Наконец-то мне нашли напарника!
Несколько месяцев пришлось дежурить на объекте в одиночку: тяжело!
Попробуй-ка не поспи путём! И днём, и ночью в определённое время приходилось обходить участок и докладывать руководству.

Мне предлагали… напарницу, но, как человек семейный – отказывался. Ведь вахта две недели на объекте – это почти как две недели в космосе: и вид «из иллюминатора» один и тот же, и не то что в «открытый космос» – в магазин из «космического корабля» самовольно не выйдешь. Поэтому мне напарник нужен, а не объект для соблазна.
Стал жену агитировать: будем, мол, вместе на вахту ездить, дежурить на пару — вдвоём веселее. Но жена – наотрез: «Это вы, мужики, так легко из дома уезжаете, а бабе в вагончике жить — всё одно что бомжевать, от родного-то дома, который в это время пылью покрывается и бурьяном зарастает!».

И то верно: едем чужое добро охранять, а своё-то оставляем без хозяйского присмотра!
Дожили, что и в райцентре работы не найти – по городам и чужим весям крохи на прокорм собираем…

Да, трудно мне приходилось первое время, но «привычка свыше нам дана» – привык и я. А одиночество растворилось в интернете – там и послушать-посмотреть, и пообщаться.

А вот теперь – перепривыкай, брат: новый человек – загадка.

Новичок коротко представился: «Геннадий». Он вообще мало говорил, о себе ничего не рассказывал, не мельтешил, обязанности выполнял пунктуально. Идеальный напарник, если бы… Если бы не взгляд его: какой-то слишком цепкий, пронзительный, постоянно «включённый», как у дикого зверя…
От этого мне было с ним неспокойно: я не понимал, что у этого человека на уме и за душой. Он молчал о своём, а я не спрашивал – не моё, в сущности, дело: люди мы предпенсионные, жизнь почти прожили, какие есть – такими уже и останемся, а дружить нас никто не обязывал.

Телефон у него был простой, кнопочный. Поэтому в свободное время он слушал то же, что и я. А я – всё подряд: телефон с интернетом купил недавно, и ещё не «наелся» – многое виделось новым, захватывающим.

В тот день я «напал на жилу» нового интереса: включил научно-популярный фильм семидесятых годов, о психологических экспериментах, которые проводились с участием студентов и детей.

Люди семидесятых годов – другие, не такие, как теперь, полвека спустя: наивнее, честнее, лица естественнее… Смотреть на них приятно – как в собственное детство-юность заглядываешь…
Ведущая задавала наводящие вопросы – студенты отвечали, публика смеялась над некоторыми ответами, потому что вопросы были спокойные и вежливые снаружи, но каверзные изнутри: с подвохом-ловушкой…

«Ловились» все, и это было смешно для наблюдателей… А каково – для испытуемых?!
Разве кому приятно оказаться в дураках?!
Я бы, наверное, тоже «поймался» на таких вопросиках-задачках…
Потом стали показывать про детей. Экспериментатор достаёт пирамидки — чёрные и белые, предлагает детям назвать их цвет. Убедившись, что ребята знают ответ, она договаривается с ними, что, когда войдёт испытуемый, они будут на вопрос отвечать «обе белые», какие бы она пирамидки не показала.
И вот входит новый малыш, и все дети, согласно договорённости, по очереди отвечают на вопрос: «Обе белые», хотя показаны пирамидки разных цветов.
Испытуемому – отвечать последним…
Некоторые дети стояли на своём и, вопреки мнению товарищей, произносили верный ответ: «Чёрная и белая».
А некоторые – поддавались общему мнению и врали самим себе, лопоча бессмысленно: «обебелые» –одним словом, стыдливо отводя глаза…

Я ощутил за спиной тяжёлое дыхание, с тревогой обернулся
Геннадий стоял какой-то странный: лицо неестественно-красное, желваки подёргиваются...
Я испугался: вид товарища был таков, будто с ним вот-вот случится сердечный приступ.
– Тебе плохо?
– Я там был… – произнёс он хрипло, как будто дыхание перехватило.
Я не понял сразу, переспросил:
– Ты о чём, друг?
– Я был там – он показывал пальцем на телефон.
– Ты участвовал в этом эксперименте?!
Он кивнул.
– Расскажи!!!

Геннадий бросился в воспоминания, как будто в реку с моста. Не ожидал от него такого красноречия: история как бы сама лилась из глубины времени. Я не перебивал.

– У меня тогда был друг, Толик. Мы с ним – не разлей вода с детского сада. Я тогда огромную веру в людей имел. Веру в каждое слово старших. Они были для меня ВСЕМ! Мечтал жить как они. Очень хотел научиться, и для себя, и для общей пользы, для страны. Как ни говорят нынче, а страна тогда великая была.
Родители, учительница – абсолютные авторитеты, несущие справедливость.
Бабушка меня-маленького «ПОслухом» величала: за то, что слушался беспрекословно, мама гордилась моим воспитанием. И всё у меня хорошо шло – по правилу.
И друг был, и – Торжественная Клятва Октябрят! Я её наизусть помнил: нравились слова о том, октябрёнок должен быть честным и справедливым, что нельзя оставлять товарищей в беде.
Любимая книжка – о Мальчише-Кибальчише…
Я и дружбу понимал так же…

И вот, этот мой друг Толик попал «в эксперименте» в противоположную «команду». В ту, которая должна, по уговору с ведущей, долбить «обебелые», какие бы пирамидки нам ни показывали. По сути – обманывать, дурить ребят из «моей» команды, которых проверяли.
Эта ведущая научила их, как правильно дурить!
И они поддались!
Никто не отказался дурить не то что одноклассника — друга!
Да, мы маленькие были, нас легко было обвести вокруг пальца! «Пластилин»! Но всё же – и не совсем!
Не совсем безопытные, безмозглые!
Она, эта дамочка-ведущая, для меня такой же правильной, как учительница, тогда казалась.

Вроде и не дурак я был, но смысла задания не понял – «не въехал», как сейчас сказали бы.
Подвох почуял, но выкрутить, чтобы не вляпаться – не успел! Ведь если все говорят: «обебелые», и друг твой так же говорит, и ни глазом не моргнёт…

Я, верь-не верь, сейчас как будто там нахожусь, как в детство попал – в эту комнату треклятую зашёл: все те же ощущения, как волной меня накрыли!
Да, где-то во мне червь сомнения грыз, но я ПОВЕРИЛ другу, и большинству, и чёрная пирамидка как бы перестала быть такой чёрной, что можно было на неё даже сказать «белая»…
Я не знаю, как всё это объяснить, доказать ведь невозможно… И сейчас понимаю, что и Толик, наподобие меня, как будто под гипнозом был, и не нарочно всё сделал – такой же дитё глупое, подверженное влиянию…
И ещё неизвестно, как бы я, окажись на его месте, поступил!
Но тогда…
Тогда всё воспринималось жёстко и однозначно, и надо было делать выбор…
И выбор был с одной стороны очевиден (чёрная и белая), с другой – «ёжик в тумане» – обебелые, по мнению всех остальных…
И этот туман впился в меня по самое не хочу, проглотил целиком, и ответил за меня моим голосом: «Обебелые»…

Я соврал самому себе.
Я сказал не то, что думал, видел, знал.
Я сделал что-то такое для себя, от чего мне стало нехорошо, до тошноты.
Меня освободили от дальнейших опросов, но домой я вернулся весь разбитый.
Мама спросила, не случилось ли чего? Признаваться мне было стыдно, и я сказался усталым, пошёл в постель, но не спал, а, как сейчас говорят, «накручивал» себя, находя в себе какою-то вину и какую-то безвыходность – для себя же…

Мама заметила неладное: уж не захворал ли я?! Принесла термометр, но тридцать шесть и семь – не признак для беспокойства.
А на самом деле я полностью «сломался» – все мои опоры и правила валялись в эпицентре сознания, разбитые и никчёмные, обезжизненные, как после атомного взрыва.
Во мне поселился этот ядовитый «ёжик в тумане», и он до сих пор не выселен из меня, и мутит-мутит воду…

Фильма этого, про ёжика, тогда ещё не было. Это сравнение, определяющая моё состояние, пришла позже. Мне много об этом доводилось думать. Потому что эта муть возвращалась и возвращалась, крала моё детство, мою юность и радость, и моё прошлое… Всё это оказалось задвинутым куда-то в тёмный угол.
—————–
Наутро я поплёлся в школу.
Да, именно, не пошёл весело и бодро, как всегда, а поплёлся, шаркая отяжелевшими ботинками. На полпути меня догнал Толик.
Друг Толик, радостный и каквсегдашний, как будто ничего и не случилось!
– Привееет! Хочешь орехов?! Батя из экспедиции привёз! На!
Я с силой оттолкнул протянутую руку – рассыпанные орехи защёлкали по тротуару. .
– Ты чего?!
– А ты чего?!
– Чего?!
– А вот чего! – я с размаху ударил его кулаком в лицо, так, что кулаку стало больно, а под кулаком вАчнуло.
Я не был драчуном. До того момента – не был.
А тут – стал, и снова стукнул не успевшего опомниться друга с левой…
Толик дрался лучше меня, и мне бы непременно перепало, но в это время здесь же оказался живущий по соседству учитель физкультуры, он прекратил бой и привёл нас – таких вот растрёпанных – в школу. Разбираться, кто прав, не было нужды, потому что он видел сцену с самого начала. И понял так, как понял бы обычный взрослый.
Он что-то говорил по дороге, но я не слушал – я злился.

Когда нас посадили друг перед другом для примирения, я вдруг загорелся объяснять учительнице, что и отчего. Пытался доказать Толикову вину, говорил что-то вроде:
– Какая же это дружба? Он обманул! Нарушил товарищескую клятву!
Получается – предал! Поступил, как враг!

Но красноречия моего не хватило.
И учительница – поняла ли, не поняла ход моих мыслей – ответила, что на это нельзя было обижаться, что условия эксперимента – просто игра, и ссориться, бросаться с кулаками на друга – глупо, дико, некультурно!
И потом ещё всякое, в том же духе. И в заключение деланно-радостным тоном произнесла:
– Ну, давайте же, протяните друг другу руки! – но я не протянул. Я больше не протянул Толику руки, никогда.

Своей непримиримостью я сам себя подвёл под насмешки.
Надо мной потешались, и Толик смеялся тоже, кривлялся и повторял на разные лады: «обебелые, обебелые»…

Детский ум иногда легко забывчив на обиды, но порой слишком прямолинеен в своём максимализме. И Толик, и учительница, и даже мама, которая, не разобравшись, строго выговорила мне за двойку по поведению, моментально переместились в стан врагов-обманщиков.
Чёрное и белое – вот она была, моя новая формула справедливости!
И я играл на стороне «Чёрных», потому что «обебелые» – они и были моими врагами, моим чёрным архивом повредившейся души.
Я стал учиться врать, каверзно подкалывать, со мной раздружился считай что весь класс. Друзей я стал искать во дворе, среди «плохих мальчишек»: мне казалось, что среди них хоть и опаснее, но надёжнее, чем среди прежних-своих: я никому из них больше не доверял.

Вскоре мы переехали, в новом классе жить было проще – никто не знал этой истории, не поддразнивал меня, но я научился жить одиночкой, и ни…

Звякнул будильник – пришло время обхода территории. Геннадий резко осёкся на полуслове, как будто проснулся, вышел на воздух разгорячённым воспоминаниями, а вернулся прежним – погружённым в себя, молчаливо-сдержанным. Да и мне не хотелось продолжать этот разговор – слишком много в нашей жизни завязано на полу-лжи/полу-правде, слишком часто мы прощаем себе такое положение вещей, врём сами себе, что всё путём, всё само как-нибудь да справится-выправится-устаканится…
Слишком больно бывает об этом думать – ответы искать: не видно правильных ответов.

Вот и долгались до жизни такой – своё добро на произвол судьбы бросаем и едем невесть куда – чужое (сами не ведаем – добро или зло!) охранять, чтобы на кусок хлеба заработать…

*песня БГ

Воскресенье, 22 сентября 2024