– Все на левый борт! – скомандовал Сергей, натягивая канат.
Он сноровисто поменял галс. Яхта, поймав попутный ветер, удвоила скорость и одновременно выровнялась. В отличие от легкокрылой птицы, свободно парящей в восходящих от тёплой земли потоках, она жёстко повиновалась рулевому, слегка поскрипев своей главной грот–мачтой. Словно поворчала слегка – для приличия. А потом уже более покладисто и даже весело побежала к середине озера Тургояк, разрезая пенным буруном его лазурную гладь.
– Здесь близко к берегу подходить опасно. Можно на Тёщином Языке килем напороться на камни. Были случаи, – объяснил свой манёвр Сергей, фиксируя толстый канат, и добавил:
– Несмотря на то, что вода за последний год прибыла.
Но Осокин уже успел с борта яхты разглядеть на Тёщином Языке всё, что хотел. И успел уже удивиться увиденному. И пообещал самому себе: завтра пешком наведаться туда, где не был более пятнадцати лет.
Чтобы не со стороны озера, а с близкого расстояния дать свободу нахлынувшим на него воспоминаниям...
... Яхта ещё более ускорила свой ход, и мыс со стоящими на нём впечатляющими сооружениями, и фигуры катающихся с надувных горок людей, и снующие туда–сюда по заливу катамараны на глазах начали уменьшаться в размерах. Очень скоро лишь на удивление легко долетающие по воде звуки весёлой музыки и восторженные крики людей свидетельствовали: на этой полоске берега только что запущенный аквапарк с десяти утра до одиннадцати вечера функционирует на полную катушку.
«Нечто подобное характерно и для человеческой памяти» – размышлял Осокин, сидя на корме летящего по озеру судна, – «с годами многие события прошедшей жизни растворяются в массе других, теряют чёткость и остроту. Но бывает и так: получив толчок, память человека способна проявить чудесное свойство, восстановив события давно ушедшего времени так, словно случились они минуту назад».

***
– Двести рублей! – охранник аквапарка, крепкий, коротко стриженный под «полубокс» молодой парень лет двадцати–двадцати пяти, был непреклонен.
– Мне на десять минут... всего на десять минут, – попытался убедить его Осокин.
– Да хоть на минуту, – уже более раздражённо отреагировал страж в униформе, – платите в кассу за вход. И можете до одиннадцати вечера тут находиться... пользоваться аттракционами, лежаками. Вот здесь, под стеклом, написано.
Он лениво ткнул резиновой дубинкой в «Правила поведения граждан на территории», утомлённо зевнул и захлопнул массивную металлическую калитку. Осокин оглядел забор, полосу пляжа, отметил фланирующих по мелкому песку охранников и, глубоко вздохнув, потянулся за кошельком.
Не сразу, по одному ему известным приметам, отыскал он то самое, относительно ровное место, где тогда, двадцать лет назад, стояла их палатка. Теперь здесь находилась шашлычная под открытым небом, однако сохранилась сосна, на ствол которой они натягивали одну из верёвок палатки. А три других колышка были вбиты в каменистую землю, сейчас укрытую узорной плиткой.
Переплатив вдвое, Осокин купил бутылку холодного пива, моментально запотевшую от разности температур, и присел за столик в шашлычной. Как же давно это было? Он сдал очередную летнюю сессию в институте и приехал из тогдашнего Ленинграда, теперешнего Санкт–Петербурга на каникулы. Июнь в то лето на Урале был на удивление сухим и жарким, а погожие деньки способствовали небывалому наплыву туристов на берега озера, славящегося далеко за пределами его города.
Он потягивал пиво и вспоминал. Тогда, помнится, он очень удивлял сокурсников своими рассказами об этом озере – о Тургояке. Мало кто из них верил, что кристально чистая вода этого озера позволяет в ясную и безветренную погоду без особого труда разглядеть блестящую монету, лежащую более, чем на десятиметровой глубине. Все качали головами. Заливай, мол, да знай меру. И лишь киргиз Нуриахмет из «параллельной» группы горячо и эмоционально поддерживал его:
– Почему нет? У нас на Иссык–Куле тоже так. А Байкал? Мой брат там служил, говорил: такая же прозрачная вода. Не веришь?
– Верим, Нурик, верим, чудес немало на свете. Как в том анекдоте, когда рыболову–хвастуну друзья руки завязали. Чтобы он не травил про во-от таку-у-ю рыбину. А он показал кулак и говорит: такой глаз у рыбы был! А ты лучше, Шурик, про монашку Веру расскажи, – просил Олег, коренной питерский житель с Васильевского острова.
– Так я вам про неё в прошлом году рассказывал, – отвечал Осокин, – если хотите, так и быть, напомню. Было это ещё в девятнадцатом веке. Веру в молодости за богатого старика сосватали. Её разорившийся отец собирался таким образом поправить своё финансовое положение. А была она необычайно красивая, умная, образованная и гордая одновременно.
– И фигуристая? – съязвил Олег, но Нуриахмет решительно рубанул рукой:
– Не мешай!
– Так вот, заявила тогда отцу Вера: люблю другого!– продолжал Осокин, пропустивший мимо ушей ехидный вопрос Олега. – За старца не пойду – лучше в монастырь. Отец – на принцип. В монастырь? Ступай! Она и пошла туда. Но в монастыре посмотрели на неё. Посмотрели-поглазели! И наотрез отказались принять в монахини. Вера была такая красивая! Никак не монашка. Невозможно было связать её облик со смирением, послушанием и пожизненным служением Богу. Тогда Вера решила стать отшельницей и поселилась на острове озера Тургояк. Она разбиралась в медицине. Особенно в гомеопатии. Собирала травы, лечила крестьян из окрестных деревень. А те в благодарность за это помогли соорудить скит и снабжали продуктами. Так и прожила Вера всю жизнь на острове, помогая людям. А они назвали это место в её честь: остров Веры.
Осокин вспомнил и про другие истории, связанные с озером, лежащим в глубочайшей горной котловине четыре на восемь километров. Вспоминал, как порой с опаской отплывали от берегов его рыбаки. Сколько было таких случаев, что отправлялись в ясную и безветренную погоду, а на середине озера – откуда ни возьмись – поднималась высокая волна, переворачивала лодки, как ничтожные скорлупки грецких орехов. Бывало не раз, что гибли, тонули в волнах люди, а выбравшиеся поражались: на берегу и в помине ветра не было.
Да что говорить: сам он чуть не канул в пронзительно лазурную глубину Уральской Жемчужины. Однажды, после первого ещё курса, также на каникулах, решил испытать себя – проверить на практике свои достижения в секции плавания. Выбрал денёк в июле, когда вода прогрелась градусов до двадцати – а теплее в этом озере почти и не бывало, да поплыл в сторону острова Веры шестиударным кролем.
Поначалу плыть было одно удовольствие. Сквозь линзу прозрачной воды видел он стайки проворных окуньков, по более светлому песку возле увесистых камней на дне отмечал норки раков. Но вскоре глубина увеличилась настолько, что дно скрылось за многометровой толщей воды. Косяки рыб больше не попадались, и, как ему показалось, вода стала холоднее и неприветливее.
Он отплыл от городского пляжа не так уж далеко. Ещё были видны вдали фигурки загорающих и купающихся людей. И тут ощутил едва заметное волнение на поверхности, одновременно почувствовав озноб. Это снизу, из самых глубин таинственного озера обдавало его леденящим потоком. А поток этот был настолько силён, что доставал до поверхности.
Осокин вспомнил тогда рассказы бывалых пловцов, быстро сообразил, какой опасности подвергается в одиночном плавании без сопровождения. Случись судорога – у него даже иголки с собой нет. И как он только отважился на такое?
Быстро поплыл он к берегу и, отдышавшись, поведал другу о случившемся.
– Это ещё что! – махнул рукой тот, – считай, повезло тебе. А ты знаешь: году этак в шестьдесят третьем утонул в озере один альпинист... Валентин Жигарев?
– Слышал. У яхт-клуба доска мемориальная на скале, у озера.
– Точно, – подтвердил Сергей, – предположили, где это. На приличной глубине, поэтому через руководство завода вызвали водолазов с Балтийского Флота. Те спустились, но ничем помочь не смогли. Рассказали, что погрузились на пятьдесят метров. А дальше – в скале узкая расщелина. И бездна! И туда никто из них спуститься не рискнул. Так и покоится Валентин на дне озера. И не просто на дне, а где-то в подземном лабиринте.
Осокин отчего-то вспомнил сейчас этот разговор. В памяти пронеслось, как пришли они походом на это место, разбили палатки, а потом приступили к ловле раков. Лучше всех это выходило у того же Серёги. Он необычайно ловко ловил их и охотно делился с ребятами секретами своего мастерства:
– Подплываешь к камню. Смотришь, где песок посветлее. Там и нора у него.
– Это понятно.
– Дальше оцениваешь, что легче: камень отвалить в сторону или же вытащить рака за клешню. Если клешня большая – сунь ему ветку или палец прямо в клешню! Он намертво хватает. Тут уж не зевай! Перехватывай за спину и кидай в заплечную сумку.
– Так уж и палец! Большому раку?
– Вот именно! Крупный-то рак не больно хватает клешнями. Просто давит сильно. А маленький – до крови ранит. Клешни у него острые – как ножички.
В тот вечер наловили они раков достаточно. На четверых – целое ведро. Да так ведром и поставили на костёр ещё живыми. Вспомнил Осокин про интересный случай, с этим как раз связанный. Двое из их кампании под воздействием портвейна № 15 и свежего воздуха благополучно заснули, и когда он начал будить их для дегустации экзотического блюда, один парень из их класса – Вовка, спросонья недовольно проворчал:
– Какие раки... в два часа ночи?
Посмотрели на часы – точно два часа. Минута в минуту! А ведь часов у Вовки отродясь не было.
Теперь раков в озере нет. Как ему стало известно, буквально спустя года два после того памятного лета внезапно исчезли они. И с того времени больше не появлялись.
Исчезли эти членистоногие и в соседнем озере Инышко – озере тоже непростом, коварном своим двойным дном. На Инышко они раков ловили по–другому. Разбрасывали приваду – крупу или даже картофельные очистки вблизи у берега и жгли с наступлением темноты бересту или факелы. Обитатели дна, своеобразные санитары озера подтягивались из глубин озера на свет и нехитрую приманку, и их накалывали на вилку, прикреплённую к концу бамбукового удилища или же к концу самой обычной длинной палки.
Улов был впечатляющим – он измерялся вёдрами.
Однако ловить руками, ныряя в глубину в маске с трубкой, энергично работая ластами, было куда интересней. И неспроста сегодня вспомнил он об этом интересном и своеобразном промысле. Ведь, если разобраться, именно благодаря ему он познакомился с Мариной.
На следующий день того похода погода также не разочаровала. С утра их кампания позавтракала обычной походной едой – килькой с макаронами, а после обеда захотелось ему опять поплавать в глубине, поохотиться на раков. Вынырнул как-то раз с очередной добычей, чтобы продуть трубку, да не рассчитал маленько. А, точнее, в погоне за одним особо крупным экземпляром настолько задержался на четырёхметровой глубине, что потом, спохватившись и задыхаясь уже от нехватки воздуха, поспешно всплывая, врезался головой в покачивающийся на лазурных волнах надувной матрас.
Продул сначала трубку, потом выплюнул её, хватанул воздуха и, задыхаясь, принёс извинения удивлённой девушке.
– Ничего, бывает… – великодушно простила она его. А потом, увидев большого рака в руке, округлила и без того огромные серо-голубые глаза:
– Вот это да! Какой! Здоровенный. Здесь такие разве водятся?
– Имеются. Сидел на дне, – уточнил Осокин, лёжа спиной на воде и слегка пошевеливая ластами, – хотел ускользнуть, только я догнал.
– Разве раки умеют плавать? – вновь округлила красивые глаза девушка.
– Ещё как умеют, – горячо подтвердил Осокин, – быстро–быстро … задним ходом. Конечно, не так, как рыбы. Хвост распрямляют, потом подгибают: вверх – вниз, вверх – вниз. И стараются нырнуть под камень. Довольно забавно.
Он ловко перекинул очередной экземпляр в сумку, укреплённую на поясе, и хотел было продолжать подводную охоту, но девушка пристально взглянула на него:
– Как бы я хотела тоже поплавать с маской. Здесь такая прозрачная вода. Извините, если, конечно, это возможно, – робко попросила она.
– Конечно… конечно… – пробормотал тогда Осокин, которому девушка сразу же понравилась, а потом, спохватившись, спросил, – а вы с маской когда-нибудь плавали?
– На море, – более уверенно и даже весело отозвалась девушка, – у меня тётка живёт в Лазаревском, рядом с Сочи. Только крабов я там не ловила, боялась. Они там такие страшные. И вода там не такая прозрачная. А сюда приехала из Питера к другой тётке. Первый раз на Южном Урале, и мне здесь нравится.
– Так и я из Питера, – воскликнул Осокин, – то есть, я хотел сказать: там учусь, в Ленинградском институте точной механики и оптики. На третий курс перешёл.
–А я коренная питерская жительница. Учусь в университете, на журналистике. Только на курс ниже. Марина, – представилась девушка.
– Саша, – отрекомендовался Осокин, – у меня такое предложение. Давайте сначала попробуем понырять в том заливе. Там от полутора до двух с половиной метров, но раки встречаются. Гребите туда, а я сейчас у Серёги второй комплект снаряжения возьму.
Он указал на мелкий залив.
Через несколько минут они дружно ныряли в прогретой воде лагуны, а потом сидели на прибрежных чёрных камнях и грелись на солнышке. Марина оказалась способной ученицей, не сразу – с третьей попытки вытащила небольшого рачонка. И теперь внимательно рассматривала его, выкопав небольшое углубление в песке. Буквально двадцать на двадцать сантиметров. Миниатюрный бассейн мгновенно заполнился водой, а рачок потешно шевелил усиками, не делая, впрочем, никаких попыток дать дёру.
Осокин поднёс к его клешне прутик, и клешня тотчас же сомкнулась.
– Вот какая реакция! – восхищённо отметил он, – совершенный биомеханизм.
– Отпущу этот маленький биомеханизм на волю, – сказала Марина и перехватив у Осокина прутик с повисшим рачком, бережно отпустила его в воду.
– Раз – и нету! – засмеялась она, наблюдая, как рачок тут же отцепился и очень быстро удалился задним ходом в глубину озера.
– Правильно! – одобрил Осокин, – пусть растёт.
Они погрелись на солнышке, ещё раз поплавали в хорошо прогретом заливе и незаметно перешли на «ты»
– Саша! А знаете, как называется этот залив? – весело спросила Марина.
– Никак, – ответил Осокин. Всё это место называется Тёщин Язык, а у залива нет названия.
– Тёщин Язык? Интересно. Есть цветок с таким названием. А залив пусть будет называться лагуна восходящего солнца. Сегодня утром я проснулась, вышла из палатки и удивилась. До чего же красиво здесь восходит солнце! Оно поднимается вон из-за того горного хребта и начинает играть с водой. На мелководье рассыпается искрами. А потом отражёнными лучами пляшёт по камешкам, пробегает по песку, подмигивает вон тем берёзкам, которые в шеренгу, как в очередь попить выстроились у озера. А потом уж заглядывает в лес. Дескать, вставайте все, хватит спать!
– Этот хребет на востоке называется Ильменским или Ильмен–тау. В нашем городе даже улица такая есть. Последняя перед лесом. Перед ней дома взбираются на гору как бы террасами. А заходит солнце за другую гору.
– Здорово! Мне и город понравился. А Машгородок особенно. Как удачно архитектор вписал его в долину и в горный ландшафт!
– Точно! – согласился Осокин, – кстати, долину раньше называли золотой.
– А почему так?
– По реке Миасс до сих пор ходят драги – моют золото. В девятнадцатом веке была настоящая «золотая лихорадка», как в Америке. Находили огромные самородки. Я в Краеведческом музее муляжи видел – впечатляющие! А за проектирование Машгородка архитектору дали Ленинскую премию. Знаете, как он выглядит, если посмотреть на него с птичьего полёта?
– Для этого надо родиться птицей.
– Не обязательно. Можно забраться на одну из вершин Ильменского хребта. Вот, например, на Лысую гору. Впечатление потрясающее. Внизу леса, озёра, речка вьётся синей ленточкой между перелесков. И город! Как будто паришь над всем этим! Мы с ребятами весной всегда туда за подснежниками ходили. Когда я ещё в школе учился. Такая была традиция.
– Как бы я хотела туда, на вершину! – поделилась Марина, – взглянуть на всю эту красоту.
– А почему бы нет.
– Жаль, не получится. Уезжаю я завтра. К той самой другой тётке, что на море. И билет уже есть. На поезд «Новосибирск–Адлер».
– На завтра?
– Да.
– Надо же – я этим самым поездом на производственную практику еду. В Ростов. Только послезавтра.
Марина призадумалась.
– А знаешь что, Саша, – давай поедем вместе, – вдруг выпалила она. И чуть помедлив добавила, – если ты, конечно, не возражаешь.
– Как это? – одновременно растерялся и обрадовался Осокин – то есть, я, разумеется, только «за». Ехать будет веселей! Но … поменять билет… сейчас же проблема с этим … ажиотаж, курортный сезон.
– С билетами как раз всё очень просто, – пояснила Марина, – у моей миасской тётки лучшая подруга в билетной кассе работает. Поменяю, вот и всё. И тогда мы пойдём на Лысую гору.
– Было бы классно!
– Значит, решено. Поедем вместе, – подытожила Марина, – я думаю, моим родственникам эта идея придётся по душе. Они всё время переживают, как бы в дороге со мной что-нибудь не приключилось. Кстати, пойдём вот к той польской палатке, я тебя с дядей, Василием Петровичем, познакомлю.

*** – Это тебе! – Саша Осокин преподнёс девушке огромный букет различных полевых цветов всевозможных цветов и оттенков. Такой огромный, что её лицо скрылось за ним. Марина уже вплела в свои соломенные длинные волосы какие-то совсем небольшие цветочки, понравившиеся ей своим своеобразным ароматом, а теперь не удержалась от восклицания:
– Волшебные цветы с альпийских лугов!
– Ну, это громко сказано. Хотя я не был в Альпах и не был в Швейцарии, с которой любят сравнивать наши места. Насколько можно судить по телевидению, у нас не хуже.
Они спускались по узкой тропинке вниз с горы. И по мере движения вниз озеро Тургояк, расположенное как раз напротив, становилось всё ниже, а речка извивалась синей лентой всё ближе. А забавные коробочки домов с движущимися между ними игрушечными машинками скоро исчезли за громадными соснами.
– Как будто мы птицы. Парим в облаках. С каждым кругом всё снижаемся и снижаемся. И скоро опустимся совсем на нашу грешную землю, – поделилась Марина, – и только вот этот огромный букет неповторимых цветов будет напоминать о той сказке, в которую мы ненадолго заглянули. Совсем ненадолго. А потом осенью будем вспоминать про эти цветы и эти горы. Про Тургояк, лагуну восходящего солнца и мыс Тёщин Язык.
Она приникла лицом к цветам и добавила:
– Я очень люблю ходить в театр, радоваться хорошей игре, находкам режиссёра. Люблю дарить цветы артистам. Ты же знаешь, в Питере цветы круглый год. Но те цветы другие. Они крупнее, ярче, красивее, в конце концов, намного дольше будут стоять дома в вазе. Но в этих, полевых цветках чувствуется особая, первозданная сила. Думаю, любому артисту, как человеку творческому, одарённому и неординарному, они приглянулись бы именно этим. Мы с тобой, Саша, обязательно сходим осенью в Мариинский театр. Летом все театры на гастролях. А вот осенью…
Глаза её загорелись. Словно на мгновение почувствовала она себя сидящей в огромном, заполненном ликующими людьми зале, а там, за опустившимся занавесом только что скрылись волшебники, подарившие тонкой, тревожной душе ещё одну сказку.
– Конечно, – с радостью согласился Осокин, за всё время учебы в Северной столице лишь дважды посмотревший в театре комедии. Ему было очень легко с Мариной, и он ловил себя на мысли, что с удовольствием послушал бы с ней даже оперу. Быть может, он что-то не понимает в этом жанре сценического искусства, и Марина смогла бы помочь ему разобраться. Или ходил не на лучшие постановки. Как бы то ни было, он вдруг поймал себя на мысли, что знаком с этой девушкой всего второй день, а как будто знает её много лет.
– Чему ты так загадочно улыбаешься? – спросила тогда она. А он скрыл сначала свои мысли, ответив односложно:
– Да так. Вечер, а комаров немного.
– А я, знаешь, Саша, о чём подумала? – Марина внимательно посмотрела на него, – мы второй день знакомы, а у меня сложилось такое впечатление, что я знаю тебя очень давно.
– Так и я об этом только что подумал, – признался Осокин. Повинуясь охватившему его сильному душевному порыву, он хотел поцеловать девушку, но она легко отстранилась:
– Ты меня неправильно понял, мы же с тобой не в последний день видимся. Всё у нас будет. Потому что хочу этого.
– Я тоже.
Оранжевый диск солнца катился в сверкающую чашу горного озера. Над соседней горой парила хищная птица. Белка спрыгнула с одной сосны, перебежала на соседнее дерево и, нисколько не стесняясь двух молодых людей, идущих по тропинке, взявшись за руки, принялась умывать свою забавную мордашку. С обеих сторон тропинки росли огромные доисторические папоротники, и от них, как и от корабельных сосен веяло консервативным спокойствием. Дескать, росли мы при царе Горохе, росли до и после революции, и всегда будем здесь. Как вот этот древний огромный гранитный камень.
– У меня сосед по площадке Валерка, – сказал вдруг ни с того, ни с сего Осокин, – на год меня старше. Так вот. Он ещё со школы был помешан на минералах, всё время в Минералогическом музее Ильменского заповедника пропадал. Мы с ним лазили по заповеднику, даже по дальним заброшенным копям. Знаешь, какие камешки нам удалось найти? Горный хрусталь, карналлит, яшму!
– И всё это здесь?
– Да. В этих самых горах. Здесь, если хочешь знать, вся таблица Менделеева!
Они свернули на широкую просеку, по которой размашисто шагала линия электропередач, и пошли по дорожке, то и дело обгоняя трудолюбивых садоводов, везущих дары полей по домам в своих скрипучих тележках. На душе у Осокина было легко и приятно, и ему не хотелось прощаться с Мариной.
–Вот мы и пришли, – сказала девушка, когда они приблизились к добротному четырёхэтажному дому так называемой «сталинской» постройки, – до завтра и спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – пожелал Осокин, прекрасно понимая, что в эту ночь не сразу заснёт.
Так и вышло. Он не заснул вовсе, провалявшись до самого утра на раскладном диване. А на рассвете, заглянувшем в его небольшую комнату с окнами на восточные склоны Ильменского хребта вскочил, бросился к старенькому письменному столу, попытался сочинить стихотворение, изорвал большое количество бумаги и понял, что впервые в своей жизни влюбился по-настоящему...

***
Время близилось к полудню. Аквапарк, как резиновый, всё заполнялся и заполнялся отдыхающими, а в шашлычной стало тесно от желающих перекусить. В углу гоготала нетрезвая кампания бритоголовых отморозков, и их громкая, косноязычная и похабная речь угнетала Осокина. Он купил ещё одну бутылку пива, но за столиком пить не стал, а пошёл туда, где над водой нависали тёмные глыбы скал.
Осокин присел на одну из них, наблюдая, как на батуте резвились подростки. Как с надувной горки с визгом спускались загорелые и не очень граждане, а потом дородная тётка полетела вниз с таким душераздирающим криком, словно вылетела по меньшей мере с горящего самолёта, несущегося к земле с огромной скоростью.
«Моя мама, после того, как разбилась её подруга детства, очень боится летать самолётами, оттого и уговорила меня ехать поездом. Так безопаснее» – вспомнил он слова Марины.
Он и сам искренне считал так. До той самой ночи двадцать лет назад, когда лязг, страшный скрежет сминаемых чудовищным усилием металлических конструкций и крики раненых людей вдруг оборвались одним самым последним ударом, и всё погрузилось во мглу. Он не знал тогда, что скоро его с многочисленными ожогами и переломами врачи назовут Счастливчиком, удивляясь, как хрупкий в сущности человек смог вообще выжить посреди этого дикого разгула огня.
Осокин открыл глаза, когда совсем рядом с собой услышал негромкие голоса. Он увидел дядю Марины Василия Петровича и удивительно похожую на неё женщину. Его удивило поразительное сходство этой ещё не старой, но совершенно седой женщины. Да, конечно. У неё были такие же глаза, как у Марины, только очень усталые, заплаканные под отяжелевшими красными веками. Женщина протянула ему золотой крестик и очень тихо сказала:
– Это Вам просила передать Марина.
Осокин попытался было приподняться, но острая боль пронзила всё его существо, пригвоздив к койке. Он попытался собрать все свои силы, чтобы спросить самое важное: «Где она, что с ней?», но главный вопрос так и остался не прозвучавшим, превратившись в плохо различимое булькание сквозь бинты, закрывающие обожжённое лицо.
– Ему нельзя пока говорить, – строго отчеканила медсестра, но Василий Петрович словно прочитал его мысли и негромко вымолвил:
– Она умерла. Вчера...
... Вот этот, совсем небольшой золотой нательный крестик он не снимал с того самого дня. Хотя, будучи крещёным, никогда до этого не носил крестов...
Стайка мелких рыбёшек подошла к тому самому камню, где сидел Осокин, но внезапно чего–то испугавшись, дружно метнулась в глубину. Возможно, причиной тому послужила белая чайка, что села на воду неподалёку, а потом легко взмыла ввысь, поднявшись выше всех других птиц. Наверное, для того, чтобы с высоты птичьего полёта лучше разглядеть синеющие вдали горы, чашу прозрачного горного озера и сидящего на берегу со странным названием «Тёщин Язык» одинокую фигурку человека, погружённого в свои воспоминания...