Вот и крыша. Осталось несколько шагов. Несколько шагов до пропасти. До конца жизни. Моей непутевой жизни. Нет, никого я не виню. Все так сложилось. Я сама себя довела до этого края крыши. И в прямом и в переносном смысле. Надо решаться. Сильный ветер и сквозняк, можно и простудиться. Вот дура! Пришла свести счеты с жизнью, а простудиться боится. Да о чем это я? Такой момент! Надо, наверное, подумать о высшем. О создателе, Боге. Хотя нет. Опять я не туда. Чего ж о создателе думать, если я решилась уничтожить его творение. Это как письмо родителям;
-Здравствуйте, я повесилась.
Ну, ни маразм? Какие-то мысли сумбурные, все путается в голове. Хочется подумать обо всем сразу и при этом ни о чем. Вот интересно – это у всех так? Да у кого у всех? Ты же пришла убить себя, а не всех. Думай о себе глупая. Может еще не все потеряно? Может можно уйти от края?
Кто это во мне говорит? Или с кем это я общаюсь? Может это мой ангел хранитель? Да нет наверно. Скорее это шизофрения. Так кажется, называется болезнь мозга. Как люди говорят;
-Если ты говоришь с Богом, то это нормально, а вот если Бог говорит в тебе- то это болезнь.
Может я и правда рехнулась? Наверное.
Ведь зачем то я пришла себя убить. Почему милиция не садит в тюрьму самоубийц? Тю. Вот говорю же что дура. Как их посадишь, они же Само Убийцы. То есть мертвые. Трупы в тюрьме. Очень смешно.
Господи! Ну почему в моей жизни все наперекосяк? Как я была счастлива в пятнадцать лет. Любовь как взрыв и радостные улыбки как брызги шампанского. Я любила и была любима. Ничего не видела и не хотела слышать. Кто, что говорил, предупреждал. Какой там? Моя любовь превыше всего. Дискотеки, танцы, ночи напролет. Залет… Все на экзамен, а дура на аборт. Слезы отчаянья. Боль. Боль физическая и моральная. Справка об окончании школы. Это как выписка из тюрьмы. Ни о каком институте или техникуме речи не идет. Даже в училище не хотели брать. Позор. Стыд. Нет. На это наплевать. Горечь утраты и познание предательства. Я тогда еще думала наложить на себя руки. Но учеба. Работа на стройке. Штукатурка стен на морозе. Мне вроде полегчало. Отпустило.
Может и сейчас попустит. Замерзла. Один шаг, и вся жизнь пролетит перед глазами за двадцать этажей. Меня трусит озноб. То ли холод, то ли нервы. Внизу собираются люди. Сначала один поднял голову и увидел меня. Остановил или позвал другого и показал наверх. Наверно эротично выглядит тетка в мокрой, облепившей голое тело ночной рубашке. Наверное, надо руки скрестить на груди. Вроде как крест. Значит по христиански. Опять о своем. Ну, какое христианство для самоубийцы. Пусть смотрят на меня, полуголую. Даже не представляю, какая получиться каша из моего тела, там, внизу. И превратится Господи, твое творение, в кучу, эх, не буду уточнять. Противно.
Противно мне было и в училище, когда за мной, семнадцатилетней стал ухлестывать тридцатилетний старик. А мне так было больно и противно. Это после первого раза, после великой любви, и вот такое чмо. Я с полгода по сопротивлялась, а потом подумала;
-Вроде хороший человек, любит меня, ну что я теряю, все, что можно я уже потеряла. Только мужика жаль. Я-то его не люблю, а он мне конфеты, цветы, подарки.
Решилась, расписались, как противно было раздеваться в первый раз перед чужим мужиком. Чуть сдуру полуголая не убежала. Сдержалась. Все получилось. Зажили нормально. Дом, мебель, телевизор – как у всех. Одно только – мне в наказание Господь деток не дает. Это после аборта. Уж я и лечилась, и по бабкам бегала. Восемь лет прошло. Не выдержал он. Предал. Оно и понятно. Кому понравится бревно холодное в постели. А я себя пересилить не могу. Днем все хорошо, и целуемся, и балуемся как дети, хватая, друг дружку за здесь. А только ночь, или постель – все. Пошевелиться не могу. Конечно же, ему ласки хочется. А еще деток. Он уже мне намекает, что б из детдома взять. Я молчу. Думаю пока. Но если будет настаивать, перечить не стану. Одного боюсь – что бы я любила этого ребенка. Что бы ему хуже со мной не стало, чем в детдоме.
Приболела я. Отпросилась с работы и пришла домой. Открыла дверь, зашла. Встала и долго смотрела, как она ублажает моего мужа. Вот так и я когда то ласкала своего любимого. Говорила нежные слова, в ответ еще нежнее слушала. Господи! Как же нам было хорошо. Почему я теперь так не могу любить? Я же хочу. Он мне дорог. Даже сейчас, стоя в дверном проеме и наблюдая эту эротическую прелюдию, я не испытываю злости. Мне все равно. Им хорошо, а меня в очередной раз предали. За что Господи?
Она заметила меня первой. Остановилась. Замерла в ожидании крика и скандала.
-Простите.
Только и сказала я. Меня тогда вроде как выключили. Я пошла и села на кухне. Сижу, молчу, о чем-то думаю. Мой прибежал. Суетиться, крутится вокруг меня, вертится. Чайник поставил на газ. Тут в двери она показалась, уже одетая. Обулась и к двери. Мой за ней. Провожает. А мне все фиолетово. Сижу. Ушли вдвоем. Чайник закипел, и вода залила огонь. Резко запахло газом. А мне опять, все ни почем. Сижу. Мой прискакал. Заохал, заахал. Газ выключил, окно открыл, полотенцем машет. Слышу только;
-Бессердечная ты.
Еще там что-то. Выматерился. Собрал вещи в чемодан и за подругой. Он за порог, а я в туалет. Вывернуло меня. Раз, другой. Хреновасто. Не пойму с чего. А потом вспомнила. Второй месяц задержка. Когда он на развод подал, суд прошел, ничего ему про беременность не сказала. И адвоката так же просила. Все моему отдала, бывшему. Только квартиру за собой оставила. Надо же было, куда-то ребенка принести из роддома. Пришла после суда в пустую квартиру, сижу одна, трусит меня.
Внизу машины две какие-то, и скорая помощь. Это я столько переполоха наделала? Чего стою, о чем мечтаю. Надо было давно этот шаг сделать. Зачем людей переполошила. Может себя жалко? Кто меня пожалеет еще. Больше некому. Доченька. Мой цветочек аленький. Кровинушка моя. То же вряд ли. Мала еще. Скажут ей, что мамка на работу ушла, день два погорюет, и забудет. В детском доме ей легче будет, чем со мной. Я ведь даже со своим ребенком бревно. Вылила, наверное, я всю свою ласку на своего первого любимого. А теперь – тишина. Нет чувств, в сердце. Пожалеть могу, посочувствовать, а вот ласку проявить – как кол в сердце. Руки не поднимаются, язык каменеет и не ворочается. Дочку же люблю, а сказать – ну ни как. Токсикоз пережила – сильный. Роды были трудные. Потом одной с ребенком – не сахар. Должна любить и на руках носить, а я только покрикиваю. Вроде как мачеха - что за дура такая.
Вот и сейчас стою. Дождь идет, со снегом. Волосы не волосы, а сосульки висят. На кончике носа вижу, тоже капелька замерзла. Сорочка на мне заледенела. От порывов ветра подол хрустит потихоньку. Мне уже вроде и не холодно. Только ноги, чувствую, примерзли к металлу. Ну, ничего. Сейчас коленки подогну, и всей массой тела вниз. Никакой лед не удержит. Люди внизу копошатся. Букашки. И я одна из них – была. Меня почти уже нет. Одно движение и не будет.
Дочурка подросла. Отдала ее в садик. Сама на работу. Живи себе. Многие так живут. Ребенок в радость. В старости опора и помощь. Прости всем и все. Старалась. В церковь ходила. С батюшкой долго говорила. Вроде все правильно он говорит, а я чувствую, что меня это не касается. Вроде он обо мне говорит, а вроде о ком то другом. Чужом. Я поддакиваю. Соглашаюсь. И думаю, какая эта женщина глупая, ну та о которой мы говорим.
Обсудили, поговорили, на той _опе и села. Когда тебе неяково, то начинаешь верить во всякую дребедень. Было время, увлеклась я нумерологией. А может и правильная наука, только мы на нее мало обращаем внимания. Вот заметила. Аборт делала в семнадцать. Один и семь это восьмерка. Восемь лет прожила с мужем, до следующей беременности. Восемь лет прожила с дочкой. Растила и воспитывала. И тут как гром среди ясного неба. Молодой. Чернявый. Кучерявый. Полюбила. Да так что о глупостях первой любви и не вспоминала. Его мать сидела с моей дочуркой. А мы! Растаяло сердце. Я и к дочери с любовью. И к нему и к его матери. Потеряла голову. Отпуск на работе. Забеременела. Испугалась вначале. Но мать его сразу определила. Ему сказала. На землю перестал меня ставить. Только на руках и носил. Какие врачи, какие больницы. Вся беременность как в романе. Счастье – это птица. Она носила меня по морю любви до самого роддома.
Скорая помощь. Род зал. Тяжелые роды. Двойня. У меня – двойня! Очухалась только на третий день. В палате, рядом на койке сидит дочурка. В руках листок бумаги.
Я еще не читала и даже не брала в руки – но все поняла.
Когда взяла, развернула, не смогла прочесть. Только некоторые слова, но они сказали многое.
-Барон. Молдавию. Не вернемся. Прощай.
Пришла в себя только на следующий день. Приложив все усилия, поднялась с кровати. Взяла еще сонную дочь и пошла на выход.
-Мама! А когда мы возьмем с собой братика и сестричку?
Пойдем родная за мороженым, а потом придем и заберем. Ты же хочешь мороженного.
- Ой, как хорошо! Идем скорее.
- Скорее мама не может. Она устала. Идем потихоньку.
Медсестре сказала, что во двор на прогулку. Внизу надела пальто, которое висело при входе, и вышла на улицу. Дошли до большого магазина. Замерзли, и когда вошли вовнутрь, на нас пахнуло теплом и теплой выпечкой.
-Мама! Мама, я хочу булочку.
-Иди доченька. Мама устала и здесь постоит, а ты иди, возьми две булочки, себе и маме. Я тебя здесь подожду.
Дочка пошла по магазину. А я на ближайшую крышу. Ну, кто меня умной назовет?
Любить цыгана, это все равно, что любить ветер в поле. Махнул ветерок метелками ковыля, и нет его.
Но как, же его детки. Как его мама, которая так привязалась к моей дочурке. Ни что его не удержало. А я-то дура оттаяла. Нет бы, с мужем своим так резвилась. Ждала всю жизнь и дождалась. Вся жизнь от первой любви до последней. Как можно так вот?
Стучат, это пытаются выломать дверь на крышу. А я ее завязала рукавами украденного пальто, да еще и подперла камнями.
Что я смогла бы дать своим малюткам? Любовь – так ее у меня отняли. Ласку – я выплеснула на чужих мне мужчин. Нежность и доброту – а где мне их взять и как найти время, что бы передать моим детям. Мне надо работать, что бы нас всех прокормить. На детей времени и добра не останется. Безотцовщина. Я сама из детдома и знаю, каково там живется. Мне не везло в детстве. Многих брали в семьи. Были такие, которых возвращали. Они ни когда не говорили, почему не ужились. А я всегда думала, вот если меня возьмут, то я буду самая послушная и исполнительная. Но меня не брали, пока я была маленькая. Больших, вообще не берут. Я понимаю, на что обрекаю дочурку. На вечное ожидание и на нищий, заискивающий взгляд в глаза возможных родителей. Но у нее еще есть шанс. Она красивая. Она похожа на мою первую любовь.
Двойняшкам повезло еще больше. Красивые, здоровые. Я их видела пять минут всего, но полюбила всем сердцем. Не могу я обречь их на нищенское существование. Да, надо было написать отказ в роддоме. Но у меня не было времени. Там бы начали уговаривать, а я не железная. Я бы сдалась. Это сейчас я стою ледяная. И в прямом и переносном смысле. Лицо покрыто льдом. На теле корка льда. Люди все же выбрались на крышу. Стоят в стороне и о чем-то говорят.
А у меня в голове пульсирует мысль;
-Только б дочурка не испугалась, там в магазине, когда не найдет своей мамы. Что – это? Неужели во мне проснулась любовь? Я никогда так не думала о своем ребенке. Я же ее практически не замечала. Но теперь уже поздно. Мой последний шаг, развяжет руки врачам в роддоме. На сирот не нужен отказ. Их так спокойно усыновят и удочерят.
Тридцать три года. Возраст Христа. Хороший возраст для мужчины. Мне он принесет освобождение. Я наверно умерла. Мне совсем не холодно. Стою на крыше и смотрю на разыгравшуюся трагедию со стороны. Мне кажется, что я видела это уже где то в кино.
Крыша. Переступив через ограждение, на краю жестяного водостока стоит полуобнаженная женщина. Она явно продрогла и дрожит всем телом. Волосы обледенели и присыпаны снегом. Женщина в одной больничной рубашке, намокшей и прилипшей к телу. Явно собирается спрыгнуть вниз. Остальные люди на крыше, это спасатели, и они хотят помешать прыжку. Пока женщина спасатель заговаривает с женщиной на краю, с другого боку спасатель раскручивает веревку. Женщина что-то почувствовала, обернулась, но поздно. Накинутая веревка, крепко стянула руки и все тело. Женщина с волчьим воем ринулась вниз, но набежавшие мужчины крепко держали веревку. Тело в петле бесновалось, и его не сразу удалось вытащить на крышу. Но когда, с третьей попытки это удалось, и тело стало кататься по крыше, все кинулись и придавили больную своей массой. Один из спасателей умудрился достать шприц и сделать укол беснующийся. Через короткий промежуток времени, она затихла. Люди ослабили давление. Начали распутывать веревки, в которых закрутилась женщина, катаясь по крыше.
И тут раздался дикий, раздирающий душу вой одинокой, умирающей волчицы. Все вздрогнули. На смену холодному дождю со снегом, посыпались огромные хлопья. Женщина тихо лежала на крыше, засыпаемая снегом. Из остекленевших глаз катились крупные слезы.
-Теперь все будет хорошо. Слезы это облегчение.
Сказал один из спасателей.
Как мне кажется, я лежу в палате. Руки и ноги привязаны. За мной ухаживает пожилая женщина. У нее всегда красные глаза. Это от того что она все время плачет. Придет к моей кровати, встанет в ногах, а слезы так и катятся по ее морщинистому лицу. Да уж. Видно не жаловала ее судьба.
Я не хочу разговаривать. Могу, но не хочу. Я умерла там, на крыше. Точнее не я, а мое тело и теперь мне дали новое. Я привыкаю постепенно к нему. Вот я чувствую руки. Они привязаны к кровати, но я могу ими пошевелить. Могу поворачивать голову, а могу просто смотреть по сторонам глазами. Я чувствую свои ноги и могу шевелить пальцами. Мне нравиться это тело. Я заранее люблю его все. Господь побеспокоился обо мне и подарил новый футляр для моей бессмертной души. Вечерами пожилая женщина читала мне книгу. Это очень умная книга. В ней много интересных историй рассказанных на прямую или в иносказательной форме. Книга эта называется Библия.
Прошло много дней и меня стали отвязывать, сначала руки. Потом и ноги. Я буду послушной девочкой. Я буду выполнять все их просьбы и указания. Это как в детстве, когда я мечтала, что б меня удочерили. Прошло еще много дней и мне с женщиной разрешили выйти во двор. В маленькую часовню. Там горят свечи и лампады. Там пахнет ладан.
Только там я на свободе. Мы с женщиной садимся на скамейку и тихо плачем. Она о чем-то своем. А я о своем. Нет, не о том, что меня трижды предали. Сначала родители, которых я не знала. А потом мои женихи, которым я слишком доверяла. Нет, не об этом. Я плакала и просила прощения для своей души, которая так же трижды предала. Один раз мужчину, который любил и отдавал для меня все свои силы. А самое главное, я предала своих троих детей. Что стало с двойняшками я так никогда и не узнаю. А вот свою дочурку я видела в телевизоре. О ней так красиво рассказывали. Она такая у меня умница. Только в конце сказали, что девочка ищет новых родителей. Дай Господи ей отца с матерью. Дай Господи хоть каплю того счастья, что не дополучила я. Дай Господи здоровья моим детям и хорошей любви.
Идти мне из больницы не куда. Мне разрешили остаться и служить при часовне.
Хвала тебе Господи. У меня есть еще время, что бы вымолить себе прощение.
Светлых вам мыслей и Веры.