* * *

Энск – городок маленький, тихий, и чрезвычайные ситуации в нём происходят редко. Пожар в библиотеке и последовавшее сразу за ним убийство старушки были из ряда вон выходящими случаями. Но уже во вторник случилась новая трагедия.
В два часа дня на железнодорожном вокзале ученица десятого класса Антонина Головина бросилась под колёса товарного поезда. Перрон в это время пустовал, но едва случилась трагедия, тотчас же на месте происшествия собралась толпа зевак. Приехали «скорая» и милицейский уазик, вскоре погибшую увезли. На этот раз случившееся видели всего двое – Волович, бродивший по перрону в поисках выпивки и Борзенкова, невесть куда запропастившегося, и мужчина лет сорока с дерматиновым портфелем под крокодиловую кожу. Капитан Тимохин чрезвычайно удивился, увидев, что среди свидетелей снова Волович.
– Не может быть, опять ты, – хмуро произнёс он. – У меня создаётся впечатление, что ты причастен ко всем этим… происшествиям.
Волович развёл руки.
– Ума не приложу, как такое случается. Видимо, все эти страшные события имеют странное свойство меня притягивать.
– Да уж, свойство действительно странное. А вы кто такой? – обратился он к мужчине.
– Пере… Передольский. Ар… Аркадий Борисович.
– Скажите, а вы были знакомы с погибшей? – Он посмотрел в блокнот. – Антонина Головина, десятиклассница.
– Не имел чести, – ответил Передольский. – Я не местный, здесь в командировке, завтра хочу уехать.
– С какой целью находитесь на вокзале?
– Мне надо купить билет на завтрашний рейс до областного центра. Не люблю автобусы, знаете ли. Там душно, да и места не всегда есть. А на поезде хоть и дольше, но комфортнее.
– Расскажите, что видели.
– Я проходил по перрону. Эту девочку заметил издали – куртка у неё уж больно приметная, яркая, да ещё и перрон полупустой.
– Дальше.
– Ну вот. И как раз товарный поезд подходил. Когда я приблизился и находился метрах в пяти от неё, первый вагон уже почти проехал. Тут она неожиданно прыгнула. Наклонилась так, словно собралась с трамплина в бассейне прыгать. И прыгнула. Прямо под колёса, между первым и вторым вагонами.
– А ты где был? – обратился Тимохин к Воловичу.
– Я с другой стороны шёл, вот этому товарищу навстречу. Мне тоже метров пять до неё оставалось.
– Понятно. Дальше, – Тимохин повернулся к Передольскому.
– Тут подбежали люди, стали что-то кричать. Какого-то молодого человека послали вызывать «скорую». А этот товарняк как раз остановился. Один из прибежавших сказал, что он доктор, и полез под поезд, но сразу же вылез и сказал всем, что она мертва.
– Если я вас правильно понял, девушка прыгнула под поезд сознательно?
– Да, вы правильно поняли.
– И рядом с ней никого не было? То есть её никто не мог столкнуть?
– Я же говорю, она сама. Мы с этим товарищем были в пяти метрах от неё с разных сторон.
– Пройдёмте к машине, заедем ненадолго в участок. Протокол составим, а потом наши ребята вас домой доставят, я распоряжусь.
– Но я хотел зайти насчёт билета…
– Я бы вам рекомендовал никуда завтра не ехать.
– Я подозреваемый?
– Что вы, нет-нет. Вы ценный свидетель. Вам нельзя пока из города отлучаться.
Передольский вздохнул.
– Воля ваша.
Тимохин кивнул Воловичу, чтобы тот следовал за ним. Все трое пошли к уазику.
– Странное самоубийство, вы не находите? – спросил Передольский у Тимохина.
– Все самоубийства странные.
– Да уж, тут я с вами полностью согласен. И всё же… Выбрать такой способ уйти… Есть в этом что-то… не женское.
– Вы правы.
Тимохин нахмурился. В его памяти возникла жуткая отталкивающая картина – изуродованное тело в луже крови. Казалось, такая смерть должна быть особенно отвратительна женщине. Это никак не вязалось в его представлении с психологией молодой девушки, с её красотой и юностью, с её чистотой. Но случилось то, что случилось.
Все трое влезли на заднее сиденье уазика. За рулём сидел сержант, рядом с ним – лейтенант. Машина тронулась.
– Грех-то какой, – вздыхал Передольский, ёрзая на сиденье, – чужие грехи тяжкие...
– Что? – Тимохин резко повернул к нему голову.
Передольский весь как-то уменьшился, съёжился, зачастил дробной скороговоркой:
– Я ехал в трамвае на вокзал. Весь вагон обсуждал, мол, старушку на базаре зарубили, совсем как Раскольников у Достоевского. И тут девушка под поезд сиганула, как Анна Каренина. Ужас, ужас. Что же будет?
– Что вы имеете в виду? – спросил Тимохин.
– Ещё много книг у русских классиков, – невозмутимо ответил Волович.
Капитан нахмурился.
Когда подъехали к участку, оказалось, что там Тимохина поджидал старик Постный, прижимавший обеими руками к груди тощий портфель. Он медленно подходил к вылезавшим из уазика, но, заметив Воловича, закричал:
– Вот он! Он знает!
Старик схватил Тимохина за рукав.
– Расспросите его!
– Погодите! – повысил голос капитан, вырываясь. – Кого расспросить?
– Вот этого!
– Этого? – Тимохин указал на Передольского.
Передольский дёрнулся и налетел на Воловича.
– Нет, этого! – закричал старик. – Он всё знает!
– Подождите! Не меня хватать надо, а вот этого! – закричал Волович и вцепился в Передольского.
– Да я здесь вообще ни при чём! – взвизгнул Передольский. – Я в командировке! Я буду жаловаться!
– Расспросите!
– Да постойте, кого?
– Вот этого хватайте!
– Я в командировке!
– Да отпустите меня!
– Он всё знает!
В начавшейся сутолоке было уже непонятно, кто кого схватил, толкнул, затрещала ткань, Передольский уронил свой портфель, наклонился, чтобы поднять его с земли, на секунду скрылся из виду.
– Молча-а-а-ать!
Тимохин кивнул сержанту, и тот повёл упирающегося Воловича.
– Да что вы делаете! Не меня надо! Вот его! – упирался Волович.
– Не спешите, сейчас всех расспросим, – Тимохин взял под руку старика и повёл в здание. – И расспросим, и допросим. Разберёмся, во всём разберёмся, не волнуйтесь.
У дверей он обернулся.
– Стойте! А где Передольский?
Передольский исчез.

– Говорил же я вам! – твердил Волович спустя несколько минут в отделении милиции. – Это он, он убийца!
Капитан поднял руку.
– Всем молчать! Сидоров! Отведи вот этого в комнату для допросов.
Сержант увёл Воловича.
– Гражданин Постный, – сказал Тимохин, оставшись один на один со стариком. – Вы утверждаете, что знакомы с гражданином Воловичем. При каких обстоятельствах вы познакомились?
– Я его имени не знаю… не знал до этого момента. А видел я его всего два раза. Первый раз – около месяца назад, второй – вчера утром. В первый раз он пришёл ко мне домой со своим приятелем…
– Борзенковым? – спросил Тимохин.
– Не могу сказать, я не знаю его фамилии.
Тимохин вынул из папки фотографию Борзенкова.
– Этот?
Старик прищурился.
– Да, этот. Так вот, они пришли и заявили, что я должен отдать им те самые карточки с пратекстом Сологуба, которые я вам показывал.
– Вот как! – удивился капитан.
– Они сказали, что… ох, Господи… – старик мучительно подыскивал слова. – Они сказали, что эти карточки нужно спрятать в надёжном месте, чтобы они не попали к тому, кто за ними охотится. Они сказали, что безопасное место есть только у них. Я всё же прогнал их, хотя они рассказали мне такую историю… Они сказали… они сказали… Можно воды?
Тимохин налил из графина и подал старику.
– Спасибо… Так вот. Они сказали, что за этими карточками охотится некая сущность… Нечто вроде чёрта.
– Чёрта? – переспросил Тимохин, откинулся на спинку стула и засмеялся. Ещё раз взглянув на выражение лица старика, смеяться перестал.
– Сказочки рассказываете, да?
– Никоим образом, – спокойно ответил Постный. – Я тогда им сам не поверил. Я как специалист по Сологубу, конечно, знал легенду о недотыкомке, но легенда на то и легенда, чтобы не верить в неё буквально, иначе она перестанет быть таковой.
– Легенда о чём? О ком?
Старик снова вздохнул.
– О недотыкомке. Это я расскажу вам чуть позже, когда предоставлю все необходимые доказательства моей правоты, иначе вы в неё не поверите.
– Хорошо, о недо… о нетопыре своём потом расскажете. А как вы встретились с гражданином Воловичем во второй раз?
– Вчера утром, когда у меня был тот молодой чело-век, аферист…
– Так-так…
– Ко мне позвонили, я думал, что это сосед-боксёр, но это были вот они…
– Волович и Борзенков?
– Да.
– В котором часу это было?
– Так… Аферист пришёл ко мне в половине девятого, значит, около девяти.
– Продолжайте.
– Это были они. Мой непрошеный гость сильно их испугался и тут же исчез. И эти двое тоже убежали. Видимо, за ним.
Тимохин налил полстакана воды и залпом выпил.
– Дальше.
– Сегодня утром, когда вы пришли ко мне, я вам рассказал не всё. Тот аферист сказал, что карточки легко у меня украсть может, но ему необходимо, чтобы я их ему продал. А ещё… Он вчера ведь не мне угрожал, он сказал, что будет убивать по одному человеку в день до тех пор, пока я ему карточки не продам.
– Что? И вы молчали! – Тимохин вскочил с места.
– Я ему не поверил… – старик совсем засипел.
– Так… Так… То есть по городу сейчас ходит убийца, который сегодня кого-то убьёт?
– Уже убил, – произнёс Постный.
Тимохин сверлил его взглядом.
– Если я правильно вас понял, – тихим голосом раздельно произнёс он, – вы связываете убийство на рынке с вашим посетителем и его угрозой?
– Видите ли, товарищ милиционер, – Постный привстал, налил себе воды и выпил, – видите ли, мой вчерашний гость говорил чудовищные вещи. Он объявил себя какой-то сверхъестественной сущностью, отрицал свою человеческую природу. Пообещав убивать по одному человеку в день, он назвал это... игрой. Да! «Мне угодно поиграть», – сказал он. – «Вы можете отрицать меня как абстракцию, но игру отрицать нельзя⁷. Поэтому я буду весьма убедителен. Русские классики, на мой вкус, часто страдали излишним морализмом. Одержимые социальной ролью литературы, её воспитательным значением для масс, они навязали своим героям смертные грехи, желая уберечь людей от совершения оных. Моя игра не причастна морали, в ней нет ни добродетели, ни греха⁸. Я лишь совершаю промежуточный ход, шахматный размен, если хотите».
Я не поверил ему, вернее, не подумал, что он может… А сегодня вы принесли мне весть об убийстве на рынке. Когда я проводил вас, я взял с полки книгу с подобным убийством. Фёдор Михайлович Достоевский, «Преступление и наказание». Я открыл седьмую главу, где Раскольников убивает старуху-процентщицу. Вы не поверите, что я там увидел.
– Что?
– Глава изменена.
– Как изменена?
– Там другой текст.
– Не понимаю вас, Юлий Августович, объясните толком!
Старик покачал головой.
– Вы хорошо помните этот эпизод?
– Ну… проходили в школе… вроде бы.
– И как вы его помните?
– Ну… Раскольников приходит к старухе, убивает её топором, потом забирает какие-то ценности и убегает… кажется.
– Именно! Убивает топором! А что вы скажете на это?
Старик достал из портфеля книгу и передал Тимохину.
– Читайте!
– Что читать?
– Вот, глава седьмая. Читайте.
Тимохин вернулся за стол, подвинул к себе книгу, едва взглянув на неё, недоверчиво поднял брови:
– Шутить изволите?
– Здесь текст другой, понимаете? Это он! Он текст поменял! Он преступление из романа вынул и в жизнь воплотил!
– Вы же образованный человек, Юлий Августович, и вы сидите тут передо мной, несёте весь этот вздор и бессовестно тратите моё время…
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Потом старик открыл книгу в нужном месте и протянул Тимохину, тот принялся за чтение. Спустя несколько минут он отодвинул книгу, словно ребёнок недоеденную кашу.
– Это точно то место? – спросил он.
– Точно, – ответил Постный.
– Но… как?
Тимохин открыл титульную страницу, затем полистал.
– Москва, издательство «Художественная литература», 1970 год, 528 страниц. Вступительная статья Фридлендера. Иллюстрации Шмаринова. Книга выглядит убедительно… Здесь не может быть ошибки?
– Не может.
– Так… Вам придётся подождать здесь, Юлий Августович. Книгу я возьму с собой. Мне необходимо уточнить полученные от вас сведения. – Свиридов!
Вошёл сержант.
– Останься пока здесь с гражданином Постным.
Свиридов кивнул утвердительно. Тимохин ещё раз обменялся взглядом со стариком-коллекционером, забрал со стола увесистый томик и вышел из кабинета.

* * *

Капитан Тимохин и задержанный Волович молча разглядывали друг друга уже довольно долго, во всяком случае с тех пор как капитан вошёл и сел напротив, положив на середину стола книгу, он не произнёс ни одного слова. Волович был спокоен, всем своим видом показывая, что никуда не торопится. Тимохин, напротив, едва сдерживал ярость. Книга лежала между ними как барьер, и, казалось, только она каким-то непостижимым образом удерживала Тимохина от взрыва негодования.
– Спрашивай, капитан. Время идёт. А времени у нас мало. Сейчас тебя вызовут к телефону, ты выслушаешь приказ сверху, а потом я уйду восвояси. Так и не поговорим толком.
– А не много ли ты на себя берёшь? Заезжий гастролёр, ты приехал в мой город со своими сообщниками, и вам понадобилось всего два дня, чтобы превратить всё здесь в кошмар! И ради чего? Вы могли просто украсть эти карточки у старика. Но вам этого показалось недостаточно, вы устроили наводящий ужас спектакль для горожан с пожаром и убийствами! И вся эта чертовщина ради нескольких выцветших карточек? Не верю!
– Вот именно, – пробормотал Волович, – чертовщина.
– Вот только не надо мне втирать сказочку про книжного чёрта, который заставляет людей убивать по книжным сценариям и меняет содержание книг по своим понятиям! Я тебе не наивный старик, помешанный на старых книгах! Его вы смогли испугать и облапошить, он принёс сюда эту вашу поделку и показал мне переписанную сцену из «Преступления и наказания» в полной уверенности, что это происки дьявола!
Волович резко выпрямился на стуле, схватил книгу, быстро открыл нужное место и стал читать, словно забыв о Тимохине, который напористо продолжал:
– Что вы теперь ему приготовили? Лев Толстой, «Анна Каренина»? Столкнули девочку под поезд и хотите вручить ему ещё одну книгу с новым финалом? Ты и этот Пере… Передольский – пропавший свидетель самоубийства Тони Головиной.
Волович уже не читал, он поднял побелевшее лицо и сказал тихо, будто обращаясь к самому себе:
– Вот теперь пора.
Дверь тут же открылась и вошёл сержант Свиридов, он наклонился к Тимохину и вполголоса сообщил ему о срочном звонке из Москвы. Капитан сделал сержанту знак остаться, а сам быстро покинул комнату.

* * *

– Кто ты? – Тимохин вернулся, отпустил сержанта и посмотрел через стол на Воловича. Книга по-прежнему лежала между ними.
– А тебе не объяснили?
– Нет. Мне приказано тебя отпустить, не мешать, по возможности содействовать…
– У меня нет полномочий рассказывать тебе всё, капитан. Но помощь твоя нам с Борзенковым не помешала бы.
– Послушай, это мой город, я должен понимать, что происходит, с чем мы имеем дело.
– Старик рассказал тебе правду.
Тимохин взял со стола книгу, внимательно осмотрел переплёт, быстро перелистал, поднял бумагу на просвет.
– Ну ты ещё понюхай её, книгу эту, а?
– Я и не такие подделки видел, мои подследственные такие ксивы мастырили!
– Слушай, капитан! А не пошёл бы ты... в библиотеку!
– Почему бы и нет… Тут рядом, площадь только пересечь.
– Сходи, сравни несколько разных изданий «Преступления и наказания», потом возьми все имеющиеся там издания «Анны Карениной». Сам убедишься. А я пока поговорю с Юлием Августовичем. Интересный старик.

* * *

– Ничего себе! – перебиваю я Тимохина. – Недотыкомка! Вот это поворот!
– Она, она самая! – восклицает Серёга. – Кстати, здесь есть ещё одна стенография. Смотри, тут она уже другая, говорит по-человечески вроде, хотя всё равно выпендривается, тварь.
И Тимохин протягивает мне документы.

Из показаний подследственного

Сначала ничего не было.
Потом явился звук, и звук был громким. Это, как я потом выяснил, у третьеклассника Никонова С. лопнуло колесо велосипеда.
Затем пришло осознание, что я это я.
Постепенно проявилось и всё остальное знание.
И вот наконец я смог видеть, и я увидел.
Я увидел, как поздним воскресным вечером 16 сентября 1979 года в городской библиотеке, расположенной на улице Пушкина, заискрило из самой дальней розетки (произведена в г. Могилёв, Белорусская ССР, ГОСТ 54832-77), потому что два месяца назад пришедший из ЖЭКа для проверки розеток и выключателей электрик Невструев Г.К., заглядевшись на внушительный бюст библиотекаря Валентины Николаевны Вернидуб, не зажал разболтавшийся провод. Нет, само собой оно бы и так заискрило, но не скоро. Скажем так, я этому немного поспособствовал. Я этого захотел.
Сама Валентина Николаевна этой розеткой никогда не пользовалась. Несколько искр попало на тюлевую гардину у окна, и та загорелась. Маленький огонёк пополз вверх и в стороны. Язычки по сторонам вскоре угасли, и всё ещё могло обойтись, когда верхний огонёк затрепыхался, борясь за выживание в непроветриваемом помещении. Он бы и погас сам собой, но на ближайшем стеллаже лежал «Атлас автомобильных дорог» (Главное управление геодезии и картографии, Москва, 1976 г.), забытый в понедельник, 3 сентября 1979 года, в 8:15 утра проезжим водителем Степанцовым Н.С., остановившимся уточнить дорогу и страстно полюбившим Валентину Николаевну почти на одиннадцать часов. Промасленный и уже почти не воняющий бензином атлас вскоре после отъезда Степанцова Н.С. был заброшен Валентиной Николаевной на стеллаж и лежал раскрытым на странице 37 (Карельская АССР). Откинутые листы касались гардины. Язычок огня потрогал атлас и, словно распробовав, слизнул солёное Белое море и принялся за Баренцево. Верхние листы занялись, и огонь, немного осмелев, зацепился за лежащую рядом с атласом картонную коробку из-под ёлочных украшений – её Валентина Николаевна положила сюда ещё в 1975 году, нарядив небольшую ёлку возле абонемента. Коробка была пуста, если не считать упаковочную бумагу, поэтому пыхнула весело и задорно, немного искривилась и рухнула между стеллажами, где стояли списанные книги, собранные Валентиной Николаевной в связки и перетянутые бечёвкой. Книги, предназначенные в утиль, были ветхими, затасканными, поэтому обтрёпанные края вспыхнули мгновенно. Огонь нашёл хорошее питание – бечёвки звонко лопнули, связки накренились к стеллажу и обожгли тридцать томов новенького третьего издания Большой советской энциклопедии (1969–1978 гг.). Тома БСЭ, занимавшие всю нижнюю полку и стоявшие локоть к локтю, надёжно держали оборону и лишь опалили края, но от горящих книг из рассыпавшихся связок занялась полка над энциклопедией – краска вспучилась и дерево загорелось. На этой полке навечно обосновалось пятое издание полного собрания сочинений В.И. Ленина в 55 томах (1958–1966 гг.), из которого в библиотеке недоставало двадцати четырёх томов, поскольку Зинченко Н.П. из областного управления культуры перепутала накладные, в результате чего Ленин уехал в Оренбург, а в Энск прислали «Моабитскую тетрадь» Мусы Джалиля. По корешкам не совсем полного собрания сочинений огонь перебежал на верхнюю полку, где его дожидались «Палеонтологический словарь» (Москва, издательство «Наука», 1965 г.), «Руководство по использованию швейной машины класса 2-М» (Подольский ордена Трудового Красного Знамени механический завод имени М.И. Калинина), «Справочник агронома по защите растений» (Кишинев, 1968 г.), подшивки журналов «Работница» и «Крестьянка», некоторые запрещённые книги, спрятанные десятиклассником Денисом, племянником Валентины Николаевны, и другая литература, маловостребованная жителями города Энска.
Далее события разворачивались быстрее. Деревянный стеллаж загорелся со всех сторон. Вскоре перегорела и рухнула полка, и горящие книги посыпались к соседнему стеллажу, где находилась зарубежная литература: прилипшие друг к другу Синклер Льюис, Джон Стейнбек и Генрих Бёлль (Ремарк и Хемингуэй стояли у абонемента, так как их иногда спрашивали, первого – женщины, второго – мужчины). Стеллаж загорелся сразу в нескольких местах. От зарубежной огонь быстро перебрался к советской литературе, а затем, ближе к абонементу, огонь занялся более популярными современными книгами – Ефремова, Семёнова, Стругацких.
Затем загорелось всё остальное: рабочий стол Валентины Николаевны, стулья, плакаты «О пользе чтения» и «Берегите книгу», отрывной календарь, формуляры, карточки; заполыхало всё, загорелись и деревянные перекрытия. А когда лопнуло и вылетело первое стекло и внутрь ворвался свежий воздух, раздался сильный хлопок, а вместе с ним ночную тьму озарило яркое пламя, чуть не опалившее недалёких Воловича и Борзенкова, которые сидели на библиотечном крыльце. Эти досточтимые люди, выпившие к тому моменту двести пятьдесят граммов из пятисот и закусившие двумя ирисками «Золотой ключик» фабрики «Красный октябрь», были вынуждены отбежать на безопасное расстояние, причём один из них едва удерживал недопитую бутылку и своего товарища, рвущегося обратно за оставшимися тремя ирисками той же фабрики.

* * *

– Видишь, – продолжает Тимохин, – без зауми рассказывает, как простой очевидец, вроде как в доску свой, и ведь точно до последней детали. Отец говорил, что потом все подробности проверили. И всё оказалось правдой. И про Мусу Джалиля, и про Оренбург, и Невструева допросили, и Степанцова отыскали.
– Дьявол легко переходит с языка на язык, со стиля на стиль. Играючи. Он в этом мастер, – добавляю я.
– Ну не совсем дьявол – так, мелкая адская шелупонь. Но людей убивает будь здоров.
– Это точно, – соглашаюсь я и тянусь к бутылке. – Так что же дальше?
– А дальше отец пошёл в библиотеку…

* * *

Центральная районная библиотека Энска располагалась на другой стороне площади Ленина. Тимохин пересёк площадь быстрым шагом, вошёл в библиотеку и обратился к симпатичной девушке на абонементе:
– Добрый день! Девушка, будьте добры, помогите доблестной советской милиции.
– Слушаю вас, – сказала веснушчатая девушка, поправила прядь и покраснела.
Тимохин снял фуражку и положил на стойку абонемента.
– Мне надо посмотреть все издания «Преступления и наказания». Все, какие у вас есть.
У девушки округлились глаза.
– Все книги, что ли, тащить?
– Нет, всех по одной. Все издания романа за разные годы. Сколько их у вас есть?
– Ну… не знаю. Сейчас посмотрю. Присядьте, пожалуйста, – предложила девушка и пошла вглубь стеллажей. Тимохин присел за журнальный столик.
– «Идиот» не нужен? – послышался голос девушки.
– Нет, только «Преступление и наказание».
Спустя минуту она вернулась.
– Ещё «Бесы» есть…
– Что?!
– Роман «Бесы», говорю, есть ещё.
– А… Нет, спасибо, не надо.
Девушка положила перед милиционером три книги.
– Вот, всего три разных издания.
– Спасибо.
– Есть Москва, «Художественная литература», 1975 год. Потом Москва, «Детская литература», 1978-й и последняя – серия «Школьная библиотека», Ленинград, «Художественная литература», 1974-й.
Тимохин открыл седьмую главу в первой книге. Текст совпадал с тем, что был в книге Постного. То же самое он обнаружил в остальных книгах.
Милиционер вскочил, надел фуражку, потом снял её снова и пробормотал:
– Ну дела…
– Что вы сказали? – поинтересовалась девушка.
– Э-э-э… Нет, ничего… Будьте любезны, принесите теперь мне все издания «Анны Карениной» Толстого.
Девушка удивилась, но ушла за книгами.
Тимохин в недоумении снова уселся за журнальный столик. Его знобило. Привычная картина мира, воспринимаемая реальность как-то походя менялась; всё то, во что он так истово верил в свои тридцать шесть лет, рушилось буквально на глазах.
Вскоре девушка вернулась.
– Этих четыре. Москва, Издательство «Правда», 1978 год. Ленинград, «Художественная литература», 1969 год. Ещё есть Москва, Гослитиздат, 1955-й и московское же издательство «Наука», год 1970-й.
– Скажите, а вы не поможете мне найти тот фрагмент, где Анна Каренина бросается под поезд? А я пока в другой книге поищу.
– Давайте, – согласилась девушка, – только скажите, пожалуйста, а вам зачем?
– Для расследования, – серьёзно ответил Тимохин, – особо опасного преступника ловим.
– Что вы говорите! А… как это может помочь?
– Понимаете, преступник совершает свои… злодеяния таким же способом, какой описан в той или иной книге.
– Ух ты, как интересно! Расскажите, пожалуйста!
– Пока не могу – тайна следствия. Но потом обязательно расскажу. Мы вам благодарность объявим за помощь. И грамоту дадим.
Девушка снова покраснела и зарылась в книгу.
– Вот, – сказала она спустя минуту, – нашла. Это должно быть здесь, в тридцать первой главе. Потому что потом идёт большая часть про Левина, я помню. Сейчас, сейчас… Где-то здесь…
– Дайте-ка сюда, – Тимохин чуть не вырвал книгу из её рук, – я сам.
Девушка обиделась.
Тимохин улыбнулся:
– Тайна следствия, понимаете?
Он раскрыл тридцать первую главу посередине и приступил к чтению. Дочитав, Тимохин отложил книгу и задумался. Потом открыл следующую, полистал, бросил, схватил третью, четвёртую… Текст был одинаков. Милиционер встал и побрёл к выходу.
– Фуражку, фуражку забыли!
Он взял из тонких рук девушки фуражку, молча надел, козырнул и вышел.

* * *

– И что, есть и «Анна Каренина», переписанная недотыкомкой?
– А как же! Отец у меня, конечно, звёзд на погоны с неба не хватал, но опер был классный. Всё здесь, чин чинарём. Вот она. Я тут всё по порядку разложил.
Я беру у Тимохина следующие листы.

Выписка вторая

…Когда поезд остановился и Анна вышла на дощатую платформу, она уже не могла переносить всего, что видела и слышала сейчас на станции и до этого в поезде. От всеобщей неправды и лицемерия ей время от времени становилось дурно; шумящая толпа доводила её до невыносимой головной боли. От этого Анна не могла сообразить, что намеревалась делать дальше. Она опять подумала о том, что скажет Вронскому, и о том, как сильно трепещет её сердце. На неё натыкались спешащие прохожие, все такие уродливые и жалкие. «Нет, – подумала она, мысленно обращаясь к ним, – никуда вы от себя не уйдёте». Шумные молодые люди строили ужасные гримасы и шептали что-то гадкое; бесконечные артельщики предлагали услуги. Анна остановила одного и спросила, нет ли среди них кучера с запиской к графу Вронскому. Ей ответили, что вот сейчас был такой, да, к сожалению, недавно уехал.
«Нет, я не дам мучить себя», – подумала она.
Она пошла к станции и по пути присела на скамейку. Пухлая дама и господин в калошах замолчали и посмотрели на неё. И вдруг в один момент ей стали безразличны и гудящая толпа, и молодые люди, заглядывавшие в её лицо, и иностранец, вот уже четверть часа не спускавший с неё глаз, и все эти визжащие дети, вся эта болтовня, ссоры, ругань, а главное – ревность, любовь и ненависть.
– Что я здесь делаю, зачем я здесь? – проговорила она вполголоса.
– Вам плохо? – спросил господин в калошах. Пухлая дама дёрнула его за рукав, и они тут же ушли.
– Да, мне плохо, – ответила Анна, не замечая того, что спрашивавшего уже нет. – Мне очень плохо. Я не знаю, куда мне идти.
Она заплакала и, вспомнив, как поезд раздавил сцепщика, поняла, что нечто огромное и неумолимое толкает её на грех самоубийства. Она представила, как быстрым шагом спускается от водокачки к рельсам; как стоит у проходящего мимо её товарного поезда и смотрит туда, в страшное, где песок, смешанный с углём, засыпал шпалы; как совершает последнее в её жизни крестное знамение; вообразила, как становится на колени и, зажмурившись, падает; увидела, как её затягивает под большое чугунное колесо. И вот она уже будто бы смотрела на себя со стороны: на обезглавленное тело, на кружева, забрызганные кровью, на свой красный мешочек, который она так и не сняла с руки, и она испугалась. Мрак, который покрыл все её последние месяцы жизни, внезапно рассеялся.
«Нет, нет, жить, только жить, несмотря ни на что, – подумала Анна, – бросить всё, уехать, да, уехать далеко-далеко, где меня никто не знает, где я никого не знаю, уехать и всё забыть, забыть, как будто ничего не было, только жить, жить…»
Она решительно встала и пошла к артельщикам нанять карету.
«Но как поступить в этом ужасном положении? Простить его… Да, я прощу, – решила для себя Анна, – да, прощу. Я не буду тою же, но прощу, как будто ничего этого совсем не было. А сейчас домой, домой».
И свеча, освещавшая ей книгу жизни, страницы которой наполнены злом и горем, вспыхнула, затрещала и разгорелась как никогда ярко.

* * *

– Да уж, затейливо расписал, – говорю я.
– А то, – соглашается Серёга.
– А эти Борзенков и Волович – непростые ребята.
– Само собой. Так на чём мы остановились? Стало быть, возвращается отец из библиотеки в отдел...

* * *

– Я до сих пор ничего не понимаю… Объясните, насколько это возможно, что происходит?
Капитан вернулся в свой кабинет, где мирно беседовали Волович и Постный, и рассказал своим задержанным о том, что прочитал.
Двое собеседников переглянулись. Видно было, что за время его отсутствия они успели переговорить о многом.
– У вас здесь зеркало висит. Да, вон то, маленькое, – указал на стену Волович. – Вынесите его из кабинета. И накройте чем-нибудь.
– Зачем?
– Это важно. Позже объясню.
Тимохин послушно выполнил требуемое.
– Мы с Борзенковым ждали появления этого существа в Энске уже почти два месяца, – продолжил Волович, когда капитан вернулся. – Чтобы нас за тунеядство не закрыли, мы на работу устроились. Я работаю в котельной, ночь через две, Борзый – сторожем на заводе. Тоже посменно. Да, немного заигрались в пьяниц, переборщили. Не хотели особо выделяться на фоне остальных... э-э-э… тружеников.
– Постойте, почему вы его ждали? Вы знали о нём заранее? Кто или что он такое? И кто вы такие вообще?
– У нашего ведомства очень давняя история. Корнями уходит в древность. Мы связаны тайной. Нечисть мы ждали, недотыкомку эту… Нечисть была под заклятием семьдесят семь лет. Срок истёк.
– Хватит! Стоп! Нечисть, заклятие. Какое заклятие? Мракобесие форменное, – Тимохин хлопнул ладонью по столу.
– Позвольте мне, товарищ, – вмешался Юлий Августович. Он откашлялся и продолжил: – Я расскажу вам всё с самого начала. Эта история началась в 1902 году. Понимаете, в литературной среде все эти долгие годы существовала красивая легенда – будто бы Фёдор Кузьмич Сологуб своим творчеством вызвал к жизни некую… сущность, которую описал в романе «Мелкий бес», а именно недотыкомку. Это странное, непонятное существо, не имеющее определённой формы. Фёдор Кузьмич пишет… сейчас, минутку…
Старик посмотрел вверх, будто на потолке был написан необходимый ему текст.
– Так… Секундочку… «Откуда-то прибежала удиви-тельная тварь неопределённых очертаний, – маленькая, серая, юркая недотыкомка». Говорят, что она явилась Сологубу, когда он закончил работу над романом, в 1902 году. В каком именно образе она предстала перед ним, мы не знаем. Это легенда, поймите. И как всякая легенда, она обросла различными вариациями. Так вот, легенда гласит, что они повздорили. Говорят, бес требовал у Сологуба карточки пратекста. Они для него как игла Кащеева. Всё его существование заключено в них, так как он там появляется впервые. Предполагают, что бес хочет жить вечно, причём в реальном мире. Сологуб отказал, естественно. Ещё говорят, что во время ссоры Фёдор Кузьмич избавился от этого злого духа, запечатав его в романе на семьдесят семь лет. Как ему это удалось, не скажу, ведь это легенда. Впрочем, теперь я думаю, что без вашей… организации там не обошлось, верно? – старик обратился к Воловичу.
– Может статься. Про этого беса точно не скажу, а вот одного чрезвычайно шустрого кота тогда точно ловили, – Волович усмехнулся. – Впрочем, и сам Фёдор Кузьмич, как я слышал, был не лыком шит.
– Точно так, – продолжил старик, – мистик и духовидец, одно его заигрывание с Князем Тьмы чего стоит. «Но всеблагий Люцифер с нами, Пламенное дыхание свободы, Пресвятой свет познанья…» Что ж… В любом случае потом Сологуб начал бесконечно править роман, чтобы не дать этой сущности выйти, понимаете? Он ошибочно полагал, что, изменяя текст, запутает беса, создаст для него непроходимый лабиринт и не даст ему выбраться никогда. Ан нет. Как там у Новалиса… Всякое слово есть слово заклятия. Какой дух зовет — такой и является. Раз уж породил, тут уже правкой текста не отделаешься. Наоборот, постоянные правки и уточнения делали его всё более реальным. Это тоже только догадки. И вот срок заклятия, похоже, истёк. Сам я всегда относился к этому как к красивой легенде, даже написал небольшое эссе, но теперь…
Старик снял очки и протёр слезящиеся глаза.
– Теперь эта тварь на свободе.
– Мы с Борзым, – добавил Волович, – уже давно ждём. Дело в том, что на рукописи белового автографа стоит дата окончания работы над романом – 19 июня 1902 года. Плюс семьдесят семь лет, ещё учесть переход на григорианский календарь в 1918 году. Точную дату, когда Сологуб своего беса запечатал, мы не знаем, мы только знаем, что это случилось не раньше 19 июня. Поэтому мы прибыли загодя.
– А почему в Энск? – спросил Постный. – Почему вы ждали его в Энске?
– Так ведь он к вам в первую очередь и явился, как мы и предполагали. За карточками.
– Но позвольте… У меня же только часть карточек! Остальные в Пушкинском доме…
– В Ленинграде его тоже ждали. А мы здесь, у вашего «пушкинского дома». Вот если бы вы поверили нам тогда, месяц назад…
– Да уж, – согласился Юлий Августович, – но как я мог?
В течение этого диалога Тимохин переводил взгляд с одного на другого, потом запустил ладонь в курчавые волосы и отрезал:
– Всё начал этот сумасшедший писатель, вырожденец, декадент, если бы не его бредовые фантазии… Правильно их тогда в семнадцатом… как плесень...
– Не порицай ничего человеческого. Все хорошо, только не везде, только не всегда и только не для всех, – снова процитировал Постный с печальной улыбкой.
– Энск город особенный, – сказал Тимохин, обращаясь к Воловичу, – но такого на моей памяти тут ещё не случалось. Это убийство на рынке и без мистики шокировало людей. Сверхъестественное объяснение их не устроит. Старушка убита, девочка погибла. Что с этим студентом делать прикажете? Ведь он не виноват, получается!
– Принято думать, что мы не выбираем свою судьбу, однако каждый из нас делает свой выбор. Что бы ни подтолкнуло его волю, он своей рукой взял топор и убил на глазах у десятка людей, – сухо ответил Волович и добавил, отводя взгляд: – Пропал парень… Сейчас главное выследить тварь и остановить убийства. Эх, скорее бы Печатник приехал…
– Кто?
– Печатник. Это особенный человек, великий книжник, и дар у него необычайный. Он сумеет эту сущность вернуть назад и надёжно замкнуть в книжных пределах, запечатать. Надеюсь, навечно.
– Издалека едет? Долго нам его ждать? – спросил капитан.
– Мне пути и сроки его неведомы. Он странник. Его книжные судьбы ведут. Мы связались с ним, он ответил, что направляется в Энск. А какой город он сейчас покинул – неизвестно. Может, приедет из Москвы или Ленинграда, а возможно, жил эти недели в Праге, в Дублине или… в Гамельне. Завтра обещал быть здесь. Надо встретить, у него багаж.
– Так… Хорошо. Что у нас в сухом остатке? – Тимохин нахмурился. – Некто, способный внушать преступные мысли и подчинять своей воле людей, подтолкнул студента Игоря Бабченко к убийству Марии Петровны Воскобоевой, а затем он же спровоцировал самоубийство Тони Головиной. Кроме того, в деле фигурируют двое пропавших свидетелей – Солошенко и Передольский…
– Нет, капитан, не существует никаких пропавших свидетелей. Солошенко, Передольский и таинственный визитёр Юлия Августовича – всё это одна личность! Это и есть наш фигурант, – объявил Волович. – Ему внешность поменять – как тебе носки. Давай думать, где его ловить будем.
– Один… в трёх лицах?
– Вот аналогий, пожалуйста, не надо. Он способен менять обличье, такова его природа.
– Так… Ну давай сначала. Значит, наш подозреваемый в образе молодого человека пришёл к гражданину Постному, попросил, вернее, потребовал продать карточки. – Тимохин повернулся к Постному. – Юлий Августович, когда он угрожал убийством жителей Энска, он наверняка рассчитывал, что вы скоро передумаете. Каким способом вы должны были сообщить ему об этом?
– Да, конечно! Я как-то совсем упустил это, все эти трагические события выбили меня из равновесия, – воскликнул Постный. – Он сказал, да!
– Ну говорите же!
– Он велел подойти к зеркалу и сказать, что я готов продать карточки.
– К какому зеркалу? К любому? – спросил Волович.
– Нет, к моему. У меня зеркало восемнадцатого века. Почему-то он именно его выбрал.
– Так чего ж мы сидим, – сказал Тимохин. – Поедем к вам, вы его позовёте, а мы схватим.
Волович засмеялся.
– Его просто так не возьмёшь, тут Печатник нужен.
– Пусть так, во всяком случае теперь мы знаем, где его брать. Что ж, дождёмся вашего Печатника.
– Да, дождёмся, но этого мало, – сказал Волович, – до его приезда эта тварь ещё кого-нибудь успеет убить. Вычислить его надо и опередить. Нам придётся предугадывать его действия, иначе будут ещё жертвы.
– А где ваш напарник Борзенков?
– По следу идёт. Воздух нюхает. Сведения добывает. Книги читает.
– Какие книги?
– Хорошие.
– А мы что делать будем?
– Для начала предлагаю перебазироваться в гости к Юлию Августовичу, – сказал Волович. – У вас тут как-то неуютно. А там видно будет. Вы не против?
– Нимало, – сказал Постный. – Добро пожаловать.

На жигулёнке переехали к Постному. Тимохин прихватил с собой фотоаппарат.
– А это зачем? – спросил Волович.
– Ну как же… Фиксировать. В этом деле будет нужен наглядный доказательный материал.
– Не думаю, что удастся собрать его, – сдержанно усмехнулся Волович, – однако попробуй, чем чёрт не шутит...
Вошли в квартиру.
– Вот оно, это зеркало, – сказал хозяин и легко коснулся завитков рамы.
Гости подошли ближе.
– Значит, эта тварь сейчас здесь сидит, в зеркале? – недоверчиво спросил Тимохин и всё же невольно сделал шаг назад.
– Может, и здесь, – тихо проговорил Волович, склонился ближе к зеркалу, чтобы рассмотреть рисунок на амальгаме, потом вдруг резко втянул в себя воздух и выдохнул на гладкую поверхность. Зеркало затуманилось от его дыхания. – А может, и нет.
– Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицем к лицу⁹, – прошептал Постный.
– Юлий Августович, будьте добры, дайте какую-нибудь тёмную накидку. Желательно плотную.
Постный открыл шкаф в прихожей.
– Из плотного у меня есть югославский плащ.
– Годится, – Волович тщательно закрыл зеркало плащом и что-то прошептал. – Не стоит рисковать.
– Так что, он не вылезет? – спросил Тимохин.
– Захочет – вылезет, – ответил Волович, – но мы его увидим.
– А зачем зеркало завешивать, раз он всё равно проскочит?
– Непременно надо завесить. Вам доводилось видеть, как закрывают тёмной тканью зеркала в доме, где находится покойник? Вот здесь нечто подобное. Причина несколько иная, но в принципе суть та же.
– А его нельзя никак в зеркале запереть?
– В зеркале – нет. Там такие туннели и коридоры, которые вам и во сне не увидеть. С зеркалами вообще шутки плохи. Нас с Борзым один раз туда... хм… затянуло. Хорошо, что нас спасли, вовремя подоспели. Еле выкарабкались. – И, обернувшись к Постному, Волович добавил: – А вам не хотелось его продать, Юлий Августович, от греха подальше? Старинное всё-таки зеркало, много чего лишнего видело. Там такие лабиринты внутри, мистика… Вдруг разобьёте его, не боитесь? Говорят, семь лет бед…
Хозяин развёл руки в стороны.
– Ну что вы, что вы. Такое зеркало нельзя продавать. Да и покупать эту вещь я бы никому не советовал. Подобные предметы наследуют. Я с ним не расстанусь, тем более теперь, после этой истории...
– Эта история дальше вашей квартиры пойти не должна, Юлий Августович, – жёстко сказал Волович.
– Ах да, конечно же, я понимаю, – пробормотал старик. И, чувствуя странную неловкость, будто его пристыдили, он перевёл тему: – А что же товарищ ваш… Ведь он не знает, где вас искать…
– Найдёт, – уверенно сказал Волович, бережно поправляя плащ на зеркале. – Без сомнения, найдёт. Он меня нюхом чует, из-под земли достанет, из любых лабиринтов вытащит. Кроме интуиции у него есть ещё кое-что, редкая способность, что-то вроде радиосигнала, – и Волович постучал пальцем в районе виска.
– Скажите, – Тимохин нерешительно замялся, – я насчёт литературы всё думаю… А вот когда мы поймаем эту вашу недо… нечисть эту, все эти книги, им испорченные, станут такими, как были прежде?
– Да, конечно же станут, – ответил Волович и улыбнулся. – Русская классика имеет мощное влияние в мире идей и большую власть над печатным словом. Всё восстановится.
– Ага, это хорошо. Ну тогда я сфотографирую то, что он натворил.
– Зачем? – удивился Волович.
– Как зачем? Для протокола. Доказательная база. Юлий Августович, будьте добры…
– Да-да, конечно, – проскрипел старик, снял с книжной полки «Анну Каренину» и вынул из портфеля «Преступление и наказание». – Помочь найти?
– Нет-нет, спасибо, теперь уж я и сам…
– Да кто же в это поверит, това-а-а-рищ капитан, – протянул Волович. – Не думаю, что тексты недотыкомки тебе для протокола понадобятся. Если ты их предоставишь руководству, боюсь, тебя в психушку упрячут. И надолго. Брось, капитан, не будет никакого следствия и суда не будет. И доказательная база не нужна, ведь ты уже и сам это понимаешь?
Тимохин нахмурился.
– Ладно, – сказал он. – Ну тогда я для себя хотя бы оставлю. Не против?
– Валяй, – махнул рукой Волович.
Тимохин принялся фотографировать.
Вскоре раздалась трель дверного звонка. Тимохин напрягся, а Волович махнул рукой:
– Всё нормально, это Борзый. Юлий Августович, впустите, пожалуйста.
Вошёл Борзенков – худой, мрачный, неторопливый. Молча кивнул всем, не удивившись присутствию милиционера. Встретившись взглядом с Воловичем, отрицательно мотнул головой.
Волович опустил голову.
– Плохо всё, Борзый, – негромко сказал он, – он убивает цинично, нагло, напоказ. Если не опередим, завтра он убьёт снова.
Борзенков подошёл к книжным полкам, приложил ладони к книгам и закрыл глаза.
– Правильно, – сказал Волович. – Думай, Борзый, думай.
– А что он делает? – спросил Постный.
– Борзый – первоклассный Чтец, – сказал Волович. – Он сейчас книги читает.
– Как это? Руками?
– Да. Видите ли, Юлий Августович. Мы Чтецы. Мы читаем книги, каждый по-своему. Если вторгаются в пределы текста, например, извлекают из книги эпизод с преступлением и заменяют другим, Чтец эту подмену мгновенно почувствует и распознает. Борзый, скажем, будет ощущать лёгкое покалывание в ладонях, так он определит нужную книгу. Именно так мы сегодня на «Анну Каренину» вышли, но время было упущено, на вокзал мы не успели вовремя. Опоздали совсем чуть-чуть, девочка погибла.
– А у вас тоже… это самое… покалывание?
– У меня жжение в затылке. Я специалист по городскому пространству. Я читаю город. Перемещаюсь по улицам, площадям, паркам, смотрю, слушаю. Мой профиль – городские легенды. Поэтому, когда приближаюсь к месту, где было совершено или готовится преступление, я чувствую его особенную пульсацию. Сегодня я уже у вокзала был, когда самоубийство Анны Карениной из книги вынули. Он ведь, гад, прямо на перроне это сделал. Знает, сволочь, что по следу идём, играет с нами, дразнит. Где-нибудь там эта книга-обманка до сих пор валяется.
– Юлий Августович, – сказал Тимохин, – расскажите, пожалуйста, эту легенду. О недотыкомке.
Постный откашлялся и произнёс:
– Было это в 1902 году. Однажды вечером 19 июня неподалёку от собора Андрея Первозванного в дом номер 20 на 7-й линии Васильевского острова, где располагалось Андреевское училище, прибыл незваный гость. Это была среда, а проживающие на втором этаже этого дома в казённой квартире Фёдор Кузьмич Тетерников с сестрой Ольгой Кузьминичной принимали гостей по воскресеньям.
То был ли сам великий Сатана иль мелкий бес из самых нечиновных¹⁰… Это был именно мелкий бес, недотыкомка… Впрочем, эту недотыкомку Сологуб впервые упомянул ещё в стихотворении «Недотыкомка серая…», оно датировано началом октября 1899 года:

Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, —
Помоги мне, таинственный друг!

А 19 июня Фёдор Кузьмич закончил работу над лучшим своим произведением «Мелкий бес»… И вот, повторюсь, 19 июня 1902 года к Фёдору Кузьмичу прибыл гость…

* * *

Самый первый жаркий вечер лета 1902 года.
Невысокий лысый человек с рыжеватой жидкой бородкой клинышком и бородавкой у носа смотрит в окно, отодвинув белую тюлевую занавеску, сливающуюся с белой стеной. На стуле у стола со свежим выпуском «Петербургской газеты» в руках сидит худенькая прямая женщина в чёрном платье. Над столом висит керосиновая лампа. На столе белая скатерть, белые салфетки и самовар с белым заварочным чайником наверху.
– Оленька, душенька, – говорит стоящий у окна, – что пишут сегодня?
Женщина откашливается и тихо произносит:
– Всё то же, Феденька. «Петербургские тайны» всё ещё печатают. Камергер Фриш предлагает ознакомить извозчиков с новой таксой. Архитектор Гаммерштедт отстраивает сгоревший Малый театр. Так… В пятницу бенефис артиста и главного режиссёра А.А. Брянского. Госпожа Ламбрек исполняет цыганские песни. Две популярные оперетки: «Бокаччо» и «Орфей в аду». Ничего нового, Федя. А вот, послушай, – говорит женщина, но у неё начинается сильный кашель.
– Оленька, голубушка, – мужчина оборачивается к женщине, – хочешь, уедем отсюда. Вреден тебе климат петербургский. А давай-ка мы с тобой в Уфу поедем, там кумысом лечат.
– Ничего… ничего, Федя, мне уже лучше. Послушай… Тебе будет интересно… «К убийству Марии Ромишевской. Столь сильно взволновавшее киевлян убийство 18-летней дочери капитана Марии Леонардовны Ромишевской, труп которой найден 10 июня в усадьбе инженера Якубенко по Óвручской улице, № 24, наконец, кажется, раскрыто: виновником его оказывается денщик капитана Ромишевского – рядовой 14 роты херсонского полка Семён Крюков, 23 лет. Несмотря на то…
«Не бережёт она себя, – думает мужчина, глядя на её худое лицо, на волосы, зачёсанные назад, на плотно облегающий шею высокий воротник платья. Он водружает на переносицу болтавшееся на шнурке пенсне. – А ведь Оленька умрёт скоро. Лет пять ещё протянет. И всё. И… закончатся все мои соответствия с внешним миром… А что есть существование по сравнению с трепетной тихой избавительницей – смертью? Не я ли зову жизнь дебёлой бабищей?..»
– …С самого начала интересным и важным казалось решение вопроса – куда девал убийца одежду, снятую с Марии Ромишевской, при которой нашли, как известно, одни лишь чулки с подвязками. Несомненно, что одежда покойной носила доказательство и какие-нибудь важные признаки, и убийца либо сжёг одежду, либо закопал её в землю…
«Отчего же мне так тяжело и пустынно? Отчего же я чувствую, что весь мир идёт на меня, а все люди меня ненавидят? Да, я сегодня закончил роман. Но разве может быть это причиною? Ах, Фёдор, Фёдор… Молчи, скрывайся и таи…»
– …Эти данные дают основания предполагать, что Мария Ромишевская погибла насильственной смертью от лица, совершившего над ней гнусное насилие. Полагают, что между ней и убийцей была долгая и упорная борьба. Убийца, видя, что зашёл слишком уже далеко, боясь наказания, решил лучше убить свою жертву и таким образом спрятал концы в воду…
«Сны ещё такие… тяжёлые, – мужчина усмехается. – Как говорил мне священник в Вытегре… Соколов… Павел Иванович, кажется… Мы говорили о снах… И он сказал мне… Неистощимая тема – о себе».
Мужчина погружён в себя, смотрит в пол. Женщина выходит из комнаты, но тут же возвращается.
– К тебе, Феденька, посетитель. Я сказала, что ты нездоров, но он настойчиво просится…
– Впусти, Оленька.
Входит посетитель – худой, высокий, нескладный. В руке фуражка с размазанным околышем.
– Фёдор Кузьмич, – говорит он, я к вам…
– А кто вы будете? – спрашивает мужчина, которого назвали Фёдором Кузьмичом.
Мужчина неловко взмахивает руками, словно не знает, куда их деть.
– Передонов, Ардальон Борисович, – говорит посетитель.
У Фёдора Кузьмича падает пенсне и раскачивается на шнурке, как маятник.
– Но… Позвольте… – Фёдор Кузьмич явно встревожен и обескуражен.
– Да-с, – говорит Передонов, отодвигает стул и без приглашения усаживается.
– Позвольте, – повторяет Фёдор Кузьмич, подходя к столу и в свою очередь выдвигая стул. – Но… как?
– Да вот так, Фёдор Кузьмич, вот так.
– Это розыгрыш? Кто вас прислал? Откуда вы узнали… имя?
– Ну помилуйте, Фёдор Кузьмич, какой розыгрыш? Вы меня породили, так сказать, – гость усмехается, – и, надеюсь, не убьёте… Вы же у нас по смертям… специалист.
– Какая мерзкая шутка!
– Я не шучу, Фёдор Кузьмич, – говорит Передонов и тычет указательным пальцем в хозяина, – это вы шутить изволите…
– Я не…
– Завели карточки, – продолжает посетитель, – настрогали на них персонажей с три короба, а теперь отнекиваитесь?
– И что? Да, я написал роман…
– Ах, роман! – Передонов выделяет звук «о». – И теперь вы полагаете, что они там будут жить? Да какое вы имели право порождать сонмы несчастных? Вы у них разрешение получили? Спрашивали ли вы хоть что-нибудь? Может, они не согласны быть героями вашего романа.
– Позвольте, господин…
– Вы боитесь назвать мою фамилию?
– Вы несёте чушь!
– Впрочем, – гость машет рукой, – это я только сегодня Передонов. А мог бы стать, скажем, Рутиловым. Или его сёстрами…
Фёдор Кузьмич бледнеет.
– Сразу тремя! – кричит гость, и Фёдор Кузьмич долю секунды видит его в трёх различных местах.
– Анчутка беспятый, плоский чёрт… – громко шепчет Фёдор Кузьмич.
Гость смеётся.
– Понял, кто я? Боишься? А не ты ли сам меня призывал ещё три года назад? «Всё вокруг меня вьётся да вертится…» Вот и накаркал…
– Недотыкомка… – всё шепчет Фёдор Кузьмич.
Гость улыбается.
– Что тебе нужно? – уже немного увереннее спрашивает Фёдор Кузьмич.
– Жизнь, – говорит гость.
– Моя?
– Нет. Моя.
– И… каким образом я могу дать тебе жизнь?
– Вообще-то жизнь у меня уже есть, – говорит гость, прикладывает руку к груди и кланяется, ехидно улыбаясь, – о демиург…
– Паясничаешь…
Гость громко смеётся.
– Сами же говорили: «Я – бог таинственного мира»¹¹. Ну хорошо, – говорит он, успокаиваясь. – Мне нужны гарантии моего существования. Чтобы их получить, мне необходимо забрать у вас ваши карточки, на которых вы, собственно, меня и воспроизвели. Я же со своей стороны обещаю больше не являться.
– Карточки?
– Именно. Причём не бесплатно. Я приготовил вам свеженькие империалы. Вы же нуждаетесь в деньгах. К тому же, я вижу, сестрице вашей, Ольге Кузьминичне, лечение требуется…
– Но там мой роман!
Гость улыбается и молча разглядывает собственные ногти.
– Это невозможно, – говорит Фёдор Кузьмич и обхватывает голову, – это решительно невозможно…
– Зову я ночь, покой и тьму¹², – декламирует гость нараспев.
Фёдор Кузьмич смотрит на посетителя и на что-то решается.
– Ну хорошо, – негромко произносит он, – хорошо. Сейчас принесу… минуточку…
Он выходит, вскоре возвращается со старинной пухлой книгой в руках, кладёт её на стол.
– Что это? – спрашивает гость, мельком взглянув на книгу и вернувшись к разглядыванию ногтей.
Фёдор Кузьмич ничего не отвечает, открывает книгу на нужной ему странице.
– Оленька, – говорит он громко, – а подай-ка, душенька… приборы.
– Потчевать будете? – спрашивает гость.
Фёдор Кузьмич по-прежнему игнорирует посетителя. Входит Ольга Кузьминична, расставляет полумесяцем на полу чёрные свечи, зажигает их.
Фёдор Кузьмич поднимает руки.
– Чур-чурашки, чурки-болвашки, буки-букашки, веди-таракашки, – говорит он. – Чур меня. Чур меня. Чур, чур, чур. Чур-перечур-расчур. Заговор на заговорщика, злому языку сохнуть, чёрному глазу лопнуть. Ему карачун, меня чур-перечур…
Гость удивлённо смотрит на Фёдора Кузьмича. Он несколько раз пытается приподняться, но у него не выходит. Фёдор Кузьмич протягивает к нему руки и читает из книги:

– Зерцало лицем к солнцу егда обратится,
светлость и образ солнца в нем изобразится.
Тако, егда человек сердцем к Богу будет,
благодать в нем Божия и слава пребудет¹³.

У гостя перекашивается лицо, голова выворачивается в сторону под невероятным для человека углом. Гость начинает выть.

Фёдор Кузьмич перелистывает книгу.

– Древо при пути, суще плодовито,
терзает кождо и бывает бито
от путствующих, плоды погубляет
и исчезает.
А еже в саде оградном бывает,
сицевых обид ни от кого знает.
Плод свой во время дает господину
без тщеты выну.

Гость уже не может выть, его руки и ноги висят, как у тряпичной куклы.

– Оленька, голубушка, – зовёт Фёдор Кузьмич, – готовь зеркало и карточки.
Фёдор Кузьмич сосредоточен и уверен. В его обычно тихом голосе звучит скрежещущий металл:

– Слову рождшуся в плоти, мир Бога видяше,
обаче лица Его божества не зряше.

Фёдор Кузьмич продолжает читать, а Ольга Кузьминична тем временем приносит завешенное тёмной тканью зеркало. Она снимает ткань, кладёт зеркало на пол, сверху раскладывает карточки с романом. Гость начинает понемногу приближаться к зеркалу. Он резко уменьшается в размерах, и когда его притягивает к поверхности зеркала вплотную, его рост уже не более полуметра. Фёдор Кузьмич добивает его волшебными стихами:

– Мертвыя воскресил есть, изгна духи злыя…

На этих словах гость полностью проваливается то ли в зеркало, то ли в сами карточки. Фёдор Кузьмич трижды крестит зеркало и повторяет:
– Семьдесят семь лет, семьдесят семь лет, семьдесят семь лет…
Ольга Кузьминична присоединяется к нему:
– Семьдесят семь лет, семьдесят семь лет, семьдесят семь лет…
Затем она снимает карточки, а зеркало накрывает той же тёмной тканью.
– Братик мой, – говорит она со вздохом, – ты великий волшебник…
– Я колдун, – поправляя пенсне, невозмутимо отвечает Фёдор Кузьмич.
У него каменное лицо.