- Обида у меня на отца. И он помер, и я уже старик, а обида так и сидит занозой в сердце.
Дедушка улыбнулся и нежно погладил ладонью маленькую чёрно-белую фотографию с мужским силуэтом, что лежала на столе под стеклом. Под этим стеклом много чего было: засушенный эдельвейс - сувенир, который привёз дедушкин сын после первой поездки в горы, алый клочок бабушкиного любимого платья, пожелтевшая открытка, которая тоже была чем-то очень важна...
- Может, я бы сейчас художником известным был. А что? Ты бы меня в школе изучала. А он не позволил. Не пустил в столицу учиться. Директор школы приходил вместе с батюшкой Митрофаном, просили, чтобы разрешение дал. Таких, мол, богомазов, как твой Егорка сто лет в округе не было. Пусти, Глеб Митрич, по-хорошему. А он не пустил. Мамка тоже просила. Обещала даже пальто своё новое продать, чтобы не с пустым карманом в Москву ехал. Нет. Упёрся и на своём стоит. Нечего, говорит, сыну моему из сытости в голодранцы подаваться.
Это после нарисованной трёхрублёвки было. Отец на меня тогда, ох, и разозлился! Я три рубля нарисовал и младшему брату отдал, а он в магазин сходил да сдачи мне принёс. Вот мы обрадовались! А отец выпорол. И его, и меня. Его за глупость, меня за талант.
Дедушка засмеялся. А я десятилетняя дурёха сидела рядом и тоже смеялась. И эдельвейс ноготочком по стеклу обводила. Потом добавила:
- А я на брата иногда обижаюсь. Но по ерунде.
- Обижайся, Марусь. Это дело хорошее. Детские обиды самые живучие и... самые добрые.
- С чего же они добрые?
- С того, что из-за пустяков.
- Разве это пустяк, учиться не пустить?
- Кто бы туда поехал? Я что ли? Знаешь, каким балбесом был? То-то и оно, что не знаешь. Опять же, пальто у мамки такое красивое было...
Так мы и сидели вдвоём за огромным письменным столом, и смеялись над обидами, и водили, счастливые, пальчиками по стеклу...