Помню, какое небо было в тот день. Какое-то беспорядочное нагромождение темного и светлого, равные клочки черноты и высокая, слоистая куча облаков. Я чуть не сказал – безобразная. Но ничего безобразного нет в небесах, да и на земле, пожалуй, тоже. Наша планета прекрасна и совершенна, как может быть совершенно лишь творение доброго Бога. А если где-то и пускает корни зло – то разве что в наших душах. Впрочем, эта история не о зле. Она о любви и хаосе. А кто в ней добр и кто зол – решайте сами.
В жилище Ангелины, а точнее, ее матери, я вторгся незванным чужаком. Случилось так, что соседи написали на семью жалобу в ветеринарную службу. И меня с еще одним сотрудником послали к ним домой для проверки. Там, якобы содержались в плохих условиях какие-то домашние животные, вероятно, собаки, которые выли по ночам. Должно быть, их сутками держали взаперти и не выгуливали. Ну, и зловоние поэтому стояло такое, что невозможно терпеть. Что ж, неприятный запах мы почувствовали сразу. Но не звериный, а скорее, вонь от гниющих овощей и мяса. И в самом деле, за домом притаился мусорный бак без крышки, кишащий личинками мух. А сад безобразно затянулся ежевикой, плющом и диким виноградом. Огромные вьющиеся сорняки прорастали сквозь забор, взбирались на соседские стены и портили побелку. Колючие кусты лезли на дорогу и закрывали тротуар, а кое-где высовывались на проезжую часть.
В общем, с безалаберными хозяевами надо было что-то делать. Сам же дом... Снаружи он выглядел нормально. Слегка позеленевший от дождей, но крепкий, двухэтажный. Балкончик под стеклянным козырьком. В окнах – двойные стеклопакеты, но стекла пыльные, не мытые, наверное, не один год. И такие же пыльные карнизы. Черепица на крыше поросла мхом. И свалка старых досок у заднего крыльца. Так себе дом, слегка запущенный, но ничего особенного. А вот внутри...
Знаете, бывает такое психическое расстройство, заставляющее людей копить в своих четырех стенах всяческий ненужный хлам, сломанные вещи, в общем, разную дрянь. Пакеты из супермаркета, упаковки, банки из-под пива, стаканчики от йогурта и пластиковые стаканчики, бумажные тарелки, зонтики с гнутыми спицами, рваные тапочки... Да что я тут вам перечисляю? И так понятно, что все эти бессмысленные, отложенные «про запас» предметы, собираются в горы мусора и погребают под собой жизнь человека. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять, именно этим расстройством страдает хозяйка дома. Седая, неопределенного возраста женщина, она вышла нам навстречу в халате, из-под которого выглядывала ночная рубашка, и растерянно спросила:
- Вы к кому?
Мы с коллегой вежливо объяснили ей, что пришли взглянуть на собак. Рассказали про жалобы соседей и про непонятный вой по ночам – при этих словах женщина вздрогнула всем телом и пугливо оглянулась. Мы попросили разрешения войти в дом.
- Конечно, конечно... – смутилась хозяйка. – Только у меня нет собак. Никого нет, ни собак, ни кошек, ни кроликов, ни хомяков. Посмотрите – и сами увидите. Простите за беспорядок - я не ждала гостей.
Последнюю фразу мой коллега еще долго повторял всем как анекдот. И не удивительно. Мне, впрочем, было не смешно, а до замирания сердца жалко несчастную женщину. Никто не застрахован от болезни. И как же страшно закончить жизнь вот так – в хаосе и грязи.
Животных в доме, и в самом деле, не оказалось. Правда, в одном из углов пылились чьи-то кости, возможно, бывшие ранее кошкой или собакой. Но хозяйка настаивала, что кости свиные, и она сохранила их, чтобы дочка могла мастерить поделки.
Как, в этом бедламе есть еще и ребенок?
- Ангелина совершеннолетняя, - быстро сказала женщина, заметив изумление на наших лицах, и с гордостью добавила. – Студентка! Историю учит!
Комната дочери-студентки находилась на втором этаже, и вначале мы не собирались в нее заглядывать. И так уже все было ясно. Но, видно, бес подтолкнул меня под руку – я все-таки постучал.
- Открыто, - прозвучал из-за двери тонкий девичий голос.
Напарник пожал плечами и отвернулся к чердачному окну, вероятно, собираясь позвонить кому-то по телефону, а я шагнул в комнату. На разобранной кровати сидела девушка... и тут мне хочется сказать «необыкновенной красоты». Но это глупость. Красота – чудо. Она всегда необыкновенна. Поэтому скажу просто, Ангелина показалась мне очень симпатичной. А еще – болезненной, утонченной и немного не от мира сего. Худая блондинка, бледная, как выросший без солнца цветок, она смотрела на меня с почти детским любопытством. Я, помню, еще подумал, ну, в таких-то условиях – немудрено, что лицо белее мела. Хотя, если разобраться, не взаперти же ее мать держала?
В присутствии красивых девушек я всегда немного робею. И, если начинаю говорить – получается обычно какая-нибудь ерунда. А то и хуже – бестактность. Вот и в тот раз спросил зачем-то:
- Как вы здесь живете? С этой женщиной? Это же ад!
Она подняла на меня невинные голубые глаза:
- Почему? Мама добрая, просто нездорова. Я не могу ее бросить, – и совсем тихо добавила. – После ухода папы у нее никого не осталось.
Позже я узнал, что это была не единственная причина. Слово за слово - мы неожиданно разговорились, как старые приятели. Лина сказала, что учится, и на то, чтобы снимать отдельную квартиру, у нее нет денег. Конечно, она могла найти хотя бы комнату, но... На самом деле, она неплохо себя чувствовала в родительском доме. И захлестнувший его хаос ей не мешал. Если к чему-то привыкаешь с детства, даже самое противоестественное кажется нормальным. Мать Лины болела не первый год. Конечно, все начиналось постепенно, медленно, как ледник сползает с горы. И мусор копился долго. Сперва – в шкафах, на полках, уже вываливаясь с них, под кроватями, в прихожей. Потом выплеснулся в комнаты, покрыл весь пол, столы и стулья. На кухне маме с дочкой еще удавалось что-то готовить и, присаживаясь бочком к свободному уголку столешницы – есть.
Что касается, комнаты самой Ангелины, то по сравнению с остальным домом в ней царил... нет, порядком я бы это не назвал, даже относительным. Но это был не такой застарелый хаос, не такой матерый, а молодой и даже любопытный. В нем попадались островки красоты и изящества. Выцветшая акварель на стене. В льющихся из окна солнечных лучах она казалась чьей-то ожившей мечтой. Книги, расставленные на полке по цвету обложек, так, что получалась переливчатая радуга. Букетик сухих цветов перед зеркалом.
- Если смотреть сбоку, - робко улыбнулась Лина, - чуть искоса и немного снизу, кажется, что там целый сад. В детстве я так играла. Входила в зазеркалье и попадала в рай.
Я взглянул – действительно. Отраженные цветы в зеркале выглядели странными, нездешними деревьями. И даже как будто вилась между ними тропинка – тонкая полоска света, по которой вдруг захотелось пойти, затеряться и попасть, может быть, в сказку.
И я пошел, забыв про осторожность, поддавшись жалости и восхищению – как мог такой хрупкий подснежник вырасти на навозной куче? И при этом сохранить свою свежесть и чистые цвета? Ангелина, Лина... ты знала, как очаровать и заманить в свою волшебную страну. Путь она всего лишь отражение в зеркале. Но и наша человеческая любовь – разве не отражение любви вечной, божественной, разлитой, как благодать, по всей огромной вселенной?
Я помог Лине получить комнату в общежитии и сам перевез туда ее вещи от матери. Впрочем, и та недолго прожила в своем вконец замусоренном доме. Через месяц после переезда дочери несчастную забрали в психиатрическую клинику, где, по слухам, она и закончила свои дни спустя несколько лет. Лина к ней, конечно, ездила чуть ли не каждую неделю. Жалела по-прежнему и, наверное, любила. Пару раз и я навестил больную. Привез яблоки и журнал с кроссвордами. Но... помню ощущение безнадежности, тяжести, чего-то темного и нездорового. И я велел себе больше о ней не думать. В конце концов, это была не моя мать.
А мы с Линой почти сразу начали встречаться и вскоре поняли, что не можем друг без друга. Мы вечера напролет бродили по полям, не размыкая рук, любуясь нежными красками заката. Наша любовь отражалась в небе, и небо расцветало облаками и радугами. Теплый ветер уносил прочь обрывки темноты, страха, чувства вины и затхлых запахов. В конце осени мы с Линой поженились. На свадьбе ее отец (а я-то считал его умершим, но вот он, явился, живой и здоровый!) лез ко мне с пьяными объятиями.
- Бедный ты, Джереми, бедный... Она так похожа на свою мать!
Я с отвращением от него отшатывался. И совсем не понимал, о каком сходстве он говорит. У моей любимой были глаза отца – только ярче и выразительнее, не водянисто-голубые, а сияющие, васильковые – и его тонкие черты. На круглолицую мать она не походила ни в малейшей степени. Гораздо позже я догадался, что незадачливый папаша имел в виду. Я думал, что прошлое Лины осталось позади, развеялось, как ночной кошмар под лучами утреннего солнца. И даже немного гордился собой, спасшим живую душу от страданий и сумасшествия. Я не знал, что вирус хаоса уже проник в ее кровь, кости, мозг и сердце. И не сознавал, насколько коварна эта болезнь.
Нет, я не хочу сказать о Лине ничего плохого. Она была доброй женой, благодарной и нежной. И она меня любила. Наверное, даже сильнее, чем следовало и чем я сам этого хотел. Она любила так сильно, как не следует любить никому. Что поделать, некоторые вещи мы не выбираем. Они просто случаются помимо нашей воли, а может, кто-то всемогущий выбирает их за нас. Неприятно ощущать себя марионетками в чьем-то безумном театре, но если не мы сами разыгрываем свою пьесу – то кто-то же вместо нас это делает? У каждого спектакля должен быть режиссер. Но я отвлекся.
Ангелина работала полдня – в какой-то библиотеке, кое-как устроилась после университета, и не по специальности, а так... Но ее это нисколько не огорчало. Казалось, она вовсе утратила интерес ко всему за пределами нашего дома – нашего светлого маленького островка посреди темного океана жизни. По вечерам Лина накрывала к ужину стол и обязательно ставила на него что-нибудь особенно вкусное. Я люблю сладкое. И она пекла то мой любимый шоколадный торт, то шарлотку, то... Извините, я не помню названий всех ее коронных блюд, знаю только, что они готовились с радостью. А это – лучшая приправа. Помню, как она, причесанная, в красивом платье и с сияющим лицом, выходила мне навстречу. Обнимала и целовала, как в первый раз. Она как будто заново рождалась с каждым моим приходом. И я, счастливый, не замечал, как в шкафах копятся целлофановые пакеты, на кухне всякие баночки, крышки, коробочки, резинки, скрепки... Нет, я, конечно, сам их выбрасывал время от времени, так же, как и битую посуду и другие сломанные вещи. И при этом ласково выговаривал моей любимой, что не надо хранить всякий мусор. Если нам что-то понадобится, мы все купим, говорил я, у нас есть деньги, а эта чашка все равно без ручки – ну зачем ты из нее пьешь? Давай выберем тебе новую – еще лучше? А эти тряпки тебе зачем? А вот это – не понятно что? Лина виновато улыбалась и продолжала делать по-своему. Она просто не могла иначе. А я не видел ничего вокруг – кроме света ее удивительных глаз. И про дурацкие банки-склянки забывал тотчас же, вдохнув аромат ее волос.
Хаос входил в наш дом на мягких лапках, как приблудный кот. И ненужное барахло было только вершиной айсберга. Что-то неладное творилось и со временем, и в наших головах. Мы всегда и везде опаздывали. Мы одевались не по погоде, а собираясь на день рождения к друзьям, оставляли дома подарок. Или ехали в отпуск без заграничных паспортов или больничных страховых карточек. И все это казалось ерундой поначалу, иногда даже забавной, но... Наши планы рушились, как снежные горы под напором теплого ветра, а вместе с ними ломалось и что-то важное между нами. Как бы вам объяснить?
Однажды зимой я шел по своим делам и, срезая путь через ближайший пролесок, очутился возле небольшого озерца. И была оттепель. А до этого по земле прогулялся легкий мороз. Я увидел на поверхности воды ольховые шишечки. Много-много ольховых шишек, вмерзших в лед, тонкий, как паутинка. Застывших, словно в невесомости, в хрустальном космосе озера. Шишечки сверкали, как черные брилианты. И чуть заметно серебрился лед. Это было странно-красиво. Смотри, сказал я себе, остановившись, какая она хрупкая, эта гармония. Все в мире так невероятно хрупко... Сейчас вода скована и тиха. А растает лед-паутинка, и она придет в движение, покроется еле ощутимой рябью, оживет. И шишечки закачаются, поплывут, из чистой, немыслимой красоты сделавшись просто мусором на воде.
Любовь – это и есть тот самый тонкий лед, который хаос превращает в хрупкую гармонию, в чудо и красоту. Но вот он растаял, и я увидел, что живу посреди руин. Что квартира выглядит фрагментом городской свалки, а мои дни потонули в какой-то бессвязности, неловкости, бессмысленности. И что золото моего счастья давно превратилось в черепки. Лина тоже изменилась. Нет, она не постарела. И по-прежнему одевалась нарядно. В ее глазах отражалось все то же небо, и все то же солнце целовало прохладный лен ее волос. Но в ней словно что-то угасло или наоборот появилось, нечто новое и неприятное. Какая-то обреченность и одновременно истеричность. Она, как муравьиная королева, пришла в мой дом и привела в него тысячи муравьев. Иногда мне снилось, что моя жена – вирус, принявший форму человека и заразивший все вокруг. А что еще можно было ожидать от вируса?
Наверное, вы осудите меня. Ведь еще недавно я клялся любить свою женщину и беречь. Как говорится, в горе и в радости. Да, все так. Любовь – это когда вы смеетесь вместе и плачете вместе. Но судьба коварна, и плакать часто приходится врозь. И, посмотрев на руины своей жизни, я сказал Лине: «Уходи».
Не стану описывать сцену нашего расставания. Она неприятная, да и может ли расставание быть другим? Ведь это все равно что резать по живому. Скажу только, что в первые мгновения Лина словно одеревенела, а потом сложилась, обмякла, как плюшевая игрушка, и заплакала. Я предлагал ей деньги, помощь, но она только мотала головой: «Мне ничего не нужно».
«Мне ничего не нужно, Джереми, и никто не нужен, кроме тебя. Без тебя я не живу. А как марионетка, лежу в ящике, бездвижная и пустая. Нет, я куда-то хожу, что-то делаю, работаю, покупаю продукты, готовлю – но себя не осознаю. Как будто я – это не я, а что-то механическое. И только ты приходишь, и я начинаю жить. Я, как заводная игрушка, Джереми. И у тебя, только у тебя – ключик от моей жизни».
Ее слова напугали меня, и я чуть не сказал: «Останься». Но стиснул зубы – и настоял на своем. Эта странность, болезнь, все, что как шлейф, тянулось за Линой, и даже сама ее любовь, ненормальная, липкая – все это я хотел изгнать из своей жизни. Раз и навсегда.
И она ушла, плача, с одним единственным чемоданом. Который я сам собрал для нее. Лина не желала ничего брать с собой, отворачивалась и швыряла вещи на пол. А я еще неделю чистил квартиру от мусора. Выбрасывал пакеты и битые чашки, одежду, оставленную женой, баночки из-под ее кремов и косметики. Это причиняло боль. За пять лет ее мир сросся с моим в одно целое. Я ампутировал его без наркоза. Последними я вынес на помойку вазу с сухими цветами и маленькое зеркало.
Не знаю, что стало с Линой после того, как она покинула мой дом. Я больше ничего о ней не слышал и не интересовался ее судьбой. Тени прошлого не тревожили меня. Не звонил ее отец – собственно, он не звонил нам и раньше. Не спрашивали о ней общие знакомые. Понятия не имею, что было тому причиной – сочувствие, понимание или равнодушие – но меня это устраивало.
А недавно я шел по весеннему парку. И вдруг остановился, заметив распустившийся почти у моих ног первоцвет – бледно-голубой крокус. Он расцвел не на ухоженной клумбе, не на газоне, а на какой-то перекопанной куче земли и прошлогодних листьев. Я стоял и смотрел на цветок, такой беззащитно-нежный, сверкавший, как лазурная звездочка, посреди весеннего хаоса. И, словно луч солнца пробился из-за темных туч, я снова почувствовал себя влюбленным – в этот крокус, в Лину, в свое воспоминание.