Я сижу и жду.
Вроде бы – спокойно так, равнодушно. С виду.
Однако на душе совсем иначе, потому как это самое противное – сидеть и ждать. Кто вот так вот сидел и ждал – знает, каково – зависеть от ожидания, зависать на ожидании, за-...
Заняться чем-то существенным – не время, потому что самое существенное сейчас – ждать.
И, дождавшись – отреагировать.
Правильно.
Соответственно.
В тему.
Это главное.
Сейчас.
Потом – будет что-то другое «главное», а сейчас – это: ждать.
И дождаться.
Но время идёт. И ждать надоедает.
Это похоже на растянутую резинку – тянется, тянется, тянется – и вроде как ничего нового, а в один прекрасный момент – неожиданно – порвётся и ка-а-ак хлопнет!
Надо снять напряжение.
Чтобы не «каааакхлопнуло».
А то «кааакхлопнет», а в этот момент (так всегда и бывает) то, чего жду, тут же появится, и всё – в одном флаконе – тыдынц!
И тогда уж точно не сообразишь, как надо отреагировать, чтобы
правильно,
соответственно,
в тему.
– Ну, значит, – обращаюсь я к себе, – ставим промежуточную задачу: снять напряжение.
– А что напряглось-то – это дополнительный вопрос от меня ко мне.
– А бог знает что, но что-то напряглось точно – отвечаю я себе. – А так – вроде и ничего не напряглось.
Парадоксально, но разговор этот, совершенно несуразный для постороннего наблюдателя...
– А был ли посторонний наблюдатель этого разговора? – возникает дополнительная линия размышления.
– Вроде, нет.
– Нет? – Уточняю у себя. – А нет – то и славненько: нам тут, при нашем ожидании, напряжении и «разных прочих шведах» посторонние наблюдатели ни к чему.
Вот так – слово за слово – и славно поговорили, и что-то прояснилось, наверное, потому что (зачем-то) беру гелевую ручку и начинаю корябать на огрызке-обрезке-обрывке бумаги, непонятно от чего отгрызенно-отрезанно-оторванной.
Рука корябает – я смотрю.
Ручка в руке как бы сама танцует-приплясывает, и всё на одном месте: скрык - скрык - скрык.
Глядь: зачернила почти весь уголок он стал мокрый, мятый, драный, грязный, истерзанный какой-то.
Жалко его стало, уголок бумаги этой, и без того не целой.
Перешла на серединку.
Тут у ручки другой танец случился — витиеватый, узорный.
Стала я в этом танце красоту какую-то различать. Выделять её, обводить, прихорашивать.
Нарисовался вензель, и таким он после дорисовки содержательным увиделся, что отложила я ручку в сторону и смотрю на него – оторваться не могу.
Хороший вензель!
Взгляд скользит по его витиеватостям – туда-сюда – и всё что-то новое находит, наскользиться не может: фигурное катание с зависанием во взгляде! И вроде бы вся сущность моя зависла в пределах вензеля с превеликим удовольствием!

А тут и ожидаемое пришло.
Пришло, как «ё-моё» – в самый неподходящий момент, ожидаемое это.
Пришлось оторваться от вензеля и встречать его:
правильно,
соответственно,
в тему –
куда же деваться...

Но это уже совсем другая история.