- Да, его звали Лексой, - продолжала рассказ Кора, - и он был утончённо, божественно красив, и он на своём автомобиле вёз меня к себе домой.
Ехать пришлось долго. Лекса жил на небольшом острове. Он сказал, что это его остров. Он ввёл меня в добротный каменный особняк, не оштукатуренный изнутри, а как будто нарочно оставленный неотделанным, грубым, похожим на пещеру.
- Здесь ты будешь жить, - сказал он, закрыв за мною входную дверь. - Я решил: раз уж ты ничья, то будешь моей.
В ту же ночь я стала женщиной, женой самого красивого в мире мужчины. Я наконец получила то, о чём мечтала столько лет, но все мои романтические представления о любви рассыпались в прах под грубыми ласками мужчины. Он овладел мною безжалостно, словно я была шлюхой, а он - изнывающим от похоти разбойником. Я так испугалась! Но я была полностью в его власти и душою, и телом. Я даже мысли не допускала, что он может быть хоть в чём-нибудь плох. О, в постели он был бешеным вепрем! Я почти сразу смекнула, что не стоит сопротивляться ему, и он унёс меня, безвольную и согласную на всё, в саму преисподнюю. Думаю, именно такая послушная женщина ему и была нужна. По крайней мере, он остался мною доволен, а на следующий день в знак восхищения своей «маленькой Корой» привёз мне бриллиантовое колье. Он был сказочно богат, мой Лекса.
Мы не венчались и не стали узаконивать брак иным образом. Мы не играли свадьбу - мы просто жили вместе, и я свято верила в то, что только смерть разлучит нас. Так оно и случилось...
Вскоре я забеременела.
- Рожать будешь дома, - сказал мне Лекса, и когда приблизился срок, привёл к нам повивальную бабку. Оказалось, что она разбирается в акушерстве не хуже дипломированных медиков. Возможно, она и была когда-то настоящим врачом. Она принесла с собою множество всяких инструментов и приспособлений, которые могли бы понадобиться в случае трудных родов, а одну из комнат превратила в родильную палату, где я и разрешилась от бремени. Теперь нас было трое: Лекса, я и наш сын Алеко.
Но счастье моё, пусть не такое, о каком я грезила, и всё же счастье, то есть сожительство с любимым человеком, да ещё и усиленное материнством, длилось недолго.
Однажды к Лексе приехал его младший брат Ёза.
Я сказала тебе, что мой муж был самым красивым мужчиной, но это не совсем так - его брат был ещё красивее. И печаль в его огромных глазах казалась особой, манящей, обещающей не плотские наслаждения, а погружение в глубины поэзии. Ёза был певцом, божественно исполнял испанские, итальянские и литовские песни. А ещё он писал чудесные стихи. Ростом он был ниже Лексы, зато талантом превзошёл его на целую голову. И мне показалось, что мой муж, при всей своей нежности к брату, завидует ему.
Ёза гостил у нас уже больше двух недель, когда, вернувшись домой поздно вечером навеселе, Лекса сел на край нашего с ним брачного ложа (я уже легла) и сказал раздражённо и с горечью в голосе:
- Скажи мне, только честно: вы с моим братом за моей спиной ничего такого не делали?
Я испугалась - я никогда не думала о Ёзе как о любовнике, да это почти бесплотное существо невозможно было представить себе занимающимся любовью. Он был для меня совершенным воплощением артистизма, красоты и творчества, презревшего всё земное и устремлённого в небо. И я сказала об этом мужу.
- Я тебе не верю, - процедил он сквозь зубы, резко встал и, не оглянувшись на меня, вышел вон.
Ночь я провела в одиночестве. Такое и раньше случалось - время от времени Лекса отлучался на несколько дней, а то и на неделю. У него по всей стране были какие-то дела, я в них не вникала, а он мне никогда не рассказывал, чем занимается и откуда у него столько денег. Вообще он был необщительным человеком, друзей у него, как я поняла, не было; по крайней мере, ни разу нас никто не посетил, если не считать его брата и сестры, приезжавшей к нам пару раз из Лондона.
Но именно в ту ночь, окружённая зловещей тишиной, я по-настоящему испугалась и начала догадываться, что больше уже не быть мне счастливой.
Утром я обнаружила, что ни Лексы, ни Ёзы дома нет. Служанка, глуповатая толстушка лет сорока, не знала, где они. И мне стало тревожно, как будто одиночество, явившись однажды в моё сердце, отказывалось выйти и утвердилось в нём навечно.
Я бы сошла с ума от жутких предчувствий, если бы не заботы об Алеко. Но и он в тот день казался мне чужеродным предметом в обнажённой ране моего отчаяния. Впервые после родов я подумала: а нужен ли мне этот ребёнок? И мысль потекла дальше: а нужен ли мне такой муж? Я терпела его грубость, его упрёки, оскорбления, грязные, обидные намёки, вот теперь приходится терпеть его неверие в мою полную ему преданность. А мысль продолжала растекаться, заполняя пустоты моего очарованного, загипнотизированного сознания и действуя на него отрезвляюще: а нужна ли мне такая любовь?
Ответы на эти вопросы были очевидны, до жестокости ясны, но мне было страшно произнести простое слово «нет», я долго колебалась - и вот я его произнесла: нет, мне всё это не нужно. Глупая девочка поторопилась вкусить счастья - и отдала свою жизнь во власть бездушного человека, настоящего садиста. Мечтая о свободе, я сама построила свою тюрьму. И теперь не знала, в которой стене замурован выход.
В тот же день я решила бежать. Оставить всё это дьявольское богатство, покинуть даже своего ребёнка. Какая я мать? - думала я, обливаясь слезами. - Я оказалась пустоголовой самкой, и теперь материнский инстинкт держит меня в узилище. А если взять с собой Алеко, украсть его? Ради чего? Ради того же инстинкта? Что хорошего увидит он от бездомной матери, разочаровавшейся в жизни и возненавидевшей его отца? Затем я подумала: а в чём, собственно, виноват Лекса? Разве это он соблазнил меня? Или взял меня силой? Я сама легла под него, вообразив себе сказку о любви Золушки к прекрасному принцу. Боже, какие банальности порою больно бьют нас и рушат многообещающие судьбы! Какая же я дура!
Итак, я решила бежать. Но как и когда? И что делать с сыном? Без ответов на эти вопросы я не могла ничего предпринять. Нужно было морально подготовиться и дождаться благоприятного дня, - на этой мысли я и успокоилась.
Вечером вернулся Лекса. Он был грязный и растрёпанный, но не пьяный. Он посмотрел на меня глазами затравленного волка, опустился в кресло и включил телевизор.
- Привет, - виновато произнесла я, чувствуя, что моя решимость удрать тает при виде этого уверенного в себе демона с внешностью ангела. И я со страхом подумала, что стала зависимой от мужа, от его нежности и грубости, от его доверия и ревности, от запаха его тела, от цвета его глаз...
- Почему ты не спросишь меня, где Ёза? - ледяным голосом проговорил муж, не отрывая глаз от экрана.
- А где он?
- Что, беспокоишься о нём, о своём ненаглядном?
- Прошу тебя, милый, прекрати! - воскликнула я. - Мне страшно!
- А мне не страшно сознавать, что моя жена милуется с другим? - Он обжёг меня гневным взглядом.
- Ты ошибаешься! Ни с кем я не миловалась!
- Ошибаюсь, говоришь? Может быть, и ошибаюсь. Но это уже не важно. Больше этот поэтик не явится сюда соблазнять чужую жену...
- Что ты с ним сделал? - Меня всю затрясло, я начала догадываться, на что намекал Лекса.
- Почему ты так разволновалась? - Его лицо исказилось кривой усмешкой. - Ты же говоришь, что не любишь его.
- Я люблю только тебя.
- Докажи!
- Чем доказать?
- Скажи: будь проклят Ёза и пусть горит он в аду!
- Нет, я такого не скажу!
- Но если ты не любишь его, какая тебе разница, в ад попадёт он или в рай? Разве не я тот единственный мужчина, кому ты желаешь только добра?
- Он твой брат...
- Был братом. Больше не будет.
- Ты его убил?
- А ты как считаешь?
- Нет, не верю! - Я подбежала к нему и упала перед ним на колени. - Скажи, что это неправда!
- Правда. Такая же правда, как и то, что этот гадёныш был твоим любовником.
- Нет!
- Прокляни его - и я забуду твою неверность. Ведь я люблю тебя. Ну же! Что молчишь?
- Я не могу...
- Значит, я прав. А ты... Ты шлюха. Ты грязь у меня под ногами!
Он пнул меня так сильно, что я распласталась на полу. Затем он вскочил на ноги, расстегнул брючный ремень, сдёрнул его с пояса и принялся остервенело хлестать меня. Я прикрыла голову руками и умоляла его сжалиться надо мною, но он меня не слушал. Я получила столько ударов, что всё тело жгло, как будто меня подвесили над костром. Наконец, исчерпав скопившуюся в нём злобу, он изнасиловал меня, не забыв перед этим надеть презерватив.
- Ты, наверное, не знала, что у Ёзы ВИЧ? - сказал он, завершив своё гнусное дело. - Теперь мне страшно даже касаться тебя. Какая после этого ты жена?
Поднявшись на второй этаж, он принял душ, переоделся и куда-то ушёл, оставив меня наедине с невероятной болью.
Ссадины и следы от побоев зажили на мне удивительно быстро, зато сердце не зарубцовывалось, душа, избитая жестокостью и непониманием человека, которого я продолжала любить, корчилась в самом настоящем аду. А сознание моё начало раздваиваться: попеременно я то строила планы побега, то искала средства вернуть любовь и доверие мужа; я то уверяла своё сердце в том, что способна оставить ребёнка, то уверяла себя в полном своём бессилии, в невозможности вырвать образ сына из исстрадавшейся груди.
***
- А потом Лекса изменился, - продолжала рассказ моя гостья. - Он попросил у меня прощения, купил мне много всяких золотых и бриллиантовых побрякушек, обещал, что всё у нас наладится, что не сомневается в моей верности и что ничего плохого с братом не делал - просто тот уехал в Аргентину сотрудничать с одной цыганской музыкальной группой. Много чего наговорил мне муж, но я ему не верила. Любовь к нему ещё не умерла, она стонала во мне, изувеченная и распятая, но наивной девочки, возомнившей себя свободной как ветер цыганкой, больше не было. Я превратилась в озлобленную волчицу.
Остров, на котором стоял наш дом, был скалистый, а в одном месте он был как бы резко обрезан: от моря его отделял высокий крутой обрыв. Недалеко от этого обрыва стояла каменная ротонда. Мы часто проводили там вечера, любуясь великолепными закатами.
Однажды Лекса, нарядившийся в костюм тореро, вошёл в детскую, где я вязала Алеко шерстяные носочки, взял на руки сына и сказал мне приветливо, как будто между нами никогда не было размолвок:
- Чудесный вечер сегодня, Кора. Пойдём на наше место, отпразднуем примирение.
Я встала. Я не верила ему, и всё же слабенькая надежда сверкнула в душе.
- Погоди, сначала переоденусь...
- Зачем? Ты и так прекрасна. Настоящая цыганка. А я нарядился так только потому, что сегодня мне предстоит сражаться с быком своего страха. Надеюсь, он больше не подцепит меня коварными рогами.
В ротонде, на мраморном столе, были расставлены бутылки вина, тарелки с закусками, а посреди стола возвышалась узкая хрустальная ваза с тремя причудливыми орхидеями.
Я хотела уже войти в беседку и сесть за стол, но Лекса, держа на руках Алеко и прижимая его к груди, приблизился к краю обрыва.
- Смотри, какое чудесное сегодня море! - крикнул он мне. - Кора, дорогая, иди сюда! Я подарю тебе это море, а потом... Но всё по порядку.
Я подошла к нему.
- А теперь ты прыгнешь в эту бездну, - просто, как будто обсуждая достоинства салата, сказал Лекса.
- Ну и шуточки у тебя! - Я отступила от края.
- Нет, милая, ты не поняла: шутки кончились, началась настоящая ответственность. Ты должна ответить за свои злодеяния. Так что либо ты прыгнешь, либо я брошу туда нашего сына. - Он приподнял Алеко и держал его на вытянутых руках над самым обрывом. Ребёнок заплакал.
- Нет, Лекса! - воскликнула я. - Ты не сделаешь этого!
- Не сделаю, если ты прыгнешь. Избавь же меня от лживой, подлой жены. Ты надоела мне, Кора, ты растоптала моё доверие к тебе. Я мог бы выгнать тебя из дома, но, боюсь ты, придя в себя, начнёшь бегать по судам, требуя, чтобы тебе вернули ребёнка. А он мой, Кора, я его отец, а ты никто, просто шлюха. Но у тебя есть выбор: либо ты останешься жить, либо он...
Мне показалось, я нашла выход из этого безвыходного положения, и я поспешила воспользоваться им:
- А ты не думаешь, что, если ты бросишь Алеко, я пойду в полицию - и тебя посадят за убийство?
Лекса рассмеялся - холодно, невесело, жутко:
- В полицию? Да кто поверит сумасшедшей, которая, возомнив себя цыганкой, удрала от родителей, а потом в порыве безумия швырнула в море своё дитя?
- Негодяй! - прошептала я.
- Это твоё мнение, - возразил Лекса, снова прижав к груди испуганного мальчика.
- Если хочешь, чтобы я исчезла - я исчезну. Но не так.
- Только так! - Он был неумолим.
- Хорошо, дай я подумаю, - пробормотала я, едва владея языком.
- Что ж подумай. - Он отошёл от обрыва и стал укачивать Алеко и успокаивать его ласковыми словами. Но не было в этих словах ни любви, ни жалости. Мне показалось, что передо мной не человек, а робот, запрограммированный на садизм.
Я села за стол, налила бокал вина и трясущейся рукой, разбрызгивая вино на лицо и кофту, в несколько глотков осушила бокал. И почувствовала облегчение. И в моём измученном, замутнённом сознании начали вырисовываться контуры двери, за которой меня ждала свобода. Я выпила ещё один бокал, потом ещё один. У меня закружилась голова, я больше ничего не боялась.
- Ну что, Кора, ты готова?
Я оглянулась: Лекса вернулся к обрыву. Он был настроен решительно. Ему не терпелось убить меня - и он меня убьёт, в этом не могло быть сомнений. Убьёт так же хладнокровно, а возможно, и с удовольствием, как убил своего родного брата.
Я встала и нетвёрдой походкой, зато с твёрдым решением в окаменевшем сердце двинулась к обрыву. И, вместо того чтобы прыгнуть, толкнула в пропасть мужа. Убила его вместе со своим сыном, своим малышом, который мог ожидать от плохой матери чего угодно - только не этого...
***
Кора умолкла и некоторое время сидела, закрыв лицо ладонями. Затем она вынула из-за лифчика кружевной платок, тщательно протёрла заплаканное лицо и срывающимся голосом произнесла:
- Прости меня, Георг. Ты, наверное, презираешь меня после того, что услышал...
- Успокойся, девочка. - Я перегнулся через стол и погладил её по голове. - Я понимаю тебя. Уж поверь, ни капли презрения к тебе нет в моём сердце. Презирает или запечатывает осуждением чужую душу лишь тот, кто не может понять её. Ненавидит тот, кто не видит. А я вижу тебя. Не зря же я сравнил тебя с бабочкой, пролетевшей сквозь огонь.
- Но я убила своего сына! - Кора бросила на меня взгляд умирающей лани. - Разве можно понять это и принять? Я не верю тебе! Я улыбнулся: передо мною сидела маленькая девочка, которая вообразила себе, что она уже взрослая и может безошибочно судить о мироустройстве.
- Послушай, малышка...
- Я не малышка!
- А я сейчас докажу тебе, что ты мала и невинна, простодушна и глупа. Вот скажи мне, почему ты до сих пор жива?
- Ума не приложу.
- А ты подумай. Если ты такая мерзкая и достойная презрения и ненависти, почему Бог не растёр тебя в пыль и не растоптал в гневе? Или не испепелил, чтобы от тебя остался только дым?
- Не знаю, - пожала она плечами.
- А я знаю. Потому что ты его драгоценность, ты частичка его любви, его сострадания. Ты ценнее всех звёзд и планет вместе взятых. Он и создал этот мир для тебя, для твоего спасения, для вечного твоего счастья. Он не казнил тебя за грехи и злодеяния, он знает, что рано или поздно ты начнёшь восхождение к совершенству. Да ты уже начала это восхождение. Ты приближаешься к божественной сути, заложенной в тебе, как и в любом другом человеке. А пока ты всего лишь ребёнок, не понимающий, куда идти. Но ты обязательно повзрослеешь...
- Интересный взгляд на мир, - сказала Кора. - Ты узнал об этом в раю?
- Да. Старушка по имени Вероника, я рассказывал тебе о ней, именно она научила меня видеть Бога в мире и особенно в людях. Да я и сам многое понял. Послушай, малышка, я ведь тоже совершил гнусный поступок: я украл сына у его матери.
- Но это было необходимо, а я...
- Какая разница, необходимо или нет! Факт остаётся фактом: я совершил зло. Как и ты. Да, я согласен, наши случаи различны, но взгляни на свой поступок со стороны, с моей точки зрения, а если можешь - с точки зрения Бога. Тобою руководило безумие отчаявшейся женщины. Садист довёл твой легко ранимый рассудок до помрачения. Ты действовала уже не как сознающий свою ответственность человек, а как прижатая к земле змея: ты укусила ту непреодолимую силу, которая хотела тебя раздавить. Ты ослепла, Кора. Так что прекрати судить себя, оставь суд небесам. Ты и попала сюда, чтобы всё начать с чистого листа. Да, кстати, как ты очутилась здесь?
- Погибла.
- Но как?
- Совершила поступок, достойный Иуды Искариота. Постыдный поступок. Когда туман в голове немного рассеялся и я осознала, что натворила, я просто бросилась в пропасть вслед за своим ребёнком. Я не могла больше выносить ни страданий, ни своей низости. Помню, как ветер засвистел у меня в ушах, а в голове вспыхнула всего одна мысль, один короткий вопрос: «И это всё?»
Очнулась я на берегу реки. Какой-то хмурый старик в ветхом одеянии поднял меня с земли, помог мне войти в лодку и переправил на другой берег.
Сначала не было во мне ни силы воли, чтобы осуждать себя, ни желания что-нибудь сделать, как-нибудь исправить своё жалкое состояние. Ничего мне не хотелось. Я просто шла по дороге мимо этого посёлка, пока не очутилась в городе.
Я была голодна, но у меня не было денег. Тогда я доплелась до сквера, села на скамью и стала обдумывать, что же со мною случилось. Так хотелось мне назвать всё, что произошло в доме Лексы, сном! И жалкий свой брак, и беременность, и роды, и сына, и все пережитые мною унижения, и особенно то, что я сделала на краю обрыва... Но я понимала, что никогда не смогу считать сном ту жизнь. Я часто слышала, как люди называют её иллюзией, игрой воображения, сновидением... Нет, они не правы. Жизнь - это больше, чем просто существование, это то, что намертво впечатывается в душу. От этого клейма не избавиться - вот что самое печальное. Здесь, в аду, я видела многих, кто в совершенстве владеет искусством самообмана. Они легко доказывают себе и другим, что к прижизненным своим делишкам не имеют отношения. Мол, это были не они или это были просто их сны. А я так не могу. А ты советуешь мне не презирать себя за совершённые там злодеяния...
- Да, советую! - Я начал терять терпение: эта девушка вбила себе в голову, что она чудовище, и сколько ни доказывай ей, что она всего лишь неразумное дитя, ничего не получается. - Я не говорю, что необходимо забыть сделанное, я хочу, чтобы ты простила себя, как простил тебя Бог, а вслед за ним и я.
- Но не зря же я попала в ад.
- Не зря. Но ад не наказание. Просто ты сама хотела попасть сюда, вот тебя и примагнитило именно к этому месту. Как рыбу, вынутую из реки, тянет обратно в воду, так и тебя потянуло в тот мир, с которым ты была в ладах. Твои духовные жабры могли дышать только этой водой. Ты была кусочком головоломки, подходящим только к аду. Понимаешь меня?
- Кажется, понимаю, - смиренно согласилась Кора. - Да, я многое начала здесь понимать, особенно когда встретила Санчо. Так зовут старика бездомного. В тот первый день он подсел ко мне на скамью и поделился со мною своим ужином, а потом много дней опекал и защищал. Он не любит разглагольствовать, зато как красноречиво умеет молчать!
А потом я увидела на тротуаре брошенную кем-то газету. Я бы не обратила на неё внимания, если бы не заголовок: «Он принёс в ад младенца». Я схватила газету и впилась в неё глазами. Фотография была нечёткая. Когда фотограф нажал на затвор камеры, ребёнок успел слегка повернуть головку, и невозможно было опознать его. Зато твоё лицо удалось на славу. Другой прочитал бы эту статью и забыл: какой-то сумасшедший бросил райское блаженство и подался в ад - что из того? Но именно эта нелогичность заставила меня задуматься. И я вбила себе в голову, что мледенец - это и есть убитый мною Алеко. И решила исправить содеянное, сделать всё, чтобы мой сын был счастлив хоть в раю, хоть в аду... Я почему-то была уверена, что ты его выкрал. Оказывается, я угадала. Вот только, дурёха, перепутала годовалого Алеко с совсем крохотным Гари.
- Немудрено, - ухмыльнулся я. - Он здесь здорого поправился.
Кора понимающе улыбнулась мне в ответ и продолжала:
- Я хотела проникнуть в твой дом ночью и унести младенца, но потом подумала, что прежде нужно взглянуть на ребёнка при свете, а то вдруг он окажется другим. Так и случилось.
Вот, пожалуй, и всё. Ах нет, постой, теперь я расскажу тебе кое-что, что заставит тебя плясать от радости. Не знаю, правду ли сказал Санчо, но придётся поверить ему на слово. Вообще-то этому доброму старику можно доверять. Он сказал мне, что, если идти по дороге, что тянется вдоль реки на север, то непременно выйдешь из ада. Ему давным-давно поведал об этом человек, пришедший по той дороге. Зачем, куда и откуда он шёл, я у Санчо не додумалась спросить, но, полагаю, нам это сейчас не нужно. Главное ведь - дорога, как я поняла из твоего рассказа. - Кора схватила меня за руку. - И я хочу, чтобы ты взял меня с собой.
Услышав эти слова, я вскочил на ноги, обнял свою гостью и горячо расцеловал её. А она не была против этого нескромного проявления радости.
***
Мы вернулись в дом, и, пока Кора занималась малышом, я позвонил Николаусу Штерну. Только он мог помочь нам незаметно выскользнуть из ада. Я подозревал, что за мною следят шпионы сатанистов, и мне нужно было надёжное прикрытие.
- Это ты, Георг? - послышался в телефонной трубке неунывающий голос шерифа. Как же дорог был мне в те минуты этот голос!
- Привет, Санта Клаус! Дельце наклюнулось нехилое. Тысяч на пятнадцать, а то и двадцать. Можешь подъехать?
- Лечу! Минут через десять буду у тебя.
Когда Николаус явился, я включил на полную громкость радио и, наклонившись к его уху, сообщил ему о звонке из церкви сатаны и моём намерении бежать.
- Пойдём в мою машину, - сказал он, выслушав меня. - Там нас не подслушают.
Мы забрались в его старенький пикап.
- Значит, вот как дело обернулось, - озабоченно произнёс шериф, вынул из нагрудного кармана несколько купюр и стал размахивать ими перед моим лицом. - Это чтобы наблюдатели подумали, что у нас с тобой денежные разборки, - пояснил он, достал из бардачка целую пачку пИнков и принялся отсчитывать по три-четыре кредитки и раскладывать их на сидении по стопкам. - Хорошая маскировка никогда не бывает лишней.
- Значит, и ты считаешь, что дело дрянь?
- Хуже не придумаешь, - сокрушённо покачал он головой, продолжая судорожную перетасовку десятидолларовых бумажек. - Эта церковь - раковая опухоль ада. Все их боятся. Даже министры и президент. Даже толстосумы.
- Как же мне улизнуть от них?
- Не дрейфь, парень! - Николаус хлопнул меня ладонью по плечу. - Эти изуверы хоть и хитры, но шериф Штерн хитрее. Правда, жаль, что ты уходишь... Только я нашёл настоящего друга... Ну, да ладно... Может, ещё встретимся... Вот что мы сделаем. Я соберу у себя кое-какие вещички, ну, рюкзак, палатку... Кстати, что это за красавица у тебя хозяйничает?
- Она пойдёт со мной.
- Надо же! Молодец! Из рая принёс сына, а из ада уводит такую кралю!
- Да она просто моя подруга...
- Конечно, дружище, я всё понимаю, можешь не объяснять старому развратнику, где какая дырка находится. Но вернёмся к делу. Короче говоря, соберу я вещички, а потом вон в том доме, да, том, сером, устрою небольшую вечеринку для друзей и сослуживцев. Для этого мне не помешали бы денежки...
Я вынул из кармана толстую пачку долларов:
- Бери, мне они уже не понадобятся.
- Ты уверен? - Николаус взял у меня деньги и покрутил их в руке. - Ну, спасибо, друг.
- А зачем вечеринка?
- Для маскировки. Вот смотри: свой пикап я поставлю в тень. Ночью вы пройдёте задними дворами и влезете в кузов. Там будет лежать кусок брезента. Накроетесь им и замрёте. А я тем временем сделаю вид, что получил срочный вызов, оставлю гостей бражничать, а вас отвезу подальше отсюда. Значит, дорога вдоль реки на север, я правильно понял?
- Правильно. Знаешь что, Николаус, спасибо тебе.
- Не за что, друг. Это тебе спасибо. Доказал мне, что и в аду можно встретить светлого ангела. А сейчас ступай к своей цыганочке, готовьтесь к ночному приключению. И не забудь: ровно в двенадцать ночи вы должны быть в моей машине.
***
Ровно в двенадцать ночи мы уже лежали в кузове пикапа под брезентом, воняющим выхлопными газами. Труднее всего было поднять туда Марту. Я боялся, что она станет блеять, а за ней подтянется и хныканье Гари, но всё прошло тихо и чинно.
И вот наконец взревел двигатель - и бегство из преисподней началось.
Добрый Николаус положил в кузов мягкие матрасы, но, несмотря на это, нас нещадно трясло и подбрасывало. Я прижимал к груди сына и молил Бога послать ему крепкий сон или хотя бы заразить его временной хрипотой. Ведь если полицейская машина разродится вдруг воплями младенца, далеко уйти нам не удастся.
Однако, слава и хвала Всевышнему, а также особая благодарность Гари и Марте! И, конечно, Николаусу Штерну! Мы благополучно выехали из посёлка. Ещё пара десятков километров - и пикап замер.
- Всё, ребята, - послышался голос шерифа. - Дальше вам придётся идти на своих двоих.
Мы выбрались из машины, сгрузили козу и два рюкзака и огляделись по сторонам. В свете луны отчётливо виднелись ветви деревьев, увешанные крупными плодами.
- Вот это место! - восхитился Николаус. - Здесь же настоящий Клондайк! Я на этих фруктах целое состояние хапнул бы!
- Но почему никто не догадался сделать это раньше? - удивился я.
- Потому что эти места считаются проклятыми. Говорят, здесь водятся прыгающие змеи и смертельно ядовитые летающие жабы.
- Смертельно? Неужели мёртвые боятся умереть от яда каких-то жаб?
- Ты не умирал и в ад не попадал, - возразил Николаус, - поэтому не понять тебе нас, местных жителей. Не смерти боимся мы больше всего, а боли. Вот я произношу слово «боль» - и всё во мне холодеет от ужаса. Наверно, это потому что в той жизни было нам очень и очень больно. Уверяю тебя, Георг, я бы ни за что не поехал по этой дороге, если бы вас не нужно было спасать.
- Значит, ты герой! - Теперь уже я похлопал его по плечу. - Послушай, а может быть, с нами пойдёшь?
- Нет, Георг, не любитель я путешествовать в неизведанное. Моё место - там, где есть жратва, выпивка и женщины. Не философ я, дружище, а простой грешник без амбиций и тщеславия. Зато я твёрдо усвоил одну вещь и хочу, чтобы и вы её запомнили и Гари передали, когда вырастет: где твой ад, там и твой рай.
***
- Какие здесь красоты! - сказала Кора, когда, ближе к вечеру, мы остановились на ночлег на высоком берегу реки. - Значит, мы уже не в аду? Интересно, как называется это место...
Я пожал плечами:
- А какая разница? Знаешь, девочка, я убедился, что там, где нет людей, там нет ни ада, ни рая. Вот захотим мы с тобой - и насадим здесь свой личный эдем. Или образцовую преисподнюю построим.
- Ты думаешь, я смогла бы жить в раю?
Я рассмеялся.
- Смешная ты! Жить бы ты могла и на луне, и на Марсе, и в тёмной пещере. Но вопрос не в том, где, а КАК! Пойми же ты, наконец: человек идёт по земле и несёт свой ад туда, куда приходит. Кто бы ни встретил, ни приютил его, он, желая отблагодарить добрых людей, заключает их в свои адские объятия, и не потому что он злой, плохой, негодный, а потому, что ничего другого у него нет. Он болен своим адом, он переносит эту чуму, заражая всех. Он хочет быть добрым, но его дыхание насыщено тлетворной серой.
- Значит, выхода из ада нет?
- Многим кажется, что выхода нет, что их зло вечно. И это только потому, что носитель ада заботится только о себе и плевать хотел на тех, кто рядом. Тянется к людям, жить без общества не может, но при этом никого не любит, никого ему не жаль, дай ему волю - возьмёт в руки автомат и пойдёт уничтожать своих врагов. А друзей заставит целовать ему ноги. Но рано или поздно приходит к этому эгоисту странная мысль. Или некий незнакомец говорит ему нечто невразумительное, но именно эти слова заставляют бедолагу задуматься, вспомнить чистый ручеёк на опушке леса; ладони матери, купающей его в корыте; красивую игрушку, которую он подарил соседскому мальчишке, сыну бедняков; руку, протянутую ему другом, когда провалился он в колодец... И ад в этом человеке, кстати, не зря названный в Писании тьмою кромешной, озаряется первым лучиком рассвета, ещё робкого, боящегося открыть глаза, но уже живого. Так что из ада может выйти любой. Даже обугленное злодеяниями сердце преступника в один прекрасный день засияет новорождённым солнцем.
- Всё это звучит красиво, - возразила Кора, - но мне-то как быть? Что делать? Я же типичный представитель преисподней.
- Ты уже сделала первые шаги. Ты осознала, что совершила преступление, ты намеревалась хоть как-то исправить положение, ты доверилась мне, и я ответил тебе полным доверием, ты так нежна с Гари, ты идёшь в поисках лучшего места, а на самом деле ищешь себя. Ты понимаешь, что жестока была с родителями, что, думая только о себе и боясь потерять предмет своей болезненной страсти, своей слепой любви, осталась с садистом Лексой и даже родила ему сына. Чего большего хочешь ты от себя? Стать святой? Не беспокойся, ты ей обязательно станешь, но только в вечности. А если будешь торопить своё сознание, насиловать душу - снова окажешься в аду. Несчастные нетерпеливцы ломают свою сущность, отказываются от одной жизни ради другой. Но, как видишь, жизнь одна, что в том мире, что в этом. Отказавшись от себя там, мы не найдём покоя здесь. Торопятся люди, словно не доверяют Творцу. А потом удивляются: а где же обещанный рай? Я же так старался, так презирал свою сущность! Так что, дорогая Кора, не спеши, не терзай своё бедное сердечко скороспелыми мыслями, даже если тебе кажется, что грязь глубоко въелась в твою душу...
- Но я и в самом деле грязна!
- Я тоже, чёрт возьми! Но мне некогда думать о своих грехах и пороках, у меня дело важнее: я спасаю Гари. Всё остальное - на вторых и третьих ролях.
- И я тоже?
- И ты тоже.
- Спасибо за откровенность.
- Разумеется, ты не могла не обидеться. Ты ревнуешь, тебе неприятно, что я не считаю тебя центром вселенной. А знаешь ли ты, что вселенная бесконечна?
- И что из того?
- А то, что у бесконечности не может быть центра. Вот так. Центром является каждый из нас. Поэтому все мы равны и равноправны.
- Но Гари для тебя важнее.
- Да. Но не потому что я считаю его центром вселенной. Моя любовь несёт его на своих нежных ладонях, её руки заняты его спасением. Всё остальное может подождать, а мой сын...
- А я-то, дура, собралась уже признаться тебе в любви... - Кора заплакала.
- Ну и признайся.
- Человеку, который не любит меня? Нет уж, я это уже проходила в той жизни.
- Знаешь, что ты сейчас делаешь? Пытаешься опутать меня своей адской паутиной, связать мою волю по рукам и ногам, присвоить меня, как когда-то присвоила Лексу. Прошу тебя, одумайся, не повторяй непоправимых ошибок!
Кора ничего мне не ответила - просто отвернулась от меня и занялась приготовлением печёных яблок.
Подобных споров возникало между нами множество. Иногда мы даже ссорились и подолгу не разговаривали друг с другом. Кора явно была влюблена в меня, да и я полюбил её, но она никак не могла отделаться от романтического своего эгоизма. Она понимала, что главное для нас - найти место, где Гари будет расти, но всё равно ревновала меня к нему. Хотя мы с нею, пока шли по дороге, ни разу даже не поцеловались по-настоящему. Спали мы в одной палатке, но ни я, ни она не делали и намёка на необходимость сближения. Наверное, ей мешала моя зацикленность на ребёнке, ведь, пройдя сквозь муки любви к Лексе, она не хотела больше одностороннего чувства и ждала от меня любви безусловной, не разделённой ни с кем другим. А меня настораживало именно это её хищническое желание владеть мною безраздельно. Поэтому, любя друг друга, мы никак не могли сойтись на пятачке полного взаимного доверия.
***
Однажды на большой поляне, в стороне от дороги, мы увидели шесть или семь хижин сплетённых из ивовых ветвей, крытых дёрном и стоящих полукругом. На площадке перед хижинами с весёлым смехом и громким визгом бегало не меньше дюжины голых детей лет девяти-десяти от роду. Немного поодаль, ближе к дороге, длинноволосый бородач, чьё тело было прикрыто лишь сплетённой из соломы набедреной повязкой, ошкуривал топором бревно. Перед одной из хижин горел костёр, над которым на треноге стоял котёл литров на десять.
- Это хиппи, - сказала Кора.
- Откуда ты знаешь? - удивился я. - Встречалась уже с этим человеком? Или по запаху определила?
- Знаю - и всё. Рыбак рыбыка видит издалека. Какие миленькие детишки! Наверное, они у них растут. Пойдём спросим.
Увидев нас, мужчина отложил топор и, приблизившись к нам, раскрыл радостные объятия:
- Привет, путники! Как дела? Бросайте на землю свои рюкзаки, скоро сварится уха, будем обедать.
- Он обнял нас, словно мы были его лучшими друзьями, и представился:
- Меня зовут Буонапарте, как Наполеона. Но мне нравится не сам диктатор, а его имя. Согласитесь, хорошо зваться Благой Частью.
Мы назвали свои имена, я познакомил Буонапарте с Мартой и спящим Гари и тут же спросил, как у них здесь с ростом.
- С каким ростом? - не понял меня бородач. - С карьерным, что ли?
- Нет. Растут ли ваши дети? Или вечно остаются неизменными?
- Ах, это! - Буонапарте печально покачал головой. - Увы, не растут. Какими были много лет назад, такими и остались. Играют, шалят. Ох, и тяжело с ними... А с другой стороны, им здесь хорошо, да и нам не скучно.
- Вам? - спросила Кора. - Вас здесь много?
- Нет, я, мой друг и его жена. Они сейчас рыбу ловят на реке. Понимаете, мы спасали детишек из горящего приюта. Многих успели вытащить, а эти... Короче говоря, рухнул горящий потолок и завалил нас. Очнулись мы здесь. Так и живём. У нас есть всё, что нужно. Вот мы и решили, что попали в рай. А вы идёте на север?
- Да, - сказал я. - А что там?
Буонапарте почесал затылок.
- Да уж, вопросец! Понятия не имею. Правда, однажды проходили по этой дороге трое, шли на юг. Он, она и их дочь, лет четырнадцати. Сказали, что ищут рай. Представляете себе, какие смешные! Шагают по райским просторам в поисках рая! А вы, значит, с юга? Ну, как там житуха?
- Там ад, - небрежно бросила Кора, словно хотела показать своё пренебрежение к месту, которое героически покинула. Я улыбнулся: ну и хвастунишка она!
- Кому-то нравится, - ответил я, - а кто-то несчастен. Там всё как в прошлой жизни: работа, деньги, автомобили, налоги, счета за электричество, за вывоз мусора... Кстати, вы не припомните, что ещё говорили те трое?
- Да немного они говорили... Вот, вспомнил: они сетовали на то, что их дочка слишком быстро растёт, а им бы хотелось, чтобы она оставалась невинным ягнёночком...
- Ягнёночком?
- Да, так они и сказали. Я же говорю, смешные люди.
- А вы эти хижины сами построили? - спросила Кора.
- Сами. Здесь же был лес, ивняк, заросли ежевики. Так что нам пришлось потрудиться. Видимо, и в раю человеку суждено в поте лица коротать время. А потом нашли в лесу сгнившую лачугу, а там - полно всякой посуды, топоры, пилы. Наверное, Бог всё это подбросил, чтобы нам легче было. Кстати, жена моего брата видела как-то во сне деревню, там всё есть, даже магазин...
- Есть такие места. За рекой. Я был там.
- Далеко?
- Да уж прилично. Вам бы там понравилось.
Буонапарте с сомнением покачал головой:
- Может быть, там и хорошо, но с такой оравой неслухов отправляться в дальний путь... Нет уж, мы лучше здесь! Привыкли уже, это ведь, можно сказать, наша родина. Как говорится, от добра добра не ищут.
- И то верно, - не мог я не согласиться: у каждого же своё представление о рае. И о преисподней свои мифы. Кто прав? Вечность всех рассудит. - А почему вы не идёте туда, где вырастут ваши дети?
- Мы думали об этом, после того как прошли здесь те трое. Но ребятишки не хотят расти. Говорят, быть взрослым скучно. Ну, не хотят - и не надо. Главное - чтобы они были счастливы.
***
И вот настал день, когда случилось то, к чему я так долго стремился.
Мы остановились на опушке леса, на берегу быстрого ручья, бегущего в реку.
Я проснулся рано утром. Кора ещё спала. Я подоил Марту, подогрел на костре молоко, приоткрыл плед, под которым лежал Гари, - а на меня удивлённо и радостно смотрят большие глаза трёхлетнего ребёнка!
- Папа! - сказал ребёнок.
- Боже ты мой! - сорвавшимся голосом воскликнул я. - Гари, это ты?
В ответ ребёнок наградил меня дивной улыбкой.
Конечно, это был мой Гари! Правда, его голова поросла длинными светло-русыми волосами, пальцы на руках стали менее обезьяньими, во рту появились чудесные зубки, а в глазах играли искорки сознания.
Я разбудил Кору и сказал, что никуда больше не пойду.
- Это место - наш дом! - заявил я, показав ей чудесным образом подросшего сына.
- Почему же Гари так быстро вырос? - недоумевала она, готовя ему яблочное пюре.
- Так ему уже больше трёх лет! Вот он и нагнал упущенное время.
- Это хорошо.
- Почему ты такая грустная?
- Мне не понравилось, что ты назвал это место нашим домом.
- А чей это дом?
- Твой и твоего сына.
- А ты?
- Это не мой ребёнок.
- Ты хочешь опять поссориться?
- Ты сам провоцируешь ссоры.
- Хорошо, обвиняй меня - только старайся избавляться от эгоизма.
- Ага, а ты, вечно занятый своим отпрыском, не эгоист?
- Пусть так, я согласен.
- Видишь, тебе всё равно, что я о тебе думаю, тебя нисколько не задевают мои упрёки, ты отстранён от моей жизни, от моих чувств...
- Какую чепуху ты несёшь!
- Правду ты называешь чепухой, любящего тебя человека - эгоистом...
Кора расплакалась и убежала в лес. А я снова остался в виноватых и долго мучился угрызениями совести. Она никак не могла понять, что я люблю её, но судьба ребёнка для меня самое важное. Гари не отнимал меня у неё - он просто требовал немного больше внимания, чем она, вот и всё. Неужели так трудно было это понять!
Я накормил малыша, после чего он вдруг встал на ноги и принялся неуклюже бегать вокруг меня, заливаясь солнечным смехом. А я глядел на него и тоже смеялся.
- Всё, я ухожу! - прервала наше веселье вернувшаяся из лесу Кора.
- Куда? - Я схватил Гари и посадил себе на колени.
- Не знаю. Я ведь цыганка, моя судьба - дорога.
Она быстро собрала в рюкзак свои вещи и, кивнув мне на прощанье, пошла.
Надо было что-то делать, я должен был остановить её. Я встал и, держа Гари на руках, двинулся вслед за ней.
- Послушай, Кора!
Она остановилась и обернулась.
- Что ещё?
- Ничего, просто я думал, что мы друг другу больше, чем никто.
- Этого недостаточно.
- А что тебе кажется достаточным?
Она пожала плечами.
- Разве я так уж плох?
- Ты не цыган.
- Зато ты - мать.
- Была когда-то стервой, считавшей себя матерью. Теперь же у меня другая забота - стереть из памяти тот кошмар. Прощай, Георг. Ты хороший человек, а я...
Она развернулась и пошла.
И вдруг Гари, протянув к ней руки, произнёс громко и чётко:
- Мама!
Кора остановилась, но оглядываться не спешила. Наконец она сжала кулаки, махнула руками и повернулась к нам.
- Что он сказал? - Из её глаз текли слёзы. На подбородке они собирались в один ручеёк и капали на дорожную пыль.
- Подойди поближе - и услышишь, - ответил я.
Она сделала к нам несколько несмелых шагов.
- Мама идёт! - сказал Гари.
Думаю, этого для Коры было уже слишком. Она громко зарыдала и повалилась на дорогу. И лежала на боку, прижав ладони к лицу.
Я поставил Гари на землю, и он тут же побежал к плачущей женщине, в которой признал свою мать. Не привыкший соизмерять свои желания и возможности, он споткнулся о её рюкзак и со всего размаха лёг на него, но тут же выпрямился и, оглянувшись ко мне, сказал:
- Мама плачет.
- Да, мама плачет, потому что любит нас, Гари. Давай утешим её.
Я подошёл к ним, опустился на колени и стал целовать Коре руки, которыми она прикрывала лицо. Она обняла меня, я помог ей сесть и снять рюкзак. Она схватила малыша, прижала к себе и стала осыпать его лицо поцелуями. И он засмеялся. Меня тоже пробрал смех. Глядя на нас, рассмеялась и Кора, настоящая цыганка, чья мучительная дорога сквозь ад закончилась наконец в раю.
