в дом и, вернувшись к репортёрам, героически ответил на тысячу глупых и нескромных вопросов: о том, какое мороженое я предпочитаю, после того как выпью пива; люблю ли слушать музыку Альбинони, моясь под душем; читаю ли комиксы или детективные романы, сидя на унитазе; мастурбирую ли я при свете люстры или при лунном свете; если бы мне пришлось выбирать, то какой женский лобок мне больше пришёлся бы по сердцу, шатен или брюнет; занимался ли я сексом с мужчинами; что бы я сделал, если бы в тарелке супа обнаружил таракана; какого цвета воздушные шарики любил я в детстве протыкать иголкой... И т. д., и т. п.

Вечером явился Николаус Штерн, я выставил на стол кастрюлю с гонораром, и мы в четыре руки принялись считать выручку: вышло около двадцати тысяч пИнков (так в народе называются адские доллары, ведь они розовые: как сказал шериф, их цвет символизирует розовую мечту каждого жителя преисподней разбогатеть и, послав к чёрту всех, кто не понимает, что такое настоящий кайф, проводить вечность в благородном фарньенте).

- А моя мечта, Георг, - сказал он, засовывая свою долю в нагрудный карман униформы, - загорать на берегу моря. Я уже и домик там присмотрел. Вот скоплю миллион - и брошу всю эту катавасию. Послушай, а может быть, вместе отправимся туда? А то мне одному скучно. Жены у меня нет, а ты парень что надо, будет у меня друг. Только представь себе: целыми днями будем валяться на песке, купаться в тёплых волнах, вспоминать житьё на том свете, а вечерами заказывать себе шампанское и девочек... Боже, только подумаю об этом - мурашки по спине бегут.

- Хорошо, господин мэр, я подумаю над вашим предложением.

- Да какой я тебе господин! - Он хлопнул меня по плечу. - Мы же напарники, чёрт возьми! С первого же дня сработались. Так что давай общаться по-дружески. Кстати, - он доверительно наклонился ко мне, - до миллиона мне осталось набрать всего тридцать тысяч пИнков. Надеюсь, ты мне поможешь?

- Помогу непременно, - поспешно согласился я, мечтая только об одном: как бы скорее выпроводить назойливого шерифа. Он, конечно, был хорошим человеком, душевным, но слишком уж далёким от моей цели, а цель у меня была одна - спасти Гари. Но и портить отношения с Николаусом мне не хотелось - он мог мне пригодиться. Да и жалко было обижать его. Пусть он недалёкий, тупой хапуга и взяточник, мечтающий вечно греться на солнце и услаждать своё дряблое тело едой, выпивкой и продажными женщинами, но есть в подобных ему людях и нечто притягательное. Они подкупают почти детским простодушием и тягой к искренним отношениям, к настоящей дружбе. А друг в аду, где я был одинок и беззащитен, мне бы в любом случае не помешал.

***

Прошло несколько недель моей адской жизни.

Общественность не забывала меня. Правда, после того как я принял участие в пяти ток-шоу, за что, кстати, получил неплохие деньги, интерес к пришельцу с младенцем поутих, зато ко мне началось паломничество репортёров провинциальных газет и телеканалов. Платили они гроши, с кислою миной извлекая из карманов жалкие горсточки монет, но Николаус сказал, что уклейка тоже рыба, тем более что эти унылые провинциалы делают мне рекламу, за которую сами и платят.

Когда же я спросил его, на кой чёрт сдалась мне реклама, он хлопнул меня по плечу и, подмигнув левым глазом, многозначительно произнёс:

- Реклама, дружище, в этом мире - это магнит, притягивающий пИнки. Лови момент, Георг! Ты отличный друг. Я даже начинаю подумывать, а не скопить ли нам два миллиона. Вечность-то долгая...

Однако мечты шерифа меня не занимали - я был поглощён судьбою Гари: он и в аду не вырос ни на миллиметр, разве что прибавил в весе, но и это произошло лишь потому, что у меня для заботы о нём было больше времени, чем в дороге, и я кормил его чаще и обильнее. Он растолстел, но оставался куском беспомощно-бессознательной жизни.

Мне нужно было что-то делать, искать ответ на главный вопрос: где проложена та дорога, по которой я мог бы идти к намеченной цели? Дорог в аду множество, и почти все - асфальтированные. Одни ведут в большие города, другие - в приморские центры вечных увеселений, есть там и тупиковые дороги, которые кончаются у ворот тюрем или монастырей (оба вида заведений в преисподней весьма популярны, там можно хорошенько отдохнуть от излишеств бурной жизни и подумать о законе и благодати).

Вот только где та никому неведомая дорога, что ведёт в мир взрослеющих детей? И ведь не у кого спросить. Все в аду заняты сугубо земными, то есть приземлённо-адскими вещами, и, если я заводил с ними разговор о спасении Гари и иных мирах, меня просто не слушали.

И я понял, что прочно увяз в трясине адской бессмыслицы. И в сердце моём поселилась тоска приговорённого к вечной каторге.

А дальше - хуже.

Однажды ранним утром меня разбудил телефонный звонок.

«Опять этот неуёмный Николаус! - недовольно поморщился я, вставая с кровати. - Придумал, небось, очередной способ лёгкой наживы...»

- Да, слушаю.

- Это Георг Леннер? - заскрипел в трубке старческий голос.

- Он самый, - зевнул я.

- Нам нужен твой младенец.

- Как это? - Я насторожился.

- Кажется, я выразился предельно ясно. Не переспрашивай, не бросай в сердцах трубку и не думай обращаться в полицию. Итак, слушай меня внимательно: ты даёшь нам ребёнка, а мы тебе единовременно выплачиваем десять миллионов долларов, а затем на протяжении вечности ты будешь ежегодно получать по пятьсот тысяч. Согласись, условия более чем соблазнительные для такого оборванца, и неудачника, как ты.

- Эй, на другом конце провода! - возмущённо рявкнул я в трубку, чувствуя, как у меня тяжелеют ноги, а сердце начинает метаться в груди, как загнанная в ловушку лисица. - Это ты послушай меня внимательно: а не пошёл бы ты прямиком в вонючую пасть своего любимого дьявола, мразь ты поганая!

Я бросил трубку и, дрожа от страха и негодования, начал было размышлять, что же мне делать, как уберечь Гари от надвигающейся на нас угрозы и куда бежать от этого кошмара, но тут телефон снова зазвонил.

- Я же велел тебе не бросать трубку, - сказал тот же скрипучий голос. - Тебе что, выслушать до конца трудно? Когда выскажу всё, что собираюсь сказать, тогда и бесись, придурок.

- Сам придурок!

- Ладно, оставим пока препирательства. Я-то думал, что обратился к деловому человеку, а ты... Ты даже не спросил меня, зачем мне твой ребёнок. - Он умолк, вероятно, дожидаясь, когда я задам этот, по его мнению, очевидный вопрос, но я не проронил ни слова, поэтому он продолжал: - Мы могущественная церковь сатаны. Ад, по сути, принадлежит нам. Если захотим, будем поджаривать всех вас на сковородках. Но нам этого не нужно. Сатана не садист, и мы тоже. Но он любит детишек. Он так любит их, что глядя на милых малышей, становится более общительным и покладистым. Так что мы хотим использовать твоего сына во время чёрных своих месс.

- Убийцы чёртовы! - процедил я сквозь зубы.

- Зря ты так думаешь о нас, Георг. Мы никого не убиваем и в жертву не приносим. Сатане нужны жизнь и красота. И детишки, чтобы плакать от умиления. Но, как тебе уже известно, в аду нет и никогда не было детей, твой сын - первый за всю долгую историю преисподней. Обещаем тебе, с его головы не упадёт ни один волос, он будет сыт и доволен жизнью. Единственное, что ему предстоит делать, - каждый понедельник несколько минут лежать на алтаре, освящая наши мессы своей невинностью и радуя сердце всеблагого господа нашего Люцифера.

- А если я не соглашусь? - осторожно спросил я, но сразу же уверенно выкрикнул: - И никаких «если»! Я точно не соглашусь!

- Если ты не согласишься, - спокойно прервал меня голос в трубке, - мы всё равно выкрадем твоего ребёнка, а ты не получишь ни гроша. Вот так, Георг, решай, что для тебя лучше. Времени на обдумывание даём тебе, ну скажем, три дня...

- Семь, - возразил я. Вероятно, моя решительность понравилась негодяю, и он пошёл мне навстречу:

- Хорошо, Георг, даём тебе неделю. Но предупреждаем: никаких глупостей. Любая попытка обвести нас вокруг пальца может кончится для тебя плачевно.

***

Я чувствовал себя гейзером, который вот-вот взорвётся кипящим фонтаном. Около часа не находил я себе места, ходил по дому, садился то за кухонный стол, то на диван в гостиной, то подбегал к колыбели и с тоскою глядел на Гари, которого я должен был спасти... Но как сделать это, я не знал.

Конечно, я никогда бы не согласился продать его даже за все богатства мира. При одной мысли о том, что он вечно будет беспомощной куклой в руках суеверных фанатиков, во мне всё хододело, голова начинала кружиться, кулаки сжимались, а сквозь скрежещущие зубы просачивались проклятия в адрес дураков, возомнивших себя вершителями чужих судеб.

Неоднократно подбегал я к телефону, чтобы позвонить Николаусу, но всякий раз спохватывался и клал трубку, так и не набрав его номера. Ведь если церковь сатаны действительно так могущественна, как утверждал звонивший мне старик, то поселковый начальник полиции бессилен бороться с нею. Более чем вероятно, что её прихожанами являются и высокопоставленные чиновники. Скорее всего, это нечто вроде элитарного клуба, правила которого выше законов государства, особенно такого насквозь коррумпированного, как Адская Республика.

Наконец, покормив Гари, я решил полежать в ванне, расслабиться и спокойно обдумать, что же мне делать дальше.

У меня был выход, не особо он мне нравился, но, если ничего другого не придумаю, придётся воспользоваться этой лазейкой, а именно: вернуться в рай и, покаявшись перед Дианой и Мэй, согласиться на то, чтобы мой сын вечно оставался игрушкой матери. Наверное, это было бы для него лучше незавидной участи религиозного экспоната, хотя, если хорошенько подумать, не намного лучше. Ведь он всё равно ничего бы не понял, очутись он в руках жрецов сатаны. Без сомнения, они пылинки сдували бы с этой живой реликвии, наняли бы ему целый штат нянек и кормилиц... А толку-то от всего этого? Гари нужно вырасти - вот что главное. Так что я должен идти...

Вот только куда?

Успокоившись от мысли о том, что у меня, в крайнем случае, есть, пусть плохой, но всё же выход из этого тупика, я вылез их ванны, вытерся, обвязал бёдра полотенцем и вошёл в спальню, где стояла не только моя кровать, но и колыбель сына.

И вдруг... То, что я увидел, отняло у меня дар речи: над колыбелью склонилась молодая женщина, по виду цыганка, и задумчиво разглядывала младенца. Её плохо было видно, так как она находилась напротив окна, залитого сиянием утреннего солнца.

И вот она поднимает голову, замечает меня, но не пугается, а говорит скорбным голосом:

- Это не он.

- Не он? - переспрашиваю я, проглотив комок.

- Это не он, - повторяет она. - Наверно, это даже хорошо.

- Что хорошо?

- Простите за беспокойство, я ухожу. - Она проходит мимо меня к двери, поворачивает ко мне голову и с бледной улыбкой кивает мне на прощание. Она совсем молоденькая, ей не больше двадцати. На её щеках сверкают слёзы. А моя грудь разрывается от внезапной горечи.

- Не уходи, - говорю я и хватаю её за руку, чуть выше запястья.

Девушка останавливается.

- А что мне здесь делать? - сокрушённо произносит она. - Ведь это не он.

Она начинает всхлипывать, затем рыдать. Я притягиваю её к себе и осторожно обнимаю. Она почти на голову ниже меня. Она прижимается лицом в моему кадыку, и мне приходится, задрав подбородок, глядеть в потолок. Её слёзы текут по моей груди, по животу и впитываются полотенцем.

- Успокойся, - говорю я, гладя её по голове, по иссиня чёрным волосам, приятным на ощупь. - Давай я налью тебе кофе. Посидишь, придёшь в себя...

- Давай, - пискнула она сквозь содрогания.

- Вот и славно, - обрадовался я, и не только потому, что у меня появилась возможность помочь человеку, сострадание к которому кололо мне сердце, но и потому, что в моё тёмное одиночество проник источник света. И пусть я не знал, кто эта девушка и что ей понадобилось в моём доме, но у нас с нею было нечто общее: она обратила внимание на Гари, и это было не праздное любопытство. Я видел, как она смотрела на него. Так смотрят на детей только люди, в глубине души накрепко связанные с ними. Вот эта загадочная связь и взволновала меня и заставила задержать незнакомку, чтобы выведать у неё тайну. Ведь в ней, в этой тайне, мог скрываться и ответ на мучительный вопрос: «как мне быть дальше?»

***

Выпив две чашки кофе, Кора (так звали мою незваную гостью) немного успокоилась, однако всё ещё была напряжена. Нервные, угловатые движения её худых рук с короткими, но удивительно тонкими пальцами говорили о борьбе в её душе противоречивых сил или о недавно перенесённом горе, от которого она никак не могла оправиться.

- Ты, наверное, считаешь меня чокнутой? - сказала она, перекатывая по дну чашки кофейную гущу.

- Ещё кофе?

- Нет, благодарю.

- Нет, Кора, я не считаю тебя чокнутой. Я думаю, с тобой случилось такое несчастье, какое редко выпадает на долю человека, тем более такого...

- Такой совсем ещё девчонки, ты это хотел сказать? - Она вскинула на меня гордый взгляд, и в это мгновение ещё больше стала похожа на цыганку. Не только её цветастые блузка и юбка, не только смуглое лицо, но и тоска и мудрость, затаённые в глубоких глазах, выдавали принадлежность девушки к этому удивительному племени. И пусть она в смущении потупилась, не выдержав моего пристального взора, но я успел заметить в ней твёрдый характер свободолюбивого человека.

Я согласно кивнул на её замечание и сказал:

- Ты само воплощение трагедии. Ты похожа на бабочку, пролетевшую сквозь огонь, опалённую и всё же спасшую свою красоту...

- Это комплимент? - криво ухмыльнулась она. - Зря стараешься. Я не стану с тобой спать.

- Нет, Кора, это не комплимент. И мне ничего от тебя не нужно. Хоть я и знаю, что нравлюсь тебе и моё утверждение, что мне от тебя ничего не нужно, неприятно кольнуло твоё самолюбие, но я не хочу притворяться...

- Зачем же ты попросил меня остаться?

- Гари - вот причина.

- Гари? Кто это?

- Мой сын.

- Этот младенец?

- Да.

- Кажется, я начинаю понимать... Послушай, свари ещё кофе.

- С удовольствием.

Я занялся кофе, а она продолжала говорить:

- Не мог бы ты рассказать мне, как оказался в аду, да ещё и с ребёнком? Я, конечно, читала статейку о тебе в одной бульварной газетёнке, но там - такая муть, что я ничего толком не поняла.

- Конечно, расскажу. Думаю, именно ты поймёшь меня правильно. А потом ты расскажешь мне, почему влезла ко мне в окно и что хотела от Гари.

- Может быть. Если ты окажешься тем человеком, которому можно довериться.

- Ну что ж, - пожал я плечами, - согласен.

Я говорил долго, Кора узнала обо мне всё, что я считал важным, начиная с раннего детства и кончая моей дружбой с Николаусом Штерном. Я даже коснулся основ своей философии и немного порассуждал об отличии рая от ада. А затем упомянул о странном телефонном звонке и решимости защищать сына до последней капли крови.

- Я, конечно, не герой, - сказал я в конце, - но, понимаешь, как-то так само получилось...

- Нет, Георг, ты настоящий герой, - возразила мне Кора. - Думаю, я могу положиться на тебя.

Потом я подогрел молоко, а девушка покормила Гари, и, когда он уснул, мы вышли в сад и сели в беседке друг против друга.

Кора закурила и, нервно выпуская из себя клубы дыма, начала говорить прерывистым, часто нарочито грубым голосом, в котором всё же проступали простодушные, почти детские нотки:

- Кажется, я знаю, что тебе нужно, Георг.

- Что? - встрепенулся я, готовый схватиться за любую соломинку - лишь бы окончательно не утонуть в трясине безнадёжности.

- Об этом позже. А пока... Ладно уж, поступлю так же, как и ты, расскажу всё, начиная с детства. Не знаю, нужно ли раскрываться настолько... Наверное, нужно. Чтобы ты лучше понял, кто я, и смог мне доверять. Если, конечно, узнав, что я натворила, не возненавидишь меня. Но я рискну, деваться мне некуда. Ведь в аду посмертном, как и в аду предсмертном, так мало людей, достойных доверия и любви, нужно цепляться даже за призрачные возможности найти друга. - Кора помолчала. Вероятно, она всё ещё колебалась. Наконец она встряхнулась, и голос её полился более гладко. - Ребёнком я была непоседливым, любознательным и крайне сластолюбивым. Меня привлекало всё, что приносит удовольствие: конфеты, варенье, жареное мясо, красивая музыка, страшные истории. Я впитывала в себя всё вкусное и интересное, как губка, брошенная в лужу. Я любила одиночество, ведь в часы уединения никто мутью своей суеты не осквернял чистый ручей моего воображения. А когда я обнаружила, что на отдельных участках моей кожи таятся сладкие бомбы невероятной силы, мир для меня и вовсе превратился в увлекательную сказку; я была принцессой, а деревья в парке, где я любила гулять - придворными на роскошном балу. А птицы в их кронах - жеманными музыкантами.

Я росла, и вместе со мною росла моя фантазия. Лет в двенадцать я представила себе, что никакая я не Яна (так назвали меня родители), а цыганка Кора, похищенная в младенчестве из табора и проданная бездетной семейной паре (словно в подтверждение этой выдумки, я была у родителей единственным ребёнком, а смуглый цвет моей кожи и чёрные волосы никак не вязались со скандинавским типом отца и со славянской внешностью матери).

Я так никогда и не доведалась, кто я такая, чьего рода-племени. В то, что меня удочерили, я не сомневалась, а правду от меня тщательно скрывали. Поэтому ничего удивительного нет в том, что в моей голове родилась романтическая история о похищенной девочке.

И я стала потихоньку, шаг за шагом превращаться в истинную дочь кочевого племени. Я изучала цыганский язык, читала всё, что могла достать, о жизни, традициях и верованиях цыган. Сведений было мало, они были разбросаны по разным источникам, зачастую искажённые или вовсе ложные, но я старалась, сильнейшая страсть гнала меня по этому пути.

Я забросила учёбу, в школе появлялась лишь потому, что у меня там была подруга, настоящая цыганка. Она-то и научила меня говорить на своём диалекте. Я освоила язык так хорошо, что даже думать начала на нём.

Подругу звали Дана, мать её была актрисой, а отец - писателем и автором многочисленных сценариев; в том числе он много писал на цыганском. Дана ввела меня в свою семью, где я скоро стала почти родной. Её мать научила меня играть на флейте, а отец, прочитав мои поэтические опыты, похвалил их и посоветовал ни в коем случае не оставлять поэзию. И главное: они вели себя со мною так, будто я в самом деле настоящая цыганка.

С подростковым максимализмом я приняла романипэ, правила и дух цыганской жизни, отвергала образ жизни родителей и многие их ценности, которые они считали естественными. Короче говоря, я стала почти неуправляемой. Со мною работали психологи и даже психиатры, но ничего не могли понять. Дело в том, что я была очень хитрая. Разделив мир на цыганскую вольницу и тюрьму людей, похитивших меня и лишивших истинных корней, и вжившись в роль, я перестала доверять «гадже», то есть нецыганам и, как шпион в стане врага, научилась притворяться, чтобы не навлекать на себя неприятностей. Войдя в кабинет психолога или психиатра, я становилась паинькой, ничем не выдавала своих тайных мыслей.

Эти сеансы только подтверждали мою уверенность в том, что мир «гадже» порочен, то есть устроен преглупо, что они подчиняются неразумным правилам и соблюдают пустые традиции. Не хотела я жить в таком мире. Глупая, не понимала я, что ничем не лучше «белых» и что мои родители любили меня и желали мне только добра.

Время от времени я пыталась поговорить с мамой или папой, или с ними обоими одновременно, убедить их в том, что они, по сути, несчастны, что их жизнь скучна и бессмысленна, что львиную долю времени они тратят на строительство тюрьмы, в которой сами и томятся... Но эти попытки раскрыть им глаза, пробудить в них дух свободы и творчества ничем не кончались. Они называли меня фантазёркой, а отец утверждал, что это возрастное, скоро пройдёт.

В пятнадцать лет я ушла из дома. Хиппи, панки, цыгане и бездомные стали моим миром. Правда, в одиночку уйти я не посмела бы. Со мною был Берт, тридцатилетний бродяга. Это был очень добрый дядька, любил меня как родную дочь, к тому же в прошлом неплохо боксировал, так что, сам понимаешь, он оказался идеальным другом и защитником одинокой девчонки.

Но однажды, купаясь в море, Берт утонул, и я осталась одна. Куда мне было деваться? Вернуться домой? Я уже склонялась к этому, когда на автобусной остановке увидела сидящего на скамейке и играющего на гитаре красавца лет тридцати. На нём была ярко-красная рубаха и чёрные джинсы. Таких соразмерных фигур, как у него, таких красивых лиц видеть мне ещё не приходилось. Я подсела к нему и, не успела мелодия замереть во чреве его гитары, как я уже была влюблена по уши.

- Ты куда едешь? - спросил он меня по-цыгански, на балтийском диалекте. Надо же, он принял меня за свою! Я чуть не задохнулась от восторга.

- Да вроде бы никуда. Я тебя слушаю.

Он рассмеялся:

- Да уж, оказывается, ты умеешь слушать глазами?

- Не думаю...

- Ты же меня облизала, объела, обглодала своими большими цыганскими глазами, девочка. Что, понравился я тебе?

Я промолчала. Слёзы мешали мне видеть, а дрожь не позволяла говорить.
- Чья ты будешь? - вновь обратился он ко мне.
- Ничья.

- Так уж и ничья?

- Я Кора. Когда я была младенцем, меня выкрали из табора и продали «гадже».

- Вот как? - Он ухмыльнулся и как-то странно покачал головой. Наверное, и он решил, что я не совсем в своём уме. - А где ты живёшь?

- Везде.

- Не слишком ты разговорчивая, Кора. Ладно, пока, красавица. Мне пора. Мой приятель, похоже, не придёт. Послушай, если здесь появится бородач с круглой, красной физиономией и спросит Лексу, скажи, чтобы он катился ко всем чертям.

Он встал и пошёл к стоянке легковых автомобилей у торгового центра. А я сидела, придавленная, примагниченная к скамейке, и не могла двинуть ни ногами, ни руками - только со слёзною тоской глядела вслед уходящему красавцу. Мне было всего шестнадцать, я была дурочкой, но любить мне хотелось по-настоящему, по-цыгански.

Вдруг какая-то сила, похожая на горячий вихрь, сорвала меня с места и понесла, понесла...