* * *

Я проснулся в палатке один и не мог понять, где нахожусь. Мне казалось, что всё это сон: Мексика, Койот, Педро, слепая старуха, додж и Теучипальта. И лишь спустя некоторое время мои мысли приобрели некий онтологический порядок.
Я выбрался из палатки и побрёл в сторону поселения. В такое раннее утро палаточный городок ещё спал, лишь кое-где бродили, словно тени, те, кто уже встал или ещё не ложился. Повсюду едва дымились потухшие костры, валялось очень много мусора; у одной палатки две собаки сцепились в борьбе за обглоданную кость. Из трейлера со спущенными колёсами раздался женский крик:
— ¡Eres el idiota más grande del mundo!¹⁹
Потом заорал мужчина:
— ¡Dios! ¿Vas a callarte?²⁰
Ближе к реке, которая отделяла палаточный лагерь от Теучипальты, стояли закрытые магазинчики, где, судя по вывескам, продавались сигареты, выпивка и еда.
Я долго переходил длинный мост через широкую реку с южной стороны Теучипальты. Справа в ещё не рассеявшемся тумане виднелся большой деревянный причал. Сразу за мостом темнели первые дома. Меня встретил смуглый мальчик в сером пончо, отороченном синей полосой.
— По та ниу! — сказал я. Это приветствие дословно переводится как «я тебя думаю, я тебя представляю».
Мальчик улыбнулся, показал кривые коричневые зубы.
— Е по та ниу, — ответил он (И я тебя думаю).
— Тачи вош ниу? — спросил я (Как тебя думает лес?).
— Лес по-нашему «вощ», — сказал мальчик по-английски. — Ты говоришь неправильно, нужен звук «щ». А зовут меня Тимчи гасн ниу.
Мне никогда не удавался этот звук. Насколько я знаю, он распространён у русских. Имя мальчика я перевёл как «Тот, кто думает незнакомцев».
— Окей, — я улыбнулся. — Я буду называть тебя Тим.
Мы немного поговорили. Отец Тима работал в автомастерской в ближайшем городке, он отвозил мальчика в школу. Да, у них есть старенький пикап. Да, учится хорошо. Сегодня в школе занятий нет, потому что начинается Уиаккачи. Его отец и мать готовятся к празднику.
Я спросил, сколько жителей сейчас в поселении. Тим ответил, что семьдесят восемь, из них всего девять детей.
– То есть монтозский язык передавать, к сожалению, почти некому, — заметил я.
Тим кивнул.
Я предложил поговорить на языке монтозов. Тим сказал, что это будет забавно. И действительно, я ещё никогда не видел, чтобы дети так веселились. Почти каждая фраза, увы, неправильно построенная и произнесённая, вызывала бурную реакцию Тима. Он нагибался, хлопал себя по коленям, затем запрокидывал голову, тряс чёрной шевелюрой. Не дающийся мне звук «ы» — тоже русский, бедный народ! — довёл Тима до полной истерики, когда слово «уытеучита» («муравьед») я произнёс как словосочетание «уи теучита» («отхожее место коровы»).
Привлечённая его смехом, к нам подошла девочка лет семи-восьми.
— Моя сестра Учита, — сказал Тим.
— Муравей, — понял я.
— Ага.
— Та тра Уиаккачи? — я снова перешёл на монтозский.
— Нет, — ответил Тим по-английски, — мне нельзя. Мне ещё рано. Ещё один год. Нас думают воинами в тринадцать лет.
— Что же, даже посмотреть не пойдёшь?
Тим замялся, посмотрел вниз.
— Нет… Нам нельзя. Отец говорит, что когда он был маленьким, тогда разрешали смотреть всем. А теперь никак нельзя… Полароид? — Тим сменил тему.
Я вынул фотоаппарат из чехла, щёлкнул. Взял фотографию, помахал, подал Тиму. Тот внимательно рассмотрел на фото свои удивлённые распахнутые глаза.
— Клёво, — сказал он. — Я тоже хочу полароид.
Я снял ремешок с шеи.
— Держи, он твой.
— Нет, нельзя…
— Держи, держи.
В тридцати футах от нас остановилась молодая женщина.
— Кас, Учита, домой, — сказала она по-английски, — скоро начнётся праздник.
— А, так тебя зовут Кас, — ухмыльнулся я. — Шершень.
— Да, — ответил мальчик и снова засмеялся. — Я пошутил.
Дети побежали к матери. Я увидел, что Кас, он же Тим, показал ей фотоаппарат. Она недоверчиво посмотрела на меня. Я запел Take a chance on me и пошёл вглубь поселения.
По широкой улице, где вдоль чистеньких домов, выкрашенных в охру, стояли автомобили и телеги, я вышел к небольшой площади. Вдруг сзади просигналили, и я едва успел отскочить. Мимо меня прогромыхал небольшой автобус, окутав клубами пыли, и остановился посреди площади. На автобусе красовалась умело нарисованная гигантская черепаха, поверх которой раскинулась размашистая надпись: «PEQUEÑOS AMIGOS MEXICANOS²¹». Я узнал их. Месяц назад в одном из баров Бронневиля мне на глаза попался рекламный буклет с такой же черепахой — один из самых известных в Мексике ансамблей барабанщиков гастролировал по южным штатам.
Из автобуса вышли человек десять-двенадцать и принялись что-то громко обсуждать, выразительно жестикулируя. Я не спеша приблизился. Одновременно со мной с другой стороны площади к автобусу подошли несколько индейцев, они вели под уздцы впряжённых в телеги лошадей. Индейцы под руководством невысокого курчавого человека в плаще, похожего на лейтенанта Коломбо, принялись выгружать из автобуса большие барабаны и устанавливать их на подводы. Вскоре «Коломбо» отошёл в сторонку и, остановившись недалеко от меня, закурил сигару.
— Доброе утро, — сказал я и подошёл ближе.
«Коломбо» кивнул.
— Будет что-то грандиозное? — я указал на телеги.
«Коломбо» выпустил дым и махнул.
— Куда там… На грандиозное бюджет недостаточен. Нужна хорошая акустика, усилители, аппаратура… А так… На сколько раскошелился муниципалитет, на столько и сыграем.
Он усмехнулся.
Индейцы установили большие барабаны и принялись за инструменты поменьше.
— Что это? — поинтересовался я, заметив странный предмет.
— Это кейхада де бурро. Из челюсти осла, — «Коломбо» посмотрел на мою реакцию. — Звучит потрясающе. А это караколь, из раковины моллюска. А это мой любимый айотль, из панциря черепахи.
— Круто.
— А то, — усмехнулся «Коломбо». — Не мариачи²² приглашать же на индейский праздник.
Один из индейцев что-то уронил, раздался треск.
— Аккуратнее, ослы! — закричал «Коломбо» индейцам. — А ты, Паласиос, куда смотришь! Нам ещё выступать в Сан-Диего! На чём ты собрался играть?! На бабушкином корыте?!
Тут «Коломбо» замолчал и выпучил глаза. Я обернулся.
На площадь Теучипальты въезжала колонна автобусов, поднимая несусветную пыль. Когда я насчитал их шестнадцать, городская площадь оказалась заполнена полностью. Ругаясь на чём свет стоит, «Коломбо» принялся командовать индейцами, чтобы те убрали телеги с площади. Испуганные лошади взбрыкивали, индейцы с трудом справлялись, разворачивая телеги, им мешали музыканты с инструментами, а «Коломбо», похоже, мешал всем. Я же отошёл немного в сторону, чтобы просматривалась вся улица до самого моста.
Автобусы заполонили всё, колонна казалась бесконечной. Я увидел автобусы первого и второго класса, вместительные большие и тесные маленькие, выпущенные к Олимпиаде 1968 года Dina Olimpico и старые школьные с надписью над лобовым стеклом «TRANSPORTE ESCOLAR²³», мексиканские и американские («грэйхаунды» и «золотые орлы»), чистые и запылённые, раскрашенные и монохромные, всех известных и неизвестных мне моделей и марок. Вся эта громада двигалась, гудела и сигналила.
Когда колонна остановилась, из приехавшего первым тёмно-серого автобуса с надписью «FUNERAL²⁴» вылез Франсиско Койот. Он пару раз присел, размял плечи и шею, затем обернулся к автобусу, два раза хлопнул в ладоши и закричал:
— Пошли, девочки!
Потом тихо добавил:
— La mierda del toro…²⁵
И тут началось.
Одновременно во всех автобусах открылись двери, и в Теучипальту хлынул поток проституток.
Я стоял разинув рот и смотрел, как мимо меня проходят все эти женщины: молодые и уже не очень, высокие и миниатюрные, всех рас и оттенков кожи. В мини-юбках, в джинсах, в кроссовках, в туфлях на высоком каблуке, с косметикой, без косметики, с прямыми волосами, с пышными шевелюрами, брюнетки, блондинки, шатенки, рыжие, молчащие, жующие резинки, разговаривающие и жестикулирующие — десятки, сотни, может, тысячи женщин. Доносилась разнообразная речь: шлюхи говорили на испанском, английском, немецком, французском, итальянском, японском, китайском, на каких-то славянских языках, которые для англосакса звучат как один. Мои очки то ли запылились, то ли запотели, мне пришлось их пару раз протереть.
— Смотри, какой красавчик!
Смех.
— Эй, чувак! Девочки не нужны?
Смех.
— Скидку дадим. За опт.
Громкий смех.
— Пошли с нами!
Оставалось только стоять и глупо улыбаться.
Мимо меня прошли человек сорок здоровенных накачанных мужчин — наверное, вышибалы. Я огляделся, поискал Франсиско, но он затерялся в толпе. Огромная яркая разноцветная змея уползала по площади в дальнюю улицу, на север, и исчезала за поворотом.
…Когда скрылась последняя из женщин и улеглась пыль, за моей спиной раздался встревоженный голос:
— Что это было?!
Я обернулся. «Коломбо» смотрел на меня, будто ждал объяснений. Я пожал плечами, хотя сам уже догадывался, зачем понадобились тысячи проституток. Вдруг мы оба вздрогнули оттого, что одновременно взревели моторы десятков автобусов. Медленно колонна поплыла задним ходом, и через несколько минут площадь Теучипальты опустела.
Не успели мы перевести дух и сказать друг другу пару слов, как к нам подбежал один из индейцев и прокричал:
— Сеньор, сеньор! Дон Педро сказал, что пора начинать!
— Что ж, — «Коломбо» хлопнул в ладоши, — пора так пора.
Он подал знак, и телеги с барабанами вернулись в центр площади. Музыканты взобрались на телеги и заняли свои места.
— Паласиос, готовы? — крикнул «Коломбо».
— Да!
— Давай!
— Раз, два, три! — скомандовал длинноволосый Паласиос.
И грянул гром ударных.
После мощнейшего вступления половина музыкантов оставила свои инструменты и слезла с телеги. Оставшиеся задали ритм, и спустя минуту площадь наполнилась жителями Теучипальты. Около меня остановился старик в коричневом пончо. Его седые волосы, заплетённые в длинную косу, украшала синяя лента. Рядом с ним стоял юноша — я узнал нашего водителя доджа Педро. Он улыбался и крутил на пальце кольцо с ключами от автомобиля.
Центр площади оставался пустым. Туда вышли пятеро разукрашенных индейцев с небольшими барабанами, они подключились к ритму «Маленьких мексиканских друзей». Несколько минут ничего не происходило, но тут индейцы, которые стояли со стороны моста, расступились, и я увидел, что в Теучипальту через мост движется толпа из палаточного городка. Впереди всех шли трое бородачей, голых по пояс. Каждый из них держал в руках бутылку со спиртным.
— Давай начинай! —крикнул один из них.
— Хотим девочек! — добавил другой.
— Где шлюхи? — заорал третий.
Педро склонился и что-то прошептал старику. Тот едва заметно кивнул. Педро, в свою очередь, дал знак внимательно следящему за ним «Коломбо». Тот обернулся к своим, и телега с барабанщиками тронулась к дальней улице. За нею двинулись индейцы с барабанами, не переставая лупить в них, затем — все остальные. Огромная процессия вливалась на площадь и выливалась из неё. Я очень долго наблюдал за проходящими со стороны, но людей было так много, что и меня тоже увлекло вперёд, словно течением реки, и я оказался рядом с Педро.
Едва мы покинули площадь, нас окурили очищающим дымом из двух странных машин, а когда мы вышли за пределы селения, я увидел, куда делись проститутки. Сразу за последними домами с обеих сторон грунтовой дороги, которая тянулась к ритуальной скале около двух миль, как писал Джон Парсонс в книге «Место, куда плывём», вплотную друг к другу стояли пятифутовые пляжные кабинки без крыши, словно некое подобие пчелиных сот. И в каждой кабинке находилась своя рабочая пчела, собравшая возле себя небольшую очередь из нескольких человек. Тысячи кабинок простирались вдаль, насколько я мог видеть. Они возвышались над землёй на фут, поэтому кое-где виднелись брошенная одежда и оголённые части тел: ладони, локти, колени и даже лица.
Это была инициация. Несколько тысяч Великих Матерей прибыли на Уиаккачи, чтобы совершить эзотерическое священнодействие — земля должна быть оплодотворена, чтобы смерть смогла скосить новый урожай мужчин, выполнивших свою миссию. Несколько тысяч Великих Матерей, ведь обряд должны пройти все желающие, а их, как сказал мне Педро, с каждым годом становилось всё больше.
Впрочем, в кабинки входили не только мужчины — над одной из них я видел довольное лицо Грейс.
Со всех сторон раздавались крики и радостные перебранки не только на английском и испанском, я узнал ещё несколько европейских и какие-то восточные языки. Но всё заглушали вопли, стоны и улюлюканья, одинаковые на любых языках.
Рядом со мной громадный мужчина с внешностью лесоруба, оторвавшись от бутылки скотча, заорал:
— Трахни меня, Великая Мать!
Толпа тут же подхватила:
— Трахни меня, Великая Мать! Трахни меня, Великая Мать! Трахни меня, Великая Мать!
Туда-сюда сновали крепкие вышибалы — присматривали за относительным порядком, отбирали у проституток деньги, раздавали им тычки и затрещины, если те прятали выручку, пинками и кулаками выпроваживали перебравших клиентов. Видимо, не поделив богатого клиента, две проститутки вцепились друг другу в волосы. Вокруг них остановились зеваки. Женщин никто не растаскивал, все забавлялись зрелищем. Сразу же устроили тотализатор, предприимчивый парень собирал деньги. Со всех сторон доносилось:
— Сделай её! Лупи!
— Десять баксов на рыжую!
— Билли Грэм²⁶, мать её!
— Двадцатку на сисястую!
— Давай, сучка, не подведи!
Выпивка лилась рекой — почти каждый держал бутылку, у многих позвякивали рюкзаки за плечами. Несколько пьяных разбушевавшихся мужиков ломали одну из кабинок и орали:
— Выходи, сука!
Появились вышибалы, началась непродолжительная драка — нападавших быстро скрутили и куда-то увели.
Повсюду разводили костры и жарили мясо и сосиски. Кто-то блевал, многие отливали прямо на кабинки. То тут, то там я чувствовал запах травки.
В общей сутолоке ощущалось настойчивое движение вглубь. Мне вдруг показалось, что меня уже не хаотично толкают со всех сторон, а словно ведут к какому-то конкретному месту.
Посреди дороги образовался затор, и я протолкался вперёд. На пути стоял огромный открытый паланкин, от лучей палящего солнца его спасал наскоро сооружённый из простыни балдахин. Внутри в кресле располагалась величественная матрона необъятных размеров. Судя по её полноте, весила она не менее четырёхсот фунтов. На её лоснящемся лице выделялись густо накрашенные кровавые губы и широко обведённые тушью глаза. Из одежды на ней краснело только нижнее бельё, едва видневшееся из-под складок жира. Она смотрела вокруг с достоинством царственной особы, как будто бы она как минимум Шерил Тигс²⁷ в знаменитом розовом бикини. Над её головой растянулась несвежая тряпка с кривой алой надписью на английском: «Очень Великая Мать». С обеих сторон паланкина дымились два горшка, видимо, изображавшие магические курильницы. У ног матроны располагался символический алтарь — на рваных рубахах лежали открытые пачки сигарет, начатые бутылки с алкоголем, почерневшие бананы, надкушенные куски жареного мяса, связки кукурузных початков, вялое перезревшее манго, ещё какие-то местные фрукты.
Я продвинулся ещё ближе, насколько позволили столпившиеся у паланкина, — мне хотелось рассмотреть Очень Великую Мать. То, что я поначалу принял за царственное достоинство, оказалось наркотическим опьянением: в её максимально расширенных зрачках я увидел полную отрешённость и непонимание происходящего. Судя по всему, женщина сейчас находилась в иных мирах, ужасно далёких от действительности.
Из толпы вышел бритоголовый амбал в кожаном жилете. Его сломанный и словно вдавленный нос почти касался заячьей губы. В руках он держал вырывающегося чёрного петуха.
— Приветствую тебя, богиня, — прогнусавил он и, кривляясь, преклонил колено.
Толпа загудела, послышались смешки. Бритоголовый встал и уже громче продолжил:
— Очень Великая Мать! Кровью этой жертвенной птицы я окропляю твой алтарь! — Матрона сделала едва заметный жест, пошевелив дряблой полной рукой. Бритоголовый обернулся к нам. — Очень Великая Мать благословляет всех нас!
Он схватил петуха за голову и за ноги и впился зубами в шею. Мгновение — и голова бедной птицы отлетела в сторону. Бритоголовый ощерил окровавленную пасть и вскинул дёргающегося петуха в сторону толпы, обрызгав кровью первые ряды. Свободной рукой он показал «козу».
— Это рок! Мама даст нам рок! — заорал он.
Толпа зажглась, как на рок-концерте, словно кто-то врубил забойный панк. Все дёргались, танцевали, бесились, неистовствовали. Бритоголовый поднёс петуха Очень Великой Матери. Она взяла мёртвую птицу, прижала к груди и закатила поросячьи глазки. Тушь растеклась, и белки на чёрном фоне смотрелись невероятно жутко. Кровь лилась на её грудь. Некоторое время матрона не двигалась, но вдруг мелко затряслась, словно в эпилептическом припадке. Её жирные губы зашевелились. Бритоголовый тоже это заметил и заорал:
— Тихо! Тихо всем!
Он метнулся к толстухе, склонился над нею и приложил палец к своим губам, призывая толпу вести себя ещё тише. Но тут матрона заговорила громче:
— Восстань, мой народ! Возвысь себя! Я дам всем отраду и спокойствие! Что ни делай, всё правильно, пока существует удовольствие! In saecula saeculorum²⁸! Все вокруг мертвы! Letum non omnia finit²⁹! В мире нет другого закона, кроме одного: «Делай то, что хочешь, и не помышляй об ином»!
Бритоголовый крикнул:
— Делай то, что хочешь, и не помышляй об ином!
И вся толпа подхватила:
— Делай то, что хочешь, и не помышляй об ином! Делай то, что хочешь, и не помышляй об ином! Делай то, что хочешь, и не помышляй об ином!
Человек из толпы подошёл к матроне и припал на колени. Она помазала его лицо петушиной кровью. За ним подошёл второй, затем третий. Меня уже воротило от этого безумного зрелища, и я решил идти дальше, но тут матрона указала на меня толстым пальцем:
— Он! Теперь он!
Двое здоровяков схватили меня и подвели к матроне. Вырваться я не мог. Она сдавила тушку бедного петуха и щедро измазала свою короткопалую лапу кровью. Затем медленно поднесла её к моему лицу и провела по лбу и обеим щекам. Меня тут же отпустили. Я поспешил удалиться, а Педро внезапно снова оказался рядом.
Всё, что я видел по дороге к ритуальной скале, напоминало босховский ад под жгучим местным соусом.
И мы с Педро шли дальше, погружённые во всё это.
— Пойдёшь к девочкам?! — крикнул мне в ухо неведомо откуда взявшийся Франсиско Койот.
— Нет уж, увольте, — сказал я.
Франсиско заметно удивился.
— Почему?
— Не хочу, — ответил я.
— ¿Eres maricón o impotente?³⁰
— Просто не хочу.
— Не ссы, за счёт фирмы.
— Какой фирмы? Кто платит?
Койот коротко хохотнул.
— Как это — кто? Твой профсоюз!
Он сплюнул и осклабился.
Я так и не понял, пошутил Койот или нет.
По мере продвижения толпа редела. Когда мы с Педро добрались до последних кабинок, в толпе оставалось не больше ста человек. Увидев, что дальше кабинок нет, шедшие впереди повернули вспять — искать, где меньше очередь, за ними потянулись все остальные. Дальше мы с Педро направились вдвоём. Впереди на нашем пути высилась скала. Мы обогнули её и вышли к ритуальному месту. Я не удержался и ахнул.
В тридцати ярдах над нами в скале зияла огромная пещера, в которой виднелись верхушки глинобитных строений древнего народа уиакка. Пещера походила на громадный рот скалы, а строения напоминали гигантские неровные зубы. Над верхушкой скалы кружили две крупные птицы. С земли размах крыльев казался как минимум десятифутовым. Меня настолько поразило увиденное, что я долго стоял, задрав голову. Потрясало всё: и поверхность скалы, покрытой острыми камнями, словно шипами и иглами, и почти идеально овальный вход в тёмную пещеру, и монументальность строений на такой большой высоте. И птицы. И всё это в полной тишине — шум праздника сюда не доходил.
— Впечатляет, не правда ли? — спросил юноша на чистом английском языке без какого-либо намёка на акцент. Я впервые слышал его английскую речь. Впрочем, меня это совершенно не удивило.
— Да, очень.
Я нашёл взглядом ту площадку, на которую, по словам Джона Парсонса, выходила Великая Мать.
Педро за моей спиной вдруг процитировал:

— Здесь сходят на берег женщина и мужчина,
Мужская и женская наследственность мира,
пламя материи,
Вот она, духовность, всем понятная
и открыто признанная,
Вечное стремление, конец зримых форм,
Владычица одаряющая
грядёт после томительного ожидания…³¹

— Вот только когда она теперь грядёт, — вздохнул я. — Педро, и что же, Великая Мать нисходит? Или всё ограничивается проститутками? У меня создалось такое впечатление, будто ритуал бесполезен, а вся эта тысячелетняя экосистема, если можно так сказать, оказалась нарушена.
— Продажный мир — это тоже экосистема, — ответил Педро, — проститутки в ней — это товар, а сутенёры — продавцы.
— Я не о том. Неужели монтозы настолько поддались влиянию американцев, что не понимают опасности того, что происходит?
Педро развёл руки.
— На самом деле никакой опасности нет, ведь по сути ничего не изменилось. Как только здесь, в Теучипальте, появились «цивилизованные» люди, — тут он показал обеими руками знак кавычек, — произошло нечто вроде инвазии, вернее, интродукции. Появились туристы. Аборигены живут как жили, проводят те же ритуалы, они ничего не охраняют и не защищают. Не видят в этом необходимости. Их народ продолжает свой жизненный цикл. Ну пришли белые люди, пьют, улыбаются, дарят подарки, сорят долларами налево и направо. Происходит то же самое, тот же праздник, та же инициация, пусть участники и вкладывают в неё разный смысл. Монтозы по-прежнему общаются с духами, а белые ловят кайф от экзотического отдыха.
Я покачал головой.
— А проститутки… — Педро усмехнулся. — Нет у них никаких личностных характеристик. Да и быть не может, ведь все они — это один организм, единая Великая Мать.
— Что-то мне трудно вообразить их единым организмом, — сказал я.
— Ну тогда представь их полноправными жрицами богини плодородия, воплощением вечного женского начала.
— Жрицы богини плодородия? Скорее безумные менады... Но сама она нисходит?
Педро немного помолчал.
— Да, — наконец ответил он. — Но сегодня ты её не увидишь.
— А когда?
Он посмотрел на меня в упор.
— Завтра. Всё случится завтра.
Вдали позади нас послышались крики.
— Нам пора к реке, здесь уже недалеко, — сказал Педро. — А то придётся совсем туго.
Мы пошли дальше на север.
— Всё равно, что бы ты ни говорил, — негодовал я, — вся эта пьяная толпа не очень-то вяжется с религиозным по своей сути праздником.
— И здесь я возражу, — сказал Педро, улыбаясь. На его пальце по-прежнему крутилось кольцо с ключами. — На самом деле пьяное безумие инициируемых — это неотъемлемая часть ритуала, поскольку Великая Мать делает всех животными. Животное удовлетворяет свои потребности, подчиняясь власти инстинкта, а не по воле разума или интуиции. А кто повелевает главными из человеческих инстинктов? Ясно же, Великая Мать.
Пыльная каменистая дорога пошла вниз, и вскоре мы увидели широкую реку. На нашем берегу светлел свежеокрашенными досками такой же большой деревянный причал, как и тот, что я видел на южном входе в Теучипальту направо от моста. Только на этом причале покачивались на волнах сотни лодок и каноэ, а также стояли десятки небольших катеров и моторных лодок. Я очень удивился, увидев у причала три маленьких туристических теплохода.
Снова раздались крики, но уже ближе к нам.
— Скоро здесь начнётся бедлам, — сказал Педро. — Так что поплывём первыми.
Мы поспешили спуститься по склону к причалу. Я думал, что Педро возьмёт каноэ, но он облюбовал широкую и надёжную лодку и предложил садиться. Я устроился на корме, а Педро уселся за вёсла. Несколько взмахов, и мы удалились от причала сразу на сорок ярдов.
— Так, — сказал я. — Если река дугой огибает склон от одного причала до другого, то плыть нам около шести миль, чуть больше.
— Примерно так, — согласился Педро и снова продекламировал стихи, подстраиваясь голосом под ритм гребли:

— Спеши, спеши, моя книга!
Раскрой свои паруса,
утлое судёнышко,
над величественными волнами,
Плыви всё дальше и пой;
во все моря, через безграничную синь,
неси мою песню
Морякам и их кораблям³².

И тут к причалу вывалил авангард пьяной толпы. Люди мчались, спотыкались и падали. Несмотря на отделяющее нас расстояние, я чётко слышал, как они орали и матерились. Первые добежавшие занимали катера, но их стаскивали напиравшие сзади. По всему причалу завязались драки, в ход шли не только кулаки, локти и ноги, но и вёсла. Один здоровяк, получив увесистый удар по голове, упал в реку, тут же вслед полетел и его обидчик, а за ним, словно костяшки домино, посыпались ещё несколько драчунов. Многие прыгали в лодки и каноэ и переворачивали их. И вот уже десятки голов торчали над водой, как подвижные буйки. Люди никак не могли выбраться на берег. Кто-то лез по головам, стараясь ухватиться за край причала, но руки соскальзывали, к тому же мешали другие, кто тоже пытался забраться наверх. Я подумал, что наверняка там кто-нибудь утонул. Крики пострадавших, атаковавших и тонущих заметно усилились. За одно мгновение теплоходы наполнились пассажирами под завязку, на палубе все прыгали, горланили и танцевали, размахивая бутылками и сорванной одеждой. На берегу показался паланкин с Очень Великой Матерью, но до причала её не донесли, бросив посреди склона. Она подняла полные руки и, видимо, что-то вопила, но на неё никто не обращал внимания, все пробегали мимо. Вскоре её закрыли от моего взгляда — толпа заполонила весь склон.
— Безумие может быть забавным, — сказал Педро. Я не находил забавным то, что творилось, но промолчал.
Когда кому-то удавалось завладеть управлением, катер отплывал. Один из катеров медленно прополз прямо по головам держащихся на воде людей и врезался в причал. Катера проносились мимо нас, и почти у всех рулевых лица кровоточили. Передо мной мелькали расквашенные носы, рассечённые брови, разбитые губы, заплывшие глаза, порванная, грязная и окровавленная одежда. И при этом все улыбались либо даже хохотали в победном экстазе. Катера и моторные лодки пролетали в считанных ярдах, и мы поняли, что нас или перевернут волной, или попросту не заметят спьяну и задавят, поэтому Педро погрёб ближе к левому берегу. Но и тут опасность не миновала — с одного из катеров в нашу лодку громыхнула полупустая бутылка, и если бы я не увернулся, то всё могло бы закончиться печально. Мои очки упали в лодку, одно стекло треснуло и вывалилось. Педро взял ещё левее.
Вскоре причал скрылся за поворотом.
— И всё же, — я не мог успокоиться, — в этом празднике была красота и духовность, я читал о нём в книге Джона Парсонса. А теперь — вот это, — я указал на летящую мимо моторную лодку.
— Да, и красота, и духовность. А ещё Уиаккачи неразрывно связан со смертью — изнанкой жизни. И с кровью — питательным соком всякой плоти. Праздник плодородия уходит корнями в доиспанскую эпоху, когда ещё молодой народ уиакка процветал и расселялся отсюда до самого побережья. В прежние времена шаманы выбирали самого красивого юношу, которого после совокупления с Великой Матерью убивали и расчленяли. Земля принимала плоть и кровь юноши, чтобы урожай выдался богатым. Его детородный орган сохраняли и мумифицировали до следующего урожая. Это я к твоим словам о красоте и духовности праздника, — усмехнулся Педро. — Сейчас же происходит символическое жертвоприношение — те, кто проходит инициацию, отдают свои фаллосы Великой Матери. Словом, здесь имитируется акт кастрации, что само по себе является и символическим актом смерти. Поменяемся?
Я пересел за вёсла.
— С другой стороны, — продолжил юноша, — прошедшие инициацию мужчины становятся героями, а герои, как известно, бессмертны.
Мы замолчали. Я задумался о бессмертии героев и постепенно пришёл к нехитрому выводу, что мой собеседник прав.
— А сама смерть, — тихо сказал Педро, — это всего лишь дверь в Другое. Где сейчас умершие монтозы? Куда ушёл весь народ уиакка? Всех хранит Великая Мать, словно орлица, сберегающая под крылом ещё не окрепших птенцов.
Я же подумал о живых монтозах.
— Как жаль, — сказал я своему спутнику, — что их скоро не станет. Один индейский мальчик говорил мне, что в Теучипальте всего девять детей. Что будет, когда они уедут из поселения? А они уедут. Это последнее поколение монтозов. И всё.
По широкой излучине мы наконец добрались до Теучипальты, завершив путь неофита, становящегося мужчиной и воином, путь посвящения. Путь смертного. У причала покачивались несколько катеров и моторных лодок. Педро выбрался на деревянный настил, привязал лодку и помог подняться мне.
— Мы ничего не можем сделать, — сказал юноша. — Мы не родим новых монтозов хотя бы просто потому, что мы сами — не монтозы.
— Мы можем хотя бы попытаться сохранить их язык, — ответил я.
Педро немного подумал и сказал:
— Пойдём. Я отведу тебя к шаману.
Мы поднялись наверх и под бой барабанов вышли на площадь. Посреди неё полыхал огромный скаутский костёр, вокруг которого на большом расстоянии сидели монтозы. Наверняка здесь собрались все мужчины Теучипальты. Все смотрели на одного индейца, который танцевал вокруг костра.
Педро подвёл меня к знакомому мне старику в коричневом пончо и жестом показал, что надо присесть. Я внимательно следил за танцующим. На его голове красовалось нечто вроде короны из длинных белых перьев. Лицо закрывала тёмная маска с большим изогнутым клювом и отверстиями для глаз, раскрытый клюв окаймляла красная полоса. Время от времени танцор вскидывал руку и указывал в небо.
— Он призывает предков, — прошептал Педро мне на ухо, — чтобы они спустились с небес.
Но вот появились монтозские женщины, они раздавали всем глиняные плошки. Дошла очередь и до меня. Другие женщины прошли по кругу с кувшинами, что-то разливая. Я отхлебнул немного, но индианка показала мне жестом, что нужно выпить всё. Я глотнул ещё. Это был горьковатый напиток, чем-то напоминающий сильно разбавленный кофе с яркими фруктовыми нотками, оставляющий странное послевкусие, словно я разом съел кусок жареного мяса и манго и запил всё это капучино. Женщины удалились, а танцор по-прежнему ритмично двигался под барабанный бой. Его движения немного замедлились, во всяком случае мне показалось, что за диадемой из перьев остаётся размытый след, словно танцор одновременно находился в одном месте и на пару дюймов в стороне. Внезапно стемнело, хотя по моим ощущениям до вечера было ещё далеко. Костёр запылал ярче, словно в него подлили бензин. Где-то прокричала ночная птица, и тут же барабаны смолкли. Танцующий индеец скрылся в темноте. Некоторое время наступившую тишину прерывал только треск поленьев и веток в костре. Но вот монтозы завели негромкие неспешные разговоры. Я хотел, чтобы Педро представил меня шаману, и обернулся к нему, но юноша исчез. Тогда я набрался смелости и сам обратился к старику:
— Добрый вечер. Разрешите с вами поговорить.
Старик мельком взглянул на меня и тут же отвернулся. Я повторил фразу на испанском, затем на монтозском. Шаман ответил на английском, не поворачиваясь ко мне:
— Я не понимать.
Я повторил приветствие на монтозском и представился. Затем сказал, что мне нравится праздник и Теучипальта вообще. Старик твердил своё:
— Я не понимать.
Я немного сконфузился. Как такое могло случиться? В своём правильном произношении я не сомневался. К тому же я говорил элементарные фразы, не требующие особых знаний. Шаман попросту не хотел общаться со мной. Я снова огляделся в поисках Педро, но того и след простыл, к тому же костёр освещал только первый ряд сидящих, а на пару футов дальше всё скрывала тьма.
Я допил оставшийся напиток и сказал вполголоса:
— Грёбаная лингвистика.
Шаман вздрогнул. Он понял меня.
Внезапно лицо шамана словно приблизилось ко мне — я заглянул ему в глаза, потом рассмотрел на щеке едва заметный в густой сети морщин шрам. И меня понесло.
Я говорил ему, что, когда последний из монтозских детей уедет из Теучипальты, язык исчезнет, превратится в ничто, в семиотический фантом, и, чтобы сохранить его как феномен человеческой культуры, который самоценен и уникален, как и каждый народ, существовавший на земле, нужно много документировать, потому что той единственной книги профессора Томпсона, по которой я учил монтозский язык, недостаточно, она слишком, слишком скупа и поверхностна. Надо записывать всё, что касается жизни и истории монтозов: обряды, сказания, легенды, песни, сказки, загадки, пословицы, поговорки — всё их устное творчество. Надо сохранить метафоры и идиомы, характерные для языка монтозов и чуждые для других языков, редко употребляемые слова, которых нет в словаре Томпсона, и так далее. Нужно изучить грамматический строй языка, в котором Томпсон не разобрался. Надо сберечь всё, связанное с речью, звучанием языка, фонетикой, для чего недостаточно знать транскрипцию, нужны аудиозаписи, причём многочисленные. Я предложил свою помощь и сказал, что готов остаться жить здесь. Как мог, я пытался донести это шаману, сбиваясь с монтозского и переходя на английский, когда требовалось употребить какой-либо термин. Мне почудилось, что шаман загорелся моей идеей, во всяком случае в его умных глазах вспыхнула искра.
Но это был отблеск костра. Старик повернулся ко мне и сказал:
— Нет.
— Но почему? — удивился я.
Шаман сделал едва уловимый жест, и индианка принесла кувшин и оставила у его ног.
— Пей, — сказал он по-английски, — чтобы понимать.
Я налил себе полную плошку и в два-три глотка выпил половину. Старик сделал то же самое.
— Это напиток из корня дерева тотчинуа. Он возвращает зрение.
В темноте снова крикнула птица. Шаман прислушался.
— Завтра будет дождь, — проговорил он.
— Откуда вы знаете? — спросил я.
— Ты разве не слышал? — удивился старик. — Лес сказал ветру, ветер передал птице, птица прокричала нам.
— Лес? Сказал?
Он посмотрел на меня.
— Твоя беда в том, что ты не хочешь слышать и видеть. Тому, у кого есть сердце, лес говорит многое. Дай мне свои очки.
Я снял очки и протянул их шаману.
— Пей ещё.
Я глотнул. Внезапно всё расцвело густыми красками, словно днём. Я понимал, что вокруг полная темнота, и одновременно различал яркие цвета, лица вокруг, птиц в ночном, но при этом синем небе.
— Лес очень умный. Если слышать его, он изменит тебя. Он вышел из головы бога Тулроакаля.
Я придвинулся ближе, и шаман сказал:
— В далёкие времена, когда на земле ещё не было ни людей, ни животных, ни деревьев, с неба упали два брата, боги Тулроакаль и Тиуачиан. От удара Тулроакаль погиб, а Тиуачиан выжил, но забыл жену и детей. Из рук Тулроакаля вылетели птицы, из ног возникли животные, из чресл родились люди. А из головы Тулроакаля вышел лес, который тогда ещё не умел говорить.
— А как научиться понимать лес? — спросил я. Старик усмехнулся, покачал головой, несколько раз глотнул из чаши и тряхнул головой. Мне показалось, что он помолодел, — его спина разогнулась, седые волосы потемнели, часть морщин разгладилась. Голос шамана зазвучал чётче и твёрже.
— Для этого тебе нужно перейти от «я» к «мы», стать с лесом единым целым. А затем снова вернуться к «я», но уже другим, изменённым. То есть декартовское «je pense, donc je suis» должно стать «мы мыслим, следовательно, существуем». Здесь «мы» — не только ты и лес. Это ещё и я, и тот танцор с перьями горного орла, что боится оступиться во время танца, оскорбить богов и заслужить смерть, и сам давно уже мёртвый орёл, у которого взяли эти перья. Это и та женщина, что принесла нам напиток, который проницает пространство и время и даёт возможность говорить на любом языке и оперировать метафизическими терминами и идеями, родившимися в иные эпохи и на других континентах. Это и вся та пьяная, безумная толпа мужчин, что желают совокупления с Великой Матерью, но не заботятся о последствиях и забывают, что выбор истинного собственного пути делается с трезвой головой и чистым сердцем.
— Ну уж нет, — возразил я. — С этими я ничего общего иметь не хочу.
— Почему они пренебрегают этическими нормами и моралью, нарушая общественные, социальные, религиозные запреты и догмы? — спросил шаман. — Их зовёт materia prima, первооснова всего сущего, то есть некая невоплощённая, неперсонифицированная глобальная мировая vulva, извечные цель и предназначение которой — стравливать мужчин, возбуждать ярость, доводить их до исступления, до многообразных войн, до самоуничтожения.
Но продолжим. Растворившись в мире, ты должен снова осознать себя индивидуальностью, самостью, но уже другой, исполненной красотой, величием и мудростью этого мира. Точнее можно сказать так: ты должен чувственно познать лес как кантовскую вещь в себе и опровергнуть утверждение трансцендентального идеалиста о невозможности этого познания.
— Но как? — спросил я отчасти для того, чтобы заглушить лишние звуки, потому что в моей голове гудело — то ли я слышал некий белый шум, то ли во мне бурлили мысли всех сидящих рядом индейцев. Я поднял кувшин и вылил в чашу последние капли. Шаман тоже допил остатки.
— Для этого вернёмся к Декарту. Тебе нужно понять, что великий философ ставит своё «я» за гранью мышления, он сторонний наблюдатель, в некотором смысле бог, хотя и бог сомневающийся. Он побеждает сомнения эмпирически, своей фразой доказывая существование, и в то же время считая это самое существование априорным.
Эту же мысль высказывали и Блаженный Августин более чем за тысячу лет до великого французского мыслителя, и кашмирский мистик Абхинавагупта. «Si fallor, sum³³», — писал нумидийский старец, отсылая нас к области веры. И математически познающего мир Декарта, и Августина Иппонийского, преломляющего божественный свет через призму своих трудов, и индийского богослова, управляющего реальностью, то есть представителей разных времён, религий и культур волнуют одни и те же мысли. И тебя, и меня, и лес, и всех животных в нём, и бога Тиуачиана. В этом и стоит искать путь в монтозский лес, туда нас отправляет бог, в нашем случае Тиуачиан, он стелет дороги в джунгли монтозов. Но не мешай ему, сойди с этой тропинки и постой в стороне, за пределами понимания. И вот тогда ты всё увидишь.
Я задумался. За дальними горами светлело. Время в Теучипальте шло по своим законам. Очень хотелось спать. Чтобы не уснуть, я спросил:
— Так что же случилось с Тиуачианом потом?
— Он очень печалился, глядя в ночное небо. Он не мог объяснить себе эту тоску, потому что забыл о том, откуда пришёл на землю. Тиуачиан брал в жёны земных женщин, от них рождались первые уиакка. Он жил среди людей тысячи лет. Однажды лес сказал богу, чтобы тот попробовал корень дерева тотчинуа. Тиуачиан так и сделал. Он вспомнил жену и детей, которых оставил на небе, и горько заплакал. От его слёз появилась наша река. Тогда Тиуачиан собрал всех уиакка и сказал им, что возвращается к своей семье. Но так как он любит своих новых земных детей, то ждёт их всех на своей родине. Уиакка поклялись вернуться к своему отцу. И он ушёл.
С тех пор прошло много лет. Уиакка родили монтозов, вухуров и кангарров, а сами, когда стали готовы, ушли к небесному отцу Тиуачиану. Совсем недавно кангарры и вухуры тоже покинули этот мир. Настал черёд монтозов исполнить древнюю клятву.
Я не заметил, как погас костёр, а индейцы разошлись. Потянуло сыростью. Шум в голове стих.
— Разве тысячи и тысячи умерших вухуров, кангарров и монтозов не доказывают нам возможность качественно иного существования на более высоком уровне? — Шаман говорил тише, уставившись в одну точку. Его волосы снова серебрились. — Разве не поют нам об этом птицы? Разве не шепчет об этом река, не шумят деревья? Разве не говорят с нами духи наших предков? Они призывают нас, томящихся в темнице земного существования, на свободу. И наше священное право услышать их зов и пойти на него, пока он ещё слышен. Потому что может прийти время, когда он утихнет. Ведь что такое, по-твоему, наша жизнь?
Шаман посмотрел на меня. Я ничего не ответил. Меня так сильно клонило в сон, что я всё же не выдержал и прилёг на тёплую землю у ног старика. А он всё говорил и говорил…
— Наша жизнь с самого первого вздоха — это не что иное, как затянувшийся урок расставания. С дорогими людьми, с любимыми животными, с вечными лесом, рекой, горами и солнцем, с привычными предметами и вещами, с уходящими желаниями, с чувствами, которые навсегда покидают нас. Открыть настежь дверь, ввести нас в красивый новый дом, но запереть в чулане! И постепенно всё отбирать и отбирать — это слишком безжалостно со стороны жизни. Лучше было бы, если б мы никогда и не входили в эту дверь, а оставались там, откуда пришли.
И потому мы возвращаемся домой. В чрево нашей истинной матери, туда, к эмбрионам, в плодородный и благодатный ил, в неизменность, в божественное постоянство, в существование до обретения тела, до персонификаций, до воплощений, во тьму, в глубину, в самое начало фрактала. В лоно.
Знай, что скоро, очень скоро мы отправимся к небесному отцу Тиуачиану. И весь наш мир, реальный и потусторонний, исчезнет вместе с нами. Мы заберём с собой свои ритуалы, обычаи, мифы, своих мёртвых. И, конечно же, свой язык. Отдельно от нас язык существовать не сможет, потому что это часть нас самих, мы не оставим его, мы унесём его с собой в наш настоящий дом, в место, куда плывём.
В небесную Теучипальту…

А ты, Жизнь, я уверен, ты —
остатки многих смертей.
(Не сомневаюсь, что прежде я и сам умирал
десять тысяч раз.)
Я слышу ваш шёпот, о звёзды небес,
О солнца, о травы могил, о вечные изменения
и вечные продвижения вперёд,
Если уж вы молчаливы, что же могу сказать я?³⁴

…И я снова долгие и тяжёлые минуты плыл на лодке по извилистой медленной реке вокруг высокой священной горы. Мимо проносились катера с веселящимися гринго, с пьяными галдящими шлюхами, с ревущей музыкой. Но вскоре все они исчезли, когда я повернул за гору. Я точно знал, кто там меня встретит.
Так и случилось. Едва я поднял вёсла и пристал к берегу, ко мне в густом тумане, словно в полупрозрачной накидке, спустилась сама Великая Мать. Без очков я видел всего лишь её смутные очертания. Я надел очки и рассмотрел жирные складки, чёрные широкие мазки вокруг глаз и ухмыляющийся оскал толстой матроны, которая приблизилась ко мне вплотную. Она держала в руках обезглавленного петуха. Кровавые затычки её пальцев потянулись ко мне…
…Я проснулся посреди площади в одиночестве, встал, отряхнулся. Поискал очки, не нашёл и вспомнил, что отдал их шаману. Сослепу спотыкаясь, побрёл в сторону моста.
— Эй, гринго!
Я остановился. Ко мне подошёл мой давешний знакомец.
— Кас, — сказал я. — Шершень.
Мальчик улыбнулся.
— Доброе утро, — сказал он.
— Доброе, — ответил я. — Слушай, Кас, а как мне найти шамана? Кажется, у него остались мои очки.
— Пойдём, — сказал Кас.
Он взял меня за руку и медленно повёл к мосту. Во всей Теучипальте стояла тишина, я слышал только звук наших шагов. За тридцать ярдов до моста мальчик остановился.
— Вон там, — сказал он. — Иди.
На мосту стоял грузовик, рядом смутно виднелись какие-то люди. Я пошёл к ним.
— Эй! — окликнул меня Кас.
Я обернулся.
— Полароид, — сказал Кас, показал мне фотоаппарат и улыбнулся.
— Окей, — сказал я и махнул рукой.
Это были шаман, Педро и Койот.
— Доброе утро, — сказал я и повернулся к шаману. — Мы вчера так хорошо поговорили.
Старик молчал.
— Кажется, у вас остались мои очки.
— Не понимать, — прохрипел старик.
У меня закружилась голова.
— Как так, — промычал я. — Ведь мы же…
— Не понимать, — снова вымолвил старик. — Совсем не понимать.
Он сделал шаг назад и быстро исчез.
Я подошёл к Койоту.
— ¿Que carajo quieres?³⁵
Осоловелые глаза Койота говорили, что выпил он с утра уже изрядно.
— Отвезите меня в ближайший крупный город. Пожалуйста.
— ¡Sacate a la chingada!³⁶ Потом, всё потом… Я хочу спать…
Он встал и пошёл к грузовику. Педро что-то прошептал ему на ухо. Койот остановился, обернулся и, глядя на меня, громко сказал:
— Que se vaya al diablo, no me importa³⁷.
И они ушли.
Без очков я ничего не видел, но почувствовал, что вокруг не осталось никого. Я пошёл по дороге неведомо куда. Рядом не было ни реки, ни моста, ни поселения, только пустая охряная прерия. Солнце палило так, что даже воздух звенел. Вскоре исчезла и дорога, и у меня пропал последний ориентир.
И я пошёл на солнце. Оно увеличивалось, раздуваясь на всю ширину неба, и пульсировало под одинокий индейский барабан.
«Бум!» — громкий и глухой пульс солнца.
«Бам!» — гулкий удар барабана.
«Бум!» — снова пульс.
«Бам!» — опять барабан.
Я шёл на солнце. И мой пульс сливался с его пульсом. Я увидел, что у меня на поясе висит барабан, и это я устанавливаю ритм солнечных биений. А когда солнце заняло всё пространство, когда его величественный жар заполыхал вокруг меня, когда я гладил рыжие сполохи, а они лизали мои ладони, впереди из самой сердцевины жидкого медного огня появилась она.
Высокая, красивая, стройная, с длинными прямыми чёрными волосами. Вечно юная, вечно женственная Великая Мать.
И я пошёл к ней.
Разве мог я желать лучшего?

* * *

Из статьи «Новые левые» (газета Bronneville News от 30 сентября 1978 года)

…На сегодняшней пресс-конференции в Бронневиль-холле мэр Уильям Хорнс заявил: «„левые“ студенческие бунты погубят Америку». Мы бы не высказывались столь категорично. Мэр набирает очки перед грядущими выборами, что вполне понятно, к тому же ему жизненно необходимо оправдать жестокие меры, предпринятые его администрацией, по подавлению случившихся на прошедшей неделе студенческих волнений. Напомним нашим читателям, что 25 сентября национальная гвардия применила бомбы со слезоточивым газом для разгона демонстрации студентов местного университета, а затем — неправомерно, как выяснила специально созданная комиссия, — открыла стрельбу. По-прежнему никто из полицейских не наказан.
«Все эти акции протеста проплачены, и все мы знаем, кто за этим стоит, это ни для кого не секрет», — сказал мэр, не называя имён, но намекая на противника на ближайших выборах. Но кто ответит за тяжёлое ранение одного из преподавателей бронневильского университета? У избирателей всё больше и больше вопросов к мэру.
P.S. Когда статью уже сдали в набор, выяснилось, что получивший тяжёлые ранения преподаватель бронневильского университета Фил Стоунби скончался, не приходя в сознание.

¹⁹Ты самый большой идиот в мире! (исп.).
²⁰Господи! Ты заткнёшься наконец? (исп.).
²¹Маленькие мексиканские друзья (исп.).
²²Группа мексиканских музыкантов в традиционных костюмах.
²³Школьный транспорт (исп.).
²⁴Похоронный, похороны (исп.).
²⁵Бычье дерьмо (исп.).
²⁶Известный американский рестлер 70-х.
²⁷Популярная в 70-е американская модель.
²⁸Во веки веков! (лат.).
²⁹Смерть ещё не конец! (лат).
³⁰Ты педик или импотент? (исп.).
³¹Стихотворение Уолта Уитмена «Рождённый на Поманоке» (перевод Р. Сефа).
³²Стихотворение Уолта Уитмена «На кораблях в океане» (перевод А. Старостина).
³³Если я ошибаюсь, я есмь (лат.).
³⁴Стихотворение Уолта Уитмена «Песня о себе» (перевод К. Чуковского).
³⁵Какого чёрта тебе нужно? (исп.)
³⁶Убирайся к чёрту! (исп.)
³⁷Да пошёл он к чёрту, мне всё равно (исп.).