Однажды, спускаясь по Фридрихгассе от автобусной остановки к ботаническому саду, я заметил красивую женщину в окне. Одетая в ярко-голубое платье, с голубой лентой в светлых волосах. И почему-то казалось, что такого же цвета ее глаза. Хотя окно находилось на третьем этаже, а я еще не подошел достаточно близко, и лица было не разглядеть. Но мне чудились аристократически бледные, и даже чуть впалые щеки, тонкий, словно фарфоровый нос и мягкие губы – не уродливые, накачанные силиконом, а пухлые и невинные, как у ребенка. Она немного напоминала одну мою старую знакомую, только совсем юную, тонкую по-девичьи, легкую, как весенний ветерок. Нет, не думать, приказал я себе, забыть и не вспоминать. Не называть ее имени – как всуе не поминают черта. Это не та, другая, просто похожа. А потом приблизился и, всмотревшись как следует, понял, что не прекрасная девушка сидит задумчиво, опершись локтем на подоконник, а ростовая кукла, манекен с гладкой маской вместо лица и пустым взглядом невидящих глаз.
«Сгинь», - прошептал я беспомощно и сплюнул себе под ноги. Надо же так ошибиться! Но она, конечно, не сгинула, а продолжала все так же торчать в оконном проеме, не двигаясь, не дыша и не меняя позы. А слева и справа от нее, сверху и снизу, во всех окнах, за каждой занавеской – притаились ей подобные. Стекловолоконные, деревянные, каучуковые, фарфоровые – бездушные и холодные. Я не мог на них смотреть и побрел дальше, низко опустив голову. Безлюдная улица хрустела ослепительной белизной. Тротуары, словно свежевыстиранные и накрахмаленные бинты, размотались бесконечными рулонами и тянулись через весь город. От них веяло морозом и одиночеством. Я возвращался домой – в единственное в мире теплое и надежное место. И в то же время, чудилось мне, с каждым шагом удалялся от него.
Не помню точно, когда все это началось, но думаю, что полтора года назад, в самый разгар лета. Я имею в виду дурацкую моду на заоконных манекенов. Поначалу я не обращал на них внимания. Куклы и куклы. Мало ли чем глупцы украшают свои квартиры. Когда-то на подоконники ставили цветы или зажигали светильники. Лампочки и свечи согревали сердца путников, а живые огоньки гераней радовали глаз. Теперь отовсюду таращились застывшие фигуры. Они сидели или стояли, поднимали в приветствии руки или держали в них мягкие игрушки, веера, раскрытые книги, щеголяли в зной мехами, капюшонами, разноцветными шарфиками или выставляли напоказ бледную пластиковую наготу.
Асфальт дышал раскаленным гудроном, плавился и блестел, как черная вода. Над ним, словно прозрачный пар, поднималось дрожащее марево. Утомленные жарой, люди сидели по домам. Машины – и те попрятались в душные гаражи. В один из таких июльских дней я и встретил Таю.
Я участвовал в литературных чтениях. Декламировал свои стихи со сцены нашего маленького клуба. Народу собралось, наверное, человек десять, и большинство сгрудились на галерке. Я даже не понял, зачем эти люди пришли, потому что выступающих они не слушали, да и, пожалуй, не видели. А она сидела в первом ряду – очень красивая блондинка в чем-то шелковом, серебристо-голубом, наверное, как и все мы, взмокшая от пота. Но об этом как-то не думалось, наоборот, в складках ее струящейся блузки взгляд отдыхал, словно погружаясь в прохладную воду. «Вот это дама!», отметил я мельком. Назвать ее просто симпатичной женщиной у меня не повернулся бы язык. А впрочем, мне было не до нее. Я волновался. Строчки разбегались и распрыгивались, как вспугнутые кузнечики. Я жалел, что не взял с собой листка со стихами. И пусть всем безразлично, никто бы и не заметил пропущенных слов или сбитого ритма – я не хотел заикаться и краснеть, стоя на сцене. А кроме того смутно ощущал, что это не просто выступление, что еще немного – и случится чудо. Знаете, бывает такое предчувствие... Как будто в небесах что-то сдвинулось и открылось крохотное окошко.
Она вздрогнула, когда я представился. А может, я вообразил это себе уже после – когда все стало ясно и все было кончено. Одно помню точно – ее глаза словно вцепились в меня и не отпускали до самого последнего слова. Она ловила каждую мою интонацию, как меломаны ловят, должно быть, каждую ноту любимой мелодии. А после чтений подошла ко мне.
- Здравствуй, Алекс, - сказала она, запросто, точно старому приятелю, привстав на цыпочки и заглянув прямо в душу. И добавила со счастливой улыбкой. – Я всегда знала, что в душе ты – поэт.
Странное начало знакомства, не правда ли? Я стоял на ступенях клуба, подставив лицо заходящему солнцу и жмурясь на его зыбкую огненную корону. В голове еще звучали свои и чужие стихи, мысли скакали и до дурноты хотелось пить. Так что она застала меня врасплох.
- А вы... ты... – пробормотал я, потирая ладонями пылающие щеки.
- Это же я – Тая! – засмеялась она.
- Тая? – повторил я оторопело.
- Ну да!
Удивительное имя, подумал я. Как будто тает на языке. И в то же время есть в нем что-то дерзкое. А может, и не в имени вовсе, а в осанке, во взгляде, в повороте головы. В том, как Тая со мной заговорила? Не люблю церемонии, но даже для меня обратиться к незнакомому человеку на «ты» – чересчур странно. И все же мне понравилась ее открытость и сердечность, и та легкость, с которой шикарная белокурая красавица стирала границы между нами.
Помню, когда-то давно, наверное, еще в пору незрелой юности, отец дал мне мудрый совет. Всегда слушай, с чем человек к тебе подходит. Вникай и запоминай. После может быть много патоки, тумана, сказок, блуждания по кривым дорожкам, обмана и самообмана. Но самая первая фраза – это почти всегда правда. Но я не слушал. Я видел только восхищение в ярких серо-голубых глазах и сахарную прядь, пронизанную солнцем, распавшуюся на отдельные волоски – и каждый сверкал, будто нить накаливания. Тая была словно вся окутана светом и радостью. Так сияет небо погожим майским днем. Я не мог отвести от нее взгляда, очарованный и польщенный ее искренним восторгом, настолько, что и сам внутри потихоньку начинал светиться. Неловкость моего выступления забылась. Я почувствовал себя если не гениальным, то во всяком случае, очень талантливым. А главное – понятым и принятым.
- Пойдем куда-нибудь? – предложила Тая и взяла меня за руку.
Мы медленно побрели по раскаленной улице, беседуя о моих стихах. Я и не догадывался прежде, что в них можно отыскать столько смысла. Писал, что Бог на душу положит, то есть, что попало. И даже не всегда в рифму. Но слушая Таю, я верил, что стихи приходят с небес. Как дождь, как ветер, как солнечный свет... Все, что посылает нам природа, исполнено глубочайшей истины, думалось мне. Огнедышащий закат лил нам под ноги прозрачную кровь, отчего тротуар казался мокрым и скользким.
- Давай уедем куда-нибудь, - предложила она, когда мы оба сидели за столиком в маленьком летнем кафе. Тая – с бокалом апельсинового сока. А я – со стаканом минералки. Мы заказали и сэндвичи, но есть не хотелось. – Туда, где нет этих адских закатов. Каждый – как предвестник страшной беды.
Она поежилась.
- Знамение? – переспросил я рассеянно. – Да ладно тебе. Вечер, как вечер. Это из-за жары солнце такое красное. Вот увидишь, все будет хорошо.
Мне хотелось снова поговорить о стихах, и я старался побыстрее заболтать ее страхи.
- Ненавижу это место, - сказала Тая. – Здесь всегда или слишком жарко, или слишком холодно. Этот город не приспособлен для жизни. Он, как огромный дракон, пожирает наши души.
В странном закатном свете ее волосы казались оранжево-алыми, а голубая блуза, напротив, пожухла, как осенний лист, стала невзрачной и серой. Бледное лицо раскраснелось.
- Кто из нас двоих поэт? – усмехнулся я. И, желая перевести разговор на другую тему, спросил. – Как ты думаешь, почему на чтения пришло так мало народу?
- Мало? – она тревожно огляделась. – А где ты видишь людей, Алекс? Или ты еще не понял?
- Что я должен понять?
- Что здесь давно уже никого нет.
- Куда же все подевались? – спросил я, скорее в шутку, чем серьезно.
Но улицы и в самом деле оставались пустынны. Никто, кроме нас, не сидел за столиками в кафе. Никто не проходил мимо. Только слабый горячий ветер мел по мостовой красноватую пыль, окурки и мелкие бумажки, и далеко, в чьем-то дворе, хрипло лаяла собака.
Тая пожала плечами.
- Разъехались. Умерли. Впали в летаргический сон. Я не знаю! Давай и мы с тобой уедем – пока еще живы!
Что ж, наверное, именно в эту минуту я почувствовал, что готов уехать с ней хоть на край света. Не раздумывая, налегке, оставив прошлое позади. То была, пожалуй, не любовь – скорее, предвосхищение любви, хрупкое и нежное, как цветочный бутон. Чувство, еще не набравшее силу. Но обещание этой силы уже струилось по жилам, сверкало в каждом глотке воды, в брызгах солнца на ресницах Таи.
Мне часто снится один и тот же сон. Я прихожу на вокзал и сажусь в первый попавшийся поезд. И еду, вернее, собираюсь доехать до станции «Счастье». Но ее никак не объявляют. Поезд несется сквозь поля и лес, и незнакомые, чужие города. И кончается день, за окнами вагона темнеет, и, как звезды в ночи, в сплошной черноте загораются огни. Потом и они гаснут... Я просыпаюсь, разочарованный, и понимаю, что такой станции просто нет на свете. Нет ни поселка, ни города с похожим названием. Ни даже крошечной деревеньки или одинокой фермы. А если и есть, то там не останавливаются поезда.
Настойчивое желание новой подруги куда-нибудь уехать пробудило во мне нечто тайное, какую-то едва осознанную тоску из моего сна. И даже подумалось, что, может быть, если отправиться в путь вдвоем, поезд не проскочит мимо станции? Да, я почти поверил, что счастье возможно. Опасная иллюзия.
- В этих манекенах есть что-то зловещее, да? – сказала она в другой раз.
Это случилось три недели спустя после нашей встречи в литературном клубе. Мы только что провели вместе восхитительный день, а вслед за ним – восхитительную ночь, полную тепла и ласки, и новых, потрясающих откровений. А утром, позавтракав с моей любимой вдвоем, я пошел провожать ее домой. Нам обоим нужно было на работу, но, отправляясь ко мне накануне, Тая забыла захватить с собой какие-то документы.
- В манекенах? – переспросил я озадаченно. – А что в них такого?
- Ты ходишь как будто с закрытыми глазами и ничего не видишь, - сказала Тая и тихо вздохнула. – Посмотри вокруг, Алекс. Наш город, как осиротевший дом, полный детских игрушек. А играть в них некому.
- Как же некому? А мы? – улыбнулся я, пытаясь перевести все в шутку.
Я был счастлив и не замечал ни дурацких кукол в окнах, ни жары, ни удушливой пыли, ни мусора под ногами. Но Тая смотрела серьезно и строго.
- Не смешно, Алекс. Ты просто не понимаешь.
- Чего я не понимаю?
- Ничего.
Может, она и хотела в тот раз что-то объяснить, но мы оба торопились. И разговор прервался. Еще одна дверь закрылась перед нами. Совсем крошечная дверка, за которой, возможно, и не находилось ничего важного. Но недомолвок становилось все больше. Оборванного, недосказанного, серым дымком повисшего в воздухе между нами.
- Обними меня, - жарко шептала Тая мне в ухо, когда мы оба лежали, тесно прижавшись друг к другу на моем узком диванчике под простым байковым одеялом. – Вот так, крепче... Еще крепче. Я так когда-то об этом мечтала...
- Я так много раз представляла себе нашу встречу, - говорила она, невесомыми пальцами касаясь моей щеки. – Из года в год... В мельчайших подробностях. Я столько раз тебя встретила, что, кажется, мы и не расставались никогда.
О чем это она, думал я лениво, погружаясь в благостный сон. Мы знакомы без году неделя. Вероятно, Тая следила за моими публикациями в сети. И представляла себе – меня, мой образ, склеенный из метафор и рифм, из лирики, философской поэзии и пейзажных зарисовок. Из страданий и радости. Надо же... А я и не знал. Это странное чувство, когда кто-то ходит за тобой, как тень, считывает твои мысли, болеет твоей болью, плачет твоими слезами. Нет, я вовсе не самоуверенный графоман и цену своим стихам знаю. Они не плохи, но не так уж и хороши. Не настолько, чтобы сразу влюбиться. Но ведь бывает и так, что между двумя душами натягиваются невидимые струны, тонкие и чувствительные, как паутинки. Каждое новое слово, каждая строка заставляет их содрогаться и трепетать. И рождается музыка. Ее слышат лишь двое, те, что связаны и сонастроены. А порой – только один, а другой – и ведать не ведает, что кому-то он свет в окошке, разве что во сне ловит замирающие отголоски чьего-то соло. Это небесная гармония. Мелодия любви.
Воспоминания плывут, как листья по реке. Их не остановить, не сгрести к берегу, не выловить из воды сачком. А если утонут, я знаю – станет только хуже. Они лягут на дно, и это будет уже навсегда. Вся твоя жизнь прокатится над ними, темнея с каждым годом, теряя прозрачность и свет. Нет, пусть лучше уплывут, пусть их унесет вода.
Осень укутала мир серыми тучами, а зима подсластила хрустким морозом, забелила, как сахарной пудрой, мелким, колючим снегом. Самый убогий домишко, еще неделю назад сырой и темный, превратился в хрустальный дворец. Обросший ледяными сталактитами город выглядел сказочно, и мы с Таей гуляли по нему до темноты, до золотых фонарей. Нас не смущало, что улицы пусты.
Кажется, не далее, чем в прошлом году, с ледяной горки у моего дома катались малыши – неуклюжие в своих меховых шубках, похожие на пушистых зверят. Их озябшие мамы прятали подбородки в теплые шарфы и лисьи воротники. А сейчас? На горке, нетронутый, лежит снег. Тротуары никто не посыпает ни песком, ни солью, потому что некому скользить и падать. И только мы с Таей идем и скользим, и хватаемся друг за друга, чтобы не упасть. Зима для нас двоих.
Судьба тонкой иглой вышивает на ткани бытия причудливые узоры. Один неверный стежок – и кто-то произнес неверное слово, кто-то не встретил кого-то, прошел мимо, посмотрел в другую сторону. Наша любовь, как яркая летняя бабочка, не пережила холодов. Оставалось два дня до рождества. Мы купили на базаре маленькую елочку, одну на двоих, и понесли ее ко мне домой - наряжать. Погода с утра стояла какая-то мутная, с линялого неба, не переставая, сеялась мелкая белая крупа, таяла на щеках и на шее, забиралась в рукава и под воротник. И таким же мутным было у меня настроение. Не знаю почему. Обычно я с нетерпением ждал зимних праздников. Сама природа в это время, казалось, наполнялась волшебством. Фонари светили мягче, и снег шел крупными, пушистыми хлопьями, похожими на бабочек, и ветер стихал – разве что пустит белую змейку по дороге или шевельнет обледенелую ветку. И та прозвенит робко, как хрустальный колокольчик. Я наслаждался этими чудесными днями, а еще больше – вечерами, морем разноцветных огней, перемигиванием елок в окнах и мерцанием рождественских гирлянд. Но только не в том году.
Меня мучила непонятная тревога. Возможно, виной тому были слова Таи. Я нес елочку на плече, упакованную в сетку, словно плененную красавицу, связанную по рукам и ногам.
- Подвесишь ее к потолку? – со смехом поинтересовалась Тая.
- Как это? – не понял я. – Зачем?
- Ну, как же... Как делали твои родители. В детстве. Ну, помнишь, ты мне рассказывал?
- Нет, - ответил я честно, - не помню. А для чего подвешивать елку к потолку?
- Ну, чтобы кошка не достала.
- Кошка?
- Это шутка, Алекс! Расслабься! – улыбнулась Тая и пихнула меня локтем в бок.
Но я видел, что она не шутит. Мы, до той минуты прекрасно понимавшие друг друга, как будто заговорили вдруг на разных языках. У меня не очень хорошая память. И от жизни в родительском доме в голове остались лишь какие-то обрывки разговоров, картинки, отдельные эпизоды. Одно я знал наверняка – у нас никогда не было домашних животных. А подвешенная к потолку елка – это, вообще, какой-то сюр.
«Она сочинила меня, - билась в сознании глупая мысль. – Придумала мне прошлое, характер, привычки... Даже кошку!» И вроде бы, ничего особенного, мы все сочиняем друг друга, так или иначе. Но я любил Таю, а для любимого человека так хочется быть настоящим. Самим собой. А не выдумкой, не фантазией, не книжным героем.
К вечеру странный разговор почти забылся. Мы наряжали елку большими синими шарами – и каждый отражал наши тусклые, искаженные лица. Я заметил, что Тая смотрится в них с отвращением.
- Как меняются люди, - произнесла она задумчиво, цепляя на ветку очередной шар.
- Что ты говоришь? – удивился я.
- Ты был совсем другим, веселым, шебутным... Обожал розыгрыши, вечеринки, все яркое и блестящее. А на елку вешал, что попало. Разноцветные игрушки, лампочки, гирлянды, мишуру, серебряный дождик... И чем больше – тем лучше. Чтобы все светилось, переливалось и сверкало... А сейчас – эти скучные шары.
- Да что с тобой сегодня такое? – нахмурился я. – Чем ты не довольна? Не понимаю. Нарядить елку одинаковыми шарами – стильно. А мишура – это безвкусица. Мне такое никогда не нравилось.
«Ну что мы спорим из-за ерунды, - мелькнуло в голове. – Портим друг другу праздник. Глупо-то как. Ну какая в самом деле разница, чем украсить елку?»
Тая виновато пожала плечами.
- Да Бог с ними, с шариками. Не в них дело. Это просто деталь, мелкий штрих. Но... ты только не обижайся, милый... иногда мне кажется, что ты не тот Алекс.
- Что значит – не тот? – спросил я растерянно.
Она подняла голову и посмотрела на меня – совсем иначе. Не как раньше. Внимательно и... как-то отчужденно, что ли, словно на незнакомца.
- Ты и внешне изменился. Конечно, почти двадцать лет прошло. Все меняются с возрастом. И я тоже. Но в тебе как будто вообще ничего не осталось от того мальчишки, с которым я дружила когда-то. От моей первой и единственной любви... – Тая отвела глаза, скользнула взглядом по злополучной елке и снова заговорила. – Когда мы впервые встретились после долгой разлуки, в тот день, в клубе, у меня и сомнений не возникло. Я просто очень обрадовалась. Ты ведь тогда как в воздухе растворился. Я думала, уехал из города. Или какая-то беда случилась. Чего я только не передумала. А тут – стоишь, живой, и читаешь стихи. Я еще вижу не очень хорошо, но очки не люблю носить. К чему эти стекла на глазах, когда зряче одно лишь сердце! И мое сердце потянулось к тебе, узнало. А все остальное уже не имело значения. Я была счастлива! Так счастлива, как, наверное, никогда в жизни. Но, - прошептала она, - чем дольше мы вместе, тем чаще у меня возникает очень странное чувство... Нет, прости, прости... это я себя накручиваю!
Моя рука застыла в воздухе. Я глубоко вздохнул и положил синий шар в коробку.
- Погоди, Тая... а разве мы с тобой дружили? Когда это было? – спросил я самое глупое, что только можно было спросить.
Ведь и сам понимал, что никогда. Ее зрачки расширились, так, что поглотили всю радужку.
- Мы учились в одной школе, Алекс, - сказала она совсем тихо, - в гимназии, у старой водокачки. И жили по соседству. Я в левом крыле, а ты – в правом, и ходили друг к другу в гости через балкон. Ты забыл, да?
Я покачал головой.
- В детстве я жил за границей. Мой отец в то время работал в консульстве, в Норвегии. Там я и ходил в школу. А сюда приехал после ее окончания. Ты меня с кем-то спутала, Тая. С моим тезкой, очевидно.
Она отшатнулась. Отступила на шаг.
- Ты! – не сказала – выплюнула.
Никогда не забуду ее взгляд. Тая смотрела на меня, как на лжеца. Как будто это я обманывал ее, притворяясь кем-то из прошлого, а не она напридумывала вокруг моего имени Бог знает каких историй.
У меня внутри было пусто.
- Очнись! – произнес я резко. – Мне-то откуда знать, кем ты меня считала?
Тая вздрогнула.
- Да, прости. Ты прав... Алекс, мне надо подумать... – говорила она, пятясь к двери. – Я не могу сейчас... Мне надо побыть одной.
«Остановись, - хотелось мне крикнуть. – Скажи, что это было, но прошло. Скажи, что ты меня любишь. Меня! А не того, другого. Не эхо своих детских снов».
Тая наощупь, как слепая, ухватилась за дверную ручку, рванула ее на себя – и выбежала вон. Я не бросился за ней – в этом уже не было никакого смысла – а медленно и тщательно развесил на елке оставшиеся шары. Отряхнул ладони от налипшей хвои, убрал в шкаф пустые коробки, и только потом, накинув пальто, вышел на улицу.
Тускло горели фонари сквозь летящий снег. Подсвеченные желтым крупные морозные хлопья напоминали осенние листья, и снегопад казался листопадом. Я медленно брел по белой дороге, оставляя за собой зыбкую цепочку следов, которая, спустя пару минут, исчезала. И думал, что, может быть, Тая еще здесь – притаилась за снегом, за полумраком, стоит тихо, как цапля в тростниках, не двигаясь и едва смея дышать. Но сколько я ни вглядывался в туманное мелькание – дальше, чем на пару шагов ничего не мог рассмотреть.
«Кто сделал это со мной? - спросил я себя. - Кто превратил меня в призрак чужого прошлого? Ведь я живой, настоящий. У меня в груди не кусок льда, а теплое человеческое сердце. Оно хочет любить. Но вокруг совсем никого нет».
Я шел, не разбирая пути, сворачивая в незнакомые переулки, петляя, как заяц в зимнем лесу. Я, наверное, давно уже заблудился, а впереди все маячила тень Таи, и никак не получалось ее догнать. Я не чувствовал ни рук, ни ног. Мороз леденил щеки, жесткой снежной ладонью разглаживал лицо, превращая его в застывшую маску. Внутри усиливался холод – и снаружи усиливался холод. Вот тогда я, наконец и понял, почему в окнах так много манекенов, а на улицах так мало людей.