Мой младший брат Кюль-тегин скончался. Я оплакивал его, тоскуя без него. Зрячие очи мои словно стали слепыми. Вещий разум мой словно отупел. Я оплакивал его, тоскуя без него. Тенгри создал смерть. Сыны человеческие все стоим перед смертью.

Йоллыг-тегин, Малая надпись Кюль-тегина

Над степями повисло тяжелым войлоком предгрозовое небо, вспыхивая по краям молниями, громыхая боевыми барабанами, а дождь все не проливался. Душная темнота сгущалась, но вдалеке виднелся погребальный храм Кюль-тегина, выхваченный из густого черного воздуха медно-красным лучом солнца, пробившимся сквозь тучи. Тишина стояла в степи такая плотная, что тяжело было дышать. Хотелось, чтобы полил, наконец, дождь и смыл вязкую грязь с измученного мира. Дождь все не шел. Вдруг с гиканьем и криками, осыпав землю глухим грохотом копыт, мимо Мангаллана пронеслось войско токуз-огузов. Пьяные от ярости, они, не замечая Мангаллана, устремились туда, где в последних отблесках заката горела крыша храма. Тоска сдавила сердце Мангаллана: он понимал, что девять племен хотят разрушить память о брате. Он пытался кричать, хотел остановить их, но всадники летели сквозь него подобно духам. Или же духом был он сам.

Мангаллан обернулся, ища помощи, и увидел, как рядом с ним так же бессильно и отчаянно плачет Дженчу. Храм был далеко, и все же Мангаллан видел, как бесчинствуют токуз-огузы, круша стены, разбивая погребальную статую брата. Вот голова покатилась по выложенному камнем полу… Внезапно старик Кули-чур бросился в гущу бушующих врагов, те стиснули его, задавили, скинули с коня, растоптали… Мангаллан, не в силах рыдать, только стонал, мечтая лишь о том, чтобы прошел спасительный дождь и смыл проклятых врагов, унес их тела и души в ледяное море на краю земли. И на лоб Мангаллана упала теплая капля, другая, третья… Он провел на волосам, и ладонь окрасилась алым. Мангаллан посмотрел вверх: Панькюль, шад восточного крыла, пронзил пикой Тьеина, и кровь текла и текла, лилась на степи горячим смертельным дождем.

Мангаллан понимал, что спит, и мучительно хотел проснуться, но не мог. Не мог, пока не увидел, как жена его, Пуфу, постаревшая еще сильнее, сидя верхом на мухортом коне, едет по степи, а за ней тянутся всадники и кибитки, теряясь на горизонте. Они едут, а по сторонам кривляются в безмолвном смехе балбалы — серые каменные столбы — убитые братом воины. Там, куда едут тюрки, брезжит рассвет и поднимается тусклое солнце.

Мангаллан подошел к Пуфу, взял коня под уздцы и проговорил:

— Так ты не сохранишь народ, Пуфу.

— Но так я спасу людей, — возразила она сурово.

— Кто в этом виноват?! — с отчаянием вскричал Мангаллан.

Пуфу ничего не ответила. Отвернулась и поехала дальше. Все дальше и дальше от Отюкена, все ближе к Ордосу, к границе табгачей…

Наконец сон выпустил Мангаллана, и он открыл глаза, мокрый от пота и слез. Темные предчувствия и тяжелая тревога томили Бильге-хана со дня смерти брата, не отпуская, почти не давая передышки. Только воспоминания о прошлом, когда его Кушу был жив, спасали, ненадолго притупляя острую тоску, успокаивая ледяное смятение.

Накануне, в семнадцатый день месяца улугай, Бильге-хан и те воины, кто сражался некогда вместе с героем Кюль-тегином, вспоминали о его жизни и подвигах. Две весны минули с его смерти, третья пришла, расстелив по степи зеленую шерсть молодых трав; поминая почившего героя, уже не пели песен-сарын всем илем, не закалывали десятки баранов из ханского стада, не пекли сотни лепешек, чтобы всех накормить, и, насытившись, каждый тюрк не возносил молитвы Тенгри, восхваляя храбрость славного Кюль-тегина…

Две весны минуло, а Мангаллану казалось: вчера еще брат скакал с белым соколом на руке по поросшим типчаком и полынью сопкам, перескакивал через овраги, кипящие таволгой, рдеющие багряным шалфеем. Вчера еще меткой стрелой убивал сайгаков… Вечером пил кумыс, а то и табгачское сладкое вино, смеялся шуткам старшего брата или затягивал песню о славных походах отца…

Но пили кумыс вчера без него и не об Эльтерес-хане пели песни.

Он седлал каждый день белоснежных коней,
Лишь белых коней из Байырку он любил,
Гнев его бурлил-закипал, как буран,
Над степями вздымающий снег.
Белым соколом он налетал на врагов
И ногами топтал их вельмож, будто шерсть,
Его гнев поднимался, как ураган,
Как метель меж отрогами гор.

Этой поминальной трапезы Мангаллану Бильге-хану было мало. Хотелось увидеть брата, побыть с ним один на один. Потому они с Дженчу каждую весну ездили к мавзолею Кюль-тегина, когда ставка перекочевывала ближе к Орхону. Едва рассветет, Мангаллан с сыновьями снова собирался отправиться туда.

Сон истерзал его: он без сил лежал на постели и слушал, как просыпается ставка. И вспоминал, как две весны назад также на рассвете сидел в темной юрте и слушал дыхание брата.

…Во всех своих делах отчаянно самозабвенный, увлекающийся и влекущий за собой каждого, кто находился рядом, не страшившийся ни ран, ни болезней — Кушу заболел в конце десятого месяца, провалившись во время охоты под уже истончившийся лед. Вот и пожалеешь о рано пришедшей весне!

Он метался в жару, задыхался от кашля — Кушу, вольная птица, пойманная в тесный силок болезни. Мангаллан почти не отходил от брата, растирал жиром, подавал травяной отвар… Иногда он менялся со стариком Кули-чуром, приехавшим с западной границы, едва весть о болезни любимца долетела до Джунгарии. Порой их сменял Дженчу, и уж совсем редко подпускали они женщин.

Очнувшись, Кушу всегда улыбался. Он боролся отчаянно. Только Тенгри, верно, уже назначил предел жизни героя Кюль-тегина. На шестнадцатый день большого месяца жар спал, сознание брата прояснилось, но дыхание оставалось тяжелым, точно на груди его лежал камень. Как бы хотел Мангаллан сбросить этот груз, освободить своего Кушу, отпустить на волю. Слушать его хриплые тугие вздохи было невыносимо, но Мангаллан терпел, сжимая холодную ладонь брата.

— Видно, пришло мое время, — тихо проговорил Кушу. — Не так я думал умереть. Брат! Бильге-хаган… Держись избранного пути. Ты можешь…

— Кушу! Кушрак… — горло перехватило, стянуло горечью. Мангаллан замолчал, глотая слезы. Разве… Разве брат оставит его сейчас, когда он клонится к старости и нуждается в братней помощи, как никогда прежде?

— Прости, что покидаю тебя, — Кушу слабо улыбнулся. — Прости.

Мангаллан лишь крепче стиснул пальцы брата. Скорбь у всех одна, но никто не научился выражать ее словами.

— Табгачское вино… — прошептал Кушу.

Кюль-тегин во всем был истинно степной герой-богатырь, но в последние годы мира с табгачами ему понравилось их душистое вино. Мангаллан не мог осуждать брата за то, что иноземный сладкий напиток тот порой предпочитает горькому и кислому кумысу. Мангаллан послал вертевшегося у входа в юрту Тьеина к матери, и скоро мальчишка принес кувшинчик, оставшийся от подарков прошлого посольства.

Мангаллан приподнял голову брата, поднес вино к губам. Отпив несколько глотков из чарки, Кушу опустился на постель и успокоился, только свистящее хриплое дыхание нарушало тишину темной юрты. Вскоре он впал в забытье и умер на рассвете, так и не придя в сознание. Мангаллан задремал и проснулся вдруг, точно кто тронул его за плечо. Глухая тишина навалилась со всех сторон, и он не сразу понял, что больше не слышит дыхания брата. Живая душа-тын отлетела к Тенгри с последним вздохом…
Мангаллан встал и медленно вышел из юрты. Небо светлело на востоке, и над далекими холмами его тусклый край уже тронула ржавчина восхода. Мангаллан достал кинжал и провел острием по лицу, рассекая кожу. Слезы, мешаясь с кровью, потекли по щекам, и Бильге-хан затянул поминальную песнь в честь славного героя Кюль-тегина. Ставка пробудилась, зашевелилась, застонала, завыла, подхватывая протяжный мотив.

Подчинил он народы шести чубов,
И табгачей войска разогнал под Минша,
Три коня в жаркой битве убиты под ним,
Но отважно бросался он в бой.
Покорил он кыргызов, их хана убил,
Разорил, разогнал их орду,
Сокрушил он народы эдиз и исгиль,
Так что больше не слышно о них,
Смог он девять огузов-племен подчинить,
Вновь под ханскую руку вернув.

Женщины, причитая, обмывали тело, а мужчины, собравшись, зарезали барана; в юрте варилось мясо и раздавались хвалебные речи, прославляющие алып-тюрка Кюль-тегина. Ближе к ночи понемногу люди разошлись, остались лишь Кули-чур и Мангаллан, да Дженчу притаился в полумраке. Они выпили еще по чашке кумыса, и Мангаллан снова затянул свой поминальный сарын.

Кули-чур плакал, не стесняясь. Дженчу то подтягивал песню, то всхлипывал. Он потерял дядю, которого еще не успел расспросить обо всех его походах и победах, о многолетнем противостоянии с карлуками на реке Или, о походе на кыргызов за горы, когда войско тюрок шло по снегу глубиной в копье…

Он покрыл себя славой в великих боях,
Блеском славы себя увенчал.
Белоснежных коней услаждал ячменем,
Умножал табуны и стада,
Принимал он дары покоренных племен,
От табгачей дары без числа.

Две весны прошло, и третья вступала в силу, а Мангаллан все сильнее скучал по брату. Им и прежде приходилось расставаться; бывало, они не встречались и по три года, но Мангаллан всегда верил, что снова увидит своего Кушу-Кушрака, птицу степную. Стиснет его в объятиях — верного друга, самую надежную опору.

Теперь все иначе. Отец-Тенгри забрал Кушу: к небесам отлетели кут, сюр и тын, тело ушло в подземный мир. Даже если души умерших и встречаются после смерти, могут ли они обняться, почувствовать живое тепло, человеческий крепкий запах, смешанный с запахом конского пота, ощутить горячее дыхание на щеке?

А ведь встреча братьев уже близка. После смерти Кушу тоска и дурные предчувствия не давали Мангаллану покоя. В мыслях он без конца возвращался к сомнениям зрелого человека, двадцать лет находящегося у власти. Прежде они с братом, выпив кумыса, поев мяса, макая лепешки в растопленный жир, предавались воспоминаниям. Мангаллан не переставал восхищаться юношеским задором Кушу, его богатырской мощью, его невероятной отвагой. Кушу смеялся братним рассказам, а Мангаллану нравилось хвалить и подзадоривать младшего. Сорок семь весен ему минуло, но Кушу оставался таким же, как в шестнадцать. Да, стал серьезнее, мудрее, но в главном не переменился.

Мангаллану вспомнилось, как после битвы с шестью чубами — первой серьезной битвы младшего — вынимал стрелу из спины брата, а тот только сдержанно посмеивался в локоть, будто ему щекотно.

Он всю жизнь оставался бесстрашным, порой даже безрассудным. Верным, преданным, сильным… Едва заметив растерянность брата в бою или перед лицом вельмож и старейшин, Кушу кидался на врага, готовый закрыть собой, защитить старшего. Воодушевить его на борьбу.

Теперь не осталось рядом никого, с кем можно было бы так запросто вспоминать. Простоты в отношениях со стариком тестем не хватало. А славный Ышбара Бегиль Кули-чур снова уехал на запад охранять границы каганата. Мангаллану казалось, он остался совсем один с бесконечными печалями и тревогами, со своей тоской по брату. Даже вдумчивый Дженчу не мог разделить боль отца.

Кто-то вошел в юрту, загремел посудой, развел огонь в очаге. Кажется, Мангаллан успел задремать, так неожиданно возник у его постели Тьеин с кувшином воды для умывания.

— Ты еще не встал, отец? Мы всё подготовили. Невестка напекла лепешек.

— Где Дженчу? — спросил Мангаллан, поднимаясь и подставляя руки под струю воды.

— Я здесь, отец, — Дженчу появился из-за спины младшего брата.

Мангаллан внезапно подумал, как сыновья не похожи на него с братом. Разница в возрасте больше, но дело и в характере, и в складе их жизни тоже. Мир в семье и в орде — это хорошо, но ненависть и война воспитывают и закаляют дух куда лучше. Дженчу сейчас тридцать, а Тьеину почти восемнадцать. Их отец и мать живы. Народы степей спокойны.

…Когда умер отец — Эльтерес-хан, Мангаллану едва минуло пятнадцать весен, и он был благодарен Тенгри и предкам за древний закон наследования. Никто лучше дяди Мочура не справился бы с задачами, стоявшими тогда перед каганом. Но прошло немного времени, и Мангаллан испугался. Капаган-хан восстановил давно забытый титул Кучук-хана — малого хана и наградил им своего сына. А Мангаллана назначил шадом тардушей — западного крыла и отправил подальше из ставки. С тех пор все самые опасные поручения приходилось исполнять Мангаллану, и он понимал, что дядя ждет не столько побед племянника, сколько надеется на гибель законного наследника ханского престола.

В это трудное время ему помог советник отца, хоть и оставшийся при новом хане, но с сыновьями Кутлуга не порвавший отношений. Тоньюкук предложил Мангаллану жениться на своей дочери и через нее часто передавал зятю советы и наставления. Очень помогал тогда сподвижник отца Кули-чур, не побоявшийся принять сторону опальных сыновей Кутлуга. Одно то, что этот опытный воин, истинный степной герой-алып, постоянно находился рядом, придавало Мангаллану тардуш-шаду уверенности, дарило надежду.

Но сильнее всех, крепче всех держал Мангаллана юный Кушу. Пережив свою двенадцатую весну, он сбежал от матери, ставшей по закону женой нового хана, и явился к Мангаллану в ставку. С тех пор Кушу всегда был рядом, деля с братом все тяготы и радости кочевой походной жизни, все поражения и победы…

Мангаллан невольно улыбнулся, вспоминая их дикие набеги на шесть чубов. Брату уже исполнилось тогда шестнадцать, и он стал настоящим богатырем: широкоплечий, крепкий. Он всегда бросался в самую гущу боя, терял коней, снова летел в битву. Тогда под ним погиб его первый конь из Байырку — Аккар. Увидев, что Кушу остался без лошади, Мангаллан испугался и, забыв обо всем на свете, понесся на выручку. Впрочем, пока он прорубался к брату, Кушу уже вскочил на коня, скинув вражеского воина ударом пики. Братья переглянулись поверх кипящего вокруг боя, Кушу улыбнулся задорно и, ударив скакуна плеткой, устремился в самую гущу сражающихся.
Как будто чувствовал, что не суждено ему погибнуть на поле битвы…

Мангаллан с сыновьями наскоро поели оставшееся с вечера мясо и хлеб. Мангаллан положил в свою сумку-манчук кувшинчик вина и подаренную табгачами фарфоровую чашку. И поймал на себе строгий взгляд старшего сына. Дженчу презирал все табгачское, считая, будто красота и роскошь их даров развращают степной народ. Возможно, он был прав, но Кушу нравилось вино табгачей, и не годилось наливать его в грубую глиняную чарку с процарапанными волнами. Мангаллан примирительно улыбнулся сыну. Разве смели они осуждать героя Кюль-тегина за любовь к сладкому вину? Дженчу, смутившись, отвернулся.

Чтобы ехать до Кокшин-Орхона, они выбрали трех коней из табуна Кюль-тегина, прозванных в честь прежних его скакунов Башгу, Азман и Огсиз. «Может, тебе, брат, будет приятно видеть, что твои белые кони по-прежнему хороши?» — подумал Мангаллан, садясь в седло.

…На десятый день после смерти тело алыпа Кюль-тегина усадили на белого коня Шалчы. Бильге-хан и Йоллыг-тегин следовали рядом, придерживая тело, а Тьеин вел коня в поводу, чтобы тот не пугался, шел ровно. Но герой Кюль-тегин и после смерти твердо сидел в седле, а стойкий Шалчы, уверенно нес хозяина даже навстречу собственной гибели.

Тьеину жаль было Шалчы, мальчик украдкой сунул коню кусок лепешки. Мангаллан это заметил. Видимо, разум, не в силах подступиться к своему огромному горю, скользил сейчас мимо, цепляясь за мелочи. Ему тоже было жаль Шалчы — это был добрый конь, но кто мог сомневаться в верности обычаев предков? Кто посмел бы героя лишить боевого коня? Мангаллан поднял взгляд. Весна, в этом году на беду пришедшая так рано, забрызгала степь алыми каплями тюльпанов. Сопки, холмы и кряжи, пестреющие цветами, расплывались пятнами перед глазами.

Отойдя от ставки достаточно далеко, разложили костер, закололи Шалчы, положили рядом с хозяином.

Все время, пока горел огонь, Мангаллан не сводил с него глаз. Ему померещилось даже, словно, прорастая меж языков пламени, тянутся кверху кут и сюр — оставшиеся души Кушу, удлиняясь и истончаясь, и, сливаясь с дымом, растворяются в небе, улетают к Тенгри.

…Нынешняя весна, напротив, задержалась. К началу большого месяца снег только начал сходить и до сих пор по балкам и оврагам еще лежал грязными овечьими шкурами. Но уже повсюду разливалась первая зелень, подбираясь к сухим стеблям перезимовавших трав, мертвым и черным, словно изгоняя из степей смерть.

Но вечным напоминанием о смерти, верным доказательством того, что все в этом мире ждет гибель, от самых цайдамских соленых озер тянулись к берегу Орхона балбалы. Какие из них были братние, Мангаллан уже и не сказал бы. Дженчу, точно услышав мысли отца, указал рукой вперед:

— Вон там начинаются балбалы Кюль-тегина.

— Их много! — восхищенно заметил Тьеин. — Дядя был великим воином!

— Это так, — согласился Дженчу и добавил с гордостью: — Истинный алып-тюрк, герой степей.

Мангаллан слушал сыновей молча. Когда говорили о брате, он особенно остро чувствовал, как не вовремя тот его оставил. Как бы спокойно Бильге-хан передал каганат Кюль-тегину! Но теперь его терзали сомнения. Дженчу, конечно, взрослый, умный, образованный: Тоньюкук научил внука читать и писать на языке табгачей, не говоря уж о тюркских знаках. Все это Йоллыг-тегин знал. Рассудительный, любящий старину, пусть скорее сказитель, чем воин, он все-таки сможет продолжить путь деда, отца и дяди, беречь мир в степи. Дай Тенгри ему долгих лет жизни! Вот Тьеин не годится в иль-ханы. Задиристый и простодушный — воин хороший, но управлять илем и элем не допусти его Тенгри.

Они подъезжали все ближе к Орхону, и балбалы теперь тянулись вдоль их пути, молчаливые, осуждающие. Есть ли среди них те, что помнят о погибших от руки брата в ставке Капаган-хана в то горькое и счастливое лето?

Мангаллан никогда не обсуждал с братом, что они будут делать после смерти дяди. Не хотелось об этом думать. Не хотелось войны в орде, не хотелось крови кок-тюрок. Но и самому не хотелось погибнуть лишь потому, что он наследник по древнему закону отцов. К двоюродному брату Мангаллан неприязни не питал, считая, что Кучук-хан — такая же жертва дядиного тщеславия, как и они с Кушу.

Весть о гибели хана застала Мангаллана при Агу и, по правде сказать, стала долгожданным поводом возвратиться на запад.

Летнее солнце выжгло степь, она лежала, бесцветная, куда хватало глаз. Небо казалось таким же выцветшим, почти белым. Обратный путь день за днем тонул в тусклой дымке, тревожном мареве. Что ждало Мангаллана и его воинов на родине? Чем готовился их встретить Отюкен? Сомнения и страх сопровождали Мангаллана домой. Как там брат? Усмирил ли карлуков? Вернулся ли с запада?

Но оказалось, что, пока они добирались до Отюкена, брат уже все сделал. Мангаллан никогда не спрашивал Кушу, было ли его решение внезапным или он прежде уже думал об этом.

Кушу и его воины встретили Мангаллана в степи, в дне пути от ставки. Встретили как хана. Спешились, преклонили колени, склонили головы. Мангаллан, спрыгнув с коня, поспешно и горячо обнял брата. Только это сейчас было по-настоящему важно!
А Кушу, самодовольно улыбнувшись, проговорил:

— Ты теперь хан, брат. Бильге-хан.

…Мангаллан снова глянул на суровые балбалы. Никто из них не расскажет о резне в ханской ставке: о таких подвигах не принято вспоминать.

Наконец вдалеке показалась белая стена, ограждавшая погребальный храм Кюль-тегина.

Они спешились перед воротами, и Тьеин пропустил вперед отца и брата, чтобы незаметно потрогать статуи баранов при входе. Но Мангаллан заметил и усмехнулся этому ребячеству. Дойдя по мощеной дороге до пруда, наполненного талой и дождевой водой, сыновья задержались, чтобы напоить коней, а Бильге-хан вошел в павильон, где на спине гигантской каменной черепахе был установлен каменный столб, надпись на котором сочинил Дженчу. Мангаллан любил перечитывать первые строки, говорящие о его скорби по брату. Как сын сумел так верно передать его боль словами? «Я оплакал его, тоскуя без него»…

Мангаллан вновь и вновь перечитывал слова, повествующие о подвигах брата, и сердце его трепетало, словно он и вправду встретился с дорогим человеком.

«Пришло пятитуменное войско табгачского Онг-тукука; мы сразились,
Кюль-тегин в пешем строю бросился в бой, схватил Онг-тукука с вождями вооруженной рукою и с оружием представил кагану. То войско мы там уничтожили. Когда ему был двадцать один год, мы сразились с Чача-Сенгуном. В самом начале сражения Кюль-тегин бросился в битву, сев на белого коня, принадлежащего Тадыкын-Чуре; этот конь там

пал. Во второй раз он сел верхом на белого коня, принадлежащего Ышбара-Ямтару; этот конь там пал; в третий раз он сел на оседланного гнедого коня Йегин-Силиг-бега и напал на врага; это конь там пал. В его вооружение и в его плащ более чем сто стрел попали; но в начальника его передового отряда даже и одна стрела не попала. Его силу, о, тюркские начальники, вы вполне знаете!»

Его силу, о, тюркские начальники, вы вполне знаете… Слова жгли и услаждали сердце, как вино жжет и услаждает язык.

Наконец, пройдя по каменным плитам между статуями сановников и слуг, Мангаллан вошел в храм. Глиняные маски драконов созерцали его со стен, растянув зубастые пасти в гримасе скорби. Мангаллан подошел к статуе Кюль-тегина и посмотрел в лицо этого мрачного воина. Поистине, сейчас перед ним был не его веселый и пылкий брат, но суровый герой, уничтожавший без жалости своих врагов. Их общих врагов.
Мангаллан опустился на колени перед жертвенником в застарелых пятнах крови. От холодного очага веяло смертью и забвением.

— Здравствуй, брат, — тихо проговорил Мангаллан. — Это я, Бильге-хан, которого после твоей смерти следовало бы называть не Мангаллан — испытывающий счастье, а Мунглук — отягченный заботами.

Он достал из сумки кувшинчик вина и чарку сань-цай, по гладким бокам которой расплескались, перетекая друг в друга, пятна глазури: желтые, красные, зеленые — точь-в-точь цветущая степь в месяце кичигай.

— Видишь, брат, какую чарку подарили табгачи? Если на небесах души умерших и пьют вино или кумыс, то, пожалуй, лишь из таких, да? Пусть и у тебя будет красивая чарка, — он выплеснул вино под ноги статуи брата и с силой бросил чарку об пол. Собрал осколки и сложил бережно у подножия изваяния.

— А так, знаешь, брат, все идет своим чередом. Кажется, степи дремлют, набираются сил. Все как будто спокойно, но тревога не оставляет меня. Словно ты был последним алып-тюрк, героем нашего народа. Не вижу я никого подобного тебе среди детей и внуков, никого… Неужели, достигнув мира и процветания, наш народ обречен на гибель? Сможем ли мы сохранить нашу йер-су, Землю-Воду? Наш народ? Кто-то говорит, будто духи предков оберегают свой народ. Можешь ли ты позаботиться о кок-тюрк? Можешь ли позаботиться обо мне? Я так скучаю по тебе, брат! Так скучаю…
Он замолчал, глотая сухой ком, отхлебнул поспешно вина из горлышка кувшина, помолчав, продолжил:

— Мне снятся дурные сны. Не может народ пребывать всегда в покое. Мир лишь преддверие войны. Я не хочу видеть гибель нашего народа, смерть моих сыновей от рук предателей, ненависть между близкими прежде людьми. Брат, если Тенгри прислушивается к речам героев, если можешь, попроси его обо мне. Попроси, чтобы мне не видеть конца кок-тюрк. Попроси его, брат!

Он уткнулся лбом в каменные ступни статуи, пытаясь унять зашедшееся от страха сердце.

— Я скучаю по тебе, Кушу… — прошептал он. Пусть имя умершего и нельзя было произносить, но теплое имя брата, будто живая птица за пазухой, отогревало душу.
В храм заглянул Тьеин. Не смея зайти и нарушить уединение отца, он все же не мог оставаться в стороне. Восторг, который вызывал в нем погребальный храм дяди, так и рвался наружу. Не зная, как обратить на себя внимание, он произнес вполголоса:

— Будет гроза…

Мангаллан поднялся с колен, обернулся и ободряюще кивнул сыну.

Ни утром, ни днем ничто не предвещало непогоду: не было ни порывистого ветра, ни безветрия, ни полнозвучной тишины, напряженно застывшей над степями. Но жизнь такова, что гроза налетает вдруг, опрокидывая дождь, громыхая, полыхая…
Мангаллан вышел во дворик, остановился перед прудом. Ветер метался, вздымая пыль, в небе громоздились, разрастались тяжелые тучи, пытаясь охватить храм Кюль-тегина со всех сторон. И в разрывы между их распухшими краями било стрелами последних лучей заходящее солнце.

Дженчу привязал лошадей под навесом и подошел к отцу. Внезапно ржаво-красная вспышка солнечного света ослепила обоих, и в тот же миг на мир рухнула мгла, прошитая холодными, пока еще редкими каплями.

Они вернулись в храм. Тьеин сидел на полу перед жертвенником, поглаживая по белой спинке перепуганного ягненка. Огонь в очаге уже горел, то и дело вздрагивая от ветра, врывающегося в храм.

Дженчу подал отцу нож, и ягненок даже заблеять не успел.

Сыновья осторожно освежевали, разделали ягненка, не ломая костей, и принялись жарить мясо. А Мангаллан, почти ни о чем не думая, наблюдал за ними. Медленные мысли то приносили воспоминания о далеких походах, когда Кушу, всегда полный сил, брал на себя заботу о старшем брате. То разворачивали перед ним карту Великой степи, где в центре, вокруг Отюкенской черни, пасли свои стада усмиренные токуз-огузы, на западе тюргеши и карлуки решали свои споры в набегах и битвах, на востоке кидани, восстав против табгачей, просили помощи у голубых тюрок… Все в степи было хорошо и ничто не предвещало потрясений. Но эта внезапная гроза не предвестница ли грядущих бурь? О, Тенгри, сохрани народ голубых тюрок!

Перед тем, как приступить к поминальному обеду, Мангаллан оторвал кусок лепешки и, обмакнув в растопленный жир, положил на блюдо, стоящее на жертвеннике.

— Пусть запах этого хлеба насытит тебя в обителях мертвых, брат!

Дженчи положил рядом с лепешкой кусок мяса.

— Пусть аромат мяса насытит тебя в обителях мертвых, герой Кюль-тегин!

Тьеин, налив в чашку кумыс, выплеснул его на жертвенник.

— Пусть кумыс утолит твою жажду в обителях мертвых, герой Кюль-тегин!

— Мы чтим твою память, герой Кюль-тегин! Пусть радуется твоя душа, — заключил Мангаллан.

Тьеин подал отцу и брату по чашке кумыса и, выпив, они затянули поминальную песнь:

Пестрым шелком убрана юрта его,
На подаренных чашках узор,
Успокоил победами тюркский народ,
Дал народу много добра.
Каждый день он кумысом гостей привечал,
Свежим мясом друзей угощал.
Только к храбрым и честным лицо обращал,
Не терпел он лукавство и ложь.
Он упрямых врагов черной пикой колол,
Градом стрел он врагов осыпал.
Он упорных врагов черной плеткой хлестал,
Непокорный народ усмирял.

Допев, они приступили к трапезе. Ели молча. Мангаллан вспоминал, как по пути в Джунгарию его войско застигла гроза, как славные воины пали на землю, прячась от гнева небес в овражках и канавах. Как хлестал по лицу дождь, молнии били совсем рядом, степь раскалывалась от ударов грома.

Мангаллану было страшно. Каждый гремящий столб белого небесного огня, врезающийся в землю, заставлял его вздрагивать. Вдруг, после одной из таких вспышек, к нему в овражек скользнул кто-то теплый, прижался тесно. Мангалан было вздрогнул от неожиданности, но радостный возглас брата раздался над самым ухом:

— Брат! Брат! Вот это гроза!

— Ох, Кушу, — Мангаллан попытался повернуться к брату, но в овражке было слишком мало места. — Из меня чуть кут не вышел… Ох, снова! — Мангаллан опять вздрогнул от грохота, разодравшего воздух.

— Теперь не бойся! — рассмеялся Кушу, утыкаясь носом Мангаллану в ухо. — Тенгри так благословляет наш поход. Мы обрушимся на шесть чубов, как небесные пики, поразим их, как небесные стрелы. Мы победим и подчиним непокорных.

— Хотел бы я верить, — вздохнул Мангаллан. Слова брата, а скорее его близость, успокаивали и согревали.

— Верь! Со мной тебя ждут только победы.

Тогда Мангаллану подобные слова Кушу казались юношеским бахвальством, но он любил бесстыдное хвастовство брата, его безоговорочную веру в свои силы, в несокрушимую мощь своего удара. Впрочем, так все и было. Кушу никогда не проигрывал битв, а если и приходилось отступать, собрав силы, он снова бил, и этот удар часто оказывался смертельным для его врагов.

Дженчи тоже думал о чем-то своем. Его лицо, спокойное и утонченное, было столь не похоже на грубые лица степных богатырей, что Мангаллан порой сомневался, не примешана ли к его чистой крови Ашина или же к крови его жены кровь табгачей. Было даже немного забавно и странно, что Дженчу Йоллыг-тегин, так не любивший все табгачское, и внешностью, и складом ума походил на изысканного табгачского принца. Мангаллан невольно улыбнулся. Дженчу, поймав его взгляд, посмотрел в ответ вопросительно. Тьеин, уставший молчать, но не решавшийся нарушить тишину первым, уловив это движение, истолковал его как позволение заговорить и тут же спросил:

— Отец, как думаешь, нынешняя гроза — добрый или злой знак?

Мангаллан вздохнул, внезапно вспомнив утренний сон.

— Я не знаю, — тихо ответил он. — Пока Кюль-тагин был жив, даже грозы предвещали победы, но теперь я не знаю.

— Пути Тенгри неведомы сынам человеческим,— отозвался Дженчу немного нараспев. — И неведомо нам, чей народ ведет он к гибели, а чей — к процветанию. Чьих героев будут прославлять вечно, а о чьих забудут, едва гроза прокатится по степи. Но даже если народ погибнет, камни, испещренные знаками, расскажут о силе и доблести его богатырей, о любви к свободе, о верности Земле-Воде йер-су, которая живет в сердце каждого.

Мангаллан согласно кивал головой. А вот Тьеин, кажется, не удовлетворился рассуждениями брата, но, не зная как ответить, немного поерзал на месте, потом встал и вышел из храма. Дженчу между тем принялся собирать остатки трапезы. Мангаллан поднялся, прошелся немного, разминая ноги.

— Гроза миновала! — прокричал Тьеин из дворика.

Дженчу как раз закончил со сборами, и они с отцом, опустившись на колени перед статуей Кюль-тегина, поклонились до земли.

Гроза пронеслась, небо очистилось. Ночная степь лежала, расправив мокрые крылья. Веяло холодом, пахло землей и травой. Черноту ночи пронзали звездные искры, и тяжелая луна теребила обрывки облаков.

Не стоило бояться бурь, которые никто не в силах предотвратить. Нужно лишь устремляться вперед, в гущу боя, в сердцевину грозы, как делал его отважный Кушу — без страха жить, без страха умереть. Потому что жить и умирать — закон мира.
За ясным солнцем налетает гроза, за грозой опускается ночь, после ночи снова придет рассвет.

Мангаллан остановился перед каменным столбом с надписью, сочиненной его сыном Дженчу Йоллыг-тегином. В темноте знаков было не разобрать, но он хорошо помнил ее начало:

«Когда возникло вверху голубое небо и внизу бурая земля, между ними обоими возникли сыны человеческие. Над сынами человеческими воссели мои предки Бумын-каган и Истеми-каган. Сев на царство, они поддерживали и устраивали иль-эль и установления тюркского народа»…

Сколько было народов до них и сколько еще будет народов в степи? Судьба народа подобна судьбе человека: один умирает, другой рождается. И всех их благословляет великий Тенгри, изливая свой свет и свою милость.

Пронизанная звездами, наполненная лунным светом степь раскрывалась перед всадниками, расстилаясь темным шелком под копытами коней. Мангаллан полной грудью вдыхал свежий весенний холод, Тьеин, раскинув руки, пустил коня в галоп, Дженчу почтительно и предусмотрительно держался чуть позади отца.
Была ли гроза дурным или хорошим предзнаменованием, Бильге-хан не знал. Но на душе у него было легко и светло.