- Слово свидетелю защиты Ивану Сергеевичу Петренко.

В зале раздались скрипы, присутствующие чуть задвигались, переставляя ноги. Слушание шло уже шестой час. Все устали. И даже муха уселась на пыльный плафон и перестала жужжать.

- Я Иван Сергеевич Петренко, уроженец села Н..ка, тысяча девятьсот тридцать первого года рождения. Всю жизнь, кроме службы в Армии и учебы, прожил в селе. Пятый год уже избираюсь председателем сельсовета.

- Как давно вы знакомы с Ульяной Казимировной Тарасовой?
- Так с детства. Мы же одногодки с Петром. И жили по соседству почти. Это потом, в шестьдесят девятом построил я хату свою, отделился. А так, с младенчества знал всех Тарасовых.
- Что можете сказать суду по данному делу?
- А что тут говорить? Баба Уля, ой простите, Ульяна Казимировна всю жизнь положила на своих детей. В войну их уберегла. В застенках гестапо была, чудом выжила. Подняла их в послевоенное лихолетье, образование всем дала. А на старости оказалась не нужна никому. И дрова ей, и корма, пока скотину держала, и уголь для обогрева - всё выписывал сельсовет. Она же у нас героиней была - местный соловей. Всю жизнь в школе проработала, а какой хор создала! Пол Союза объездила на конкурсы разные. У неё же этих грамот было - сундук целый. Хату сама доводила, мы толоку с соседями устроили тогда. Я мал был, но помню, как всей улицей вдове фронтовика тот дом достраивали. А вечером, когда все с ног падали от усталости, она кормила нас от пуза. Когда только наготовить на толпу успевала? А потом пела. Мы сидели на бревнах у дома её и слушали. Там же голос был! Соловьиха, одним словом!

- Не отвлекайтесь, свидетель. Говорите по сути.
- А разве ж это не суть? Жизнь человеческая в ней высшая суть. И высшая правда.
- Сыновья к ней не приезжали совсем?
- Почему? В начале еще приезжали, потом все реже и реже. Потом уже только Петров старший Олег приезжал. Да только помощи от него никакой было. Он же этнограф, повыспрашивает её про песни да поговорки наши и айда по всем селам, а то и в Карпаты. Все писал и писал в своих тетрадках.
- А финансовую помощь оказывали ей дети?
- Откуда ж мне знать? Жила она как все. Не жировала. Роскоши там не было никогда. Если и переводили ей что, то я не в курсе...
- Были ли обращения от сельсовета к сыновьям о том, чтоб мать забрали?
Иван Сергеевич задумался...

***
Ретроспектива 1980

Руки совсем окоченели. Дрова на исходе. Ульяна их щепила на тонкую лучину и подбрасывала на остывающие угли по чуть, пытаясь пустить хоть дух по дому. Еду сготовить и то не на чем. Но не в том беда. Главное сейчас не еда и не дрова. Главное - успеть написать сыновьям, что она их прощает и попросить прощения. А если выживет, то эта зима будет последней в пустом доме. Она так решила.

"Сыночек мой, Грыць, не знаю откопают ли меня, или так и помру, не попрощавшись с вами, мои соколики. Запуржило у нас да завьюжило не шуточно. Дров еще на день и то, чтоб только дух пустить по хате. Дальше как Бог даст. Петренки переехали, забрал их Иван на свою новую хату. На нашем углу я одна осталась почти. Три хаты пустых, я и лес.

Редко я тебя видела, сынок... Реже чем остальных. И детей ты ни разу мне не привез показать. Вроде Одесса и недалече. Разок только к вам и выбралась. Сам понимаешь - корова, хозяйство. Пенсия невеличка, да и люблю я на земле возиться... Не знаю почему, но мне кажется я не приглянулась твоей жене. Нет, она слова мне не сказала худого, правда, и доброго тоже. Молчала, как рыба, все три дня, что я гостевала у тебя. Ты передай ей, я зла не держу. Хоть обидно было тогда... Но не держу. Она же мне троих внучат родила. Только за это я её люблю и любить буду и Бога о здоровье просить для неё. Зорька ревет, второй день не доена... А буря не утихает... Прости меня, сынок, может чем обидела тебя, или жёнку твою... Прости... Сердце болит, сынок, у меня... Болит уже постоянно... Зря ты не послушал меня и не пошел на кардиолога. Всё шутил - сердце одно у людей, а зубов тридцать два. Стоматологи больше нужны. Может ты и прав, но вот зубы у меня пока все целы, порода такая, видно, а сердце болит... Может найдешь, сынок, мне уголок у себя? Мне много не надо. Просто слово ласковое, внучат своих видеть, тебя, и место где переночевать. Я пока еще готовить могу и за собой убираюсь сама. Да и помогла бы чем. Скоро и у тебя внучата пойдут, я еще нянчить могу. А если не хочешь в свою квартиру, так не беда, Петров Олежка говорил, что у тебя еще квартиры есть, там квартиранты, для детей держишь. Так может меня в одну комнатушку примешь? Всё ближе к вам буду..."

Жалобно замычала Зорька. Ульяна скинулась и опять пошла к двери. Ей казалось, что кто-то большой и тяжелый топчется уже у самого порога. Точно! Это Зорька пробилась к хозяйке. "Ну, налегай, старая развалина!" - сама себя ободряла бабулька. Удар! Еще удар плечом в дверь. И посыпалось из тоненькой щели снежная крупа. "Зорька, хорошая моя, умница, сейчас я, сейчас к тебе выйду!"

***

Марьянка тихонько заплакала от своих мыслей.
- Ты чего? Жива бабулька! Не реви! -- начали успокаивать её братья и Иван.
- Тоскно мне... и корова молчит... И страшно... Не дай Бог...
- Ну брось ты, Марьян, ты же комсомолка, какой Бог? - пошутил неловко Иван.
- В такую ночь и Бога и черта помянуть не грех... Давайте копать дальше.

Внезапно тишину ночи расколол протяжный вой. То выла от холода собака на другом конце села. Её вой подхватили и другие псы. Тоскливые звуки вонзались в небо, но не долетали до звезд, замерзнув и расколовшись на кусочки.
Браться Коцяки тихонько про себя перекрестились и с удвоенной силой принялись метать снег с дороги. Уже за полночь они промели таки дорогу через замесы к хате бабы Ули. Дверь была чуть приоткрыта, возле неё в сторону сараюшки шла глубокая траншея, но такая, словно её катком проделали, а не лопатой. Снег был не утоптан. А сам дом выстыл, через щель насыпало снега и он лежал, не тая, горкой на пороге. Бабы Ули в хате не нашли. Марьянка быстро оббежала все три комнаты и, убедившись в отсутствии хозяйки, без сил опустилась на стул и заплакала.

- Марьянуся! -- донеслось радостное со двора, - Баба Уля с Зорькой в хлеву!!!

Марьяна подпрыгнула и втиснулась назад через щель, вытекая наружу. К сараю бежала.

- Баба Уля, вы живы? Не обмерзли?
- Ой, дытыно, та что мне сделается? Жива я, жива. Зорька утром дверь отжала в хлеве и дошла к хате, а я же высохла, как щепка, через щель протиснулась и к ней, подоила, молочка попила, теленка покормила да хряка своего. И тут и осталась, в хлеве тепло, сена натаскала, оно ж у меня на чердаке припасено и лестница прямо отсюда. Вот в сено зарылась и под боком у Зорьки и отогрелась. Думала, раскопаться чуть к калитке, да лопату занесло так, что не найти.
- Ну слава Богу, выдохнула Марьянка, обнимая старушку.

А та улыбалась, стирала мутную слезу с все еще черных очей и прижимала к себе девушку.
"Чисто Олюнька в молодости, только глаза вот темные у неё, что вишня спелая, а не синие, как у матери... Каждый раз как вижу - сердце обрывается... Господи! Нет, даже думать не стану... Грех-то какой, батюшки, на мне..."

***
Прокашлявшись и выпив глоток воды, чтобы успокоиться, Иван Сергеевич продолжил:

- Да, в 1980-ом, когда село засыпало в сильную вьюгу, я позвонил Грыцю и Петру.

***

Чуть рассвело, но село уже давно проснулось. Слава Богу, откопали вчера всех, обошлось... За ночь дорожки, с таким трудом прорытые через метровые снега, не засыпало, и можно было передвигаться, увязая всего по щиколотки. Марьяна пришла в сельсовет утром одной из первых, доложила, что все дома на Лесной отрыты. Петренко улыбнулся, в который раз залюбовавшись дивчиной. Лицом она была очень похожа на мать в юности, такая же глазастая, толстенная коса до пояса, ровный носик, длинные ресницы, оттеняющие глубину черных глаз, белокожая, губы-вишенки. Только Олюнька русоволосая и глаза синие-синие. А Марьянка - чисто мать только вот цвета цыганистые. "И в кого она такой уродилась? На все село черноволосая и черноглазая у нас только баба-соловьиха. Да только Тарасовы тут при чем? Чего-то мысли дурацкие в башку лезут... Работать надо. Работать."

- Доброго ранку, Марьяна. Рад, что ты справилась. Как парни? Помогали? Слушались? Не перечили?
- Ой, да что вы, Иван Сергеевич! Парни у меня - золото. Я к бабе Уле, можно? А то вчера с ног уже валились, дров не много принесли и то от соседей. К дровнице не пробиться было. Руки уже не слушались... Вот я сбегаю, откопаю дорожку до дровницы, растоплю и назад. Отпустите?
- Конечно, беги, дочка, беги...
"Охрипла вон девка, замучилась совсем. Вот это метель! А голосок то у ней серебряный прям, беречь такой голос надо. Хорошо её Уля научила, а Марьянка за хор взялась ого как! И репертуар расширила и новые таланты привлекла. Огонь-девка!"

***
- Телефоны у меня Петра и Грыця давно были. Еще когда к матери они приезжали, взял "на всякий пожарный". Да вот не пришлось звонить раньше. Тут же решил, что пора. Долго набирал на диске цифры кода и номер. Пару раз сбивался. Начинал заново. У Петра дома трубку не брали. На работе секретарша сказала, что Петра Панкратовича еще нет. Набрал Грыця.

- Алё! - раздалось почти сразу и так громко, словно Грыць проорал в ухо.
- Алё! Грыць, это я, Иван Петренко, сосед ваш, помнишь такого?
- Кто-кто? Плохо слышу...
- Иван? Какой к черту Иван? Я на работу спешу!
- Грыць, я про маму хочу поговорить с тобой. Ты слышишь?
- Какую маму? У меня приём расписан на месяц вперед. Записывайтесь в порядке очереди, товарищ.
- Грыць, ну ёма-ё! Про твою маму! Бабу Улю!
- Я не Грыць, а Григорий Панкратович. Выкладывайте свою просьбу. У вас полминуты! - рявкнуло в трубке.

Иван, абсолютно опешив от самого тона, вдруг начал говорить с просительными интонациями:

- Григорий Панкратович, у нас ЧП. Вчера засыпало пол-района. Вашу мать откопали только ночью. Всё благополучно. Но ей уже трудно одной управляться. Понимаете?
- Я вас не слышу! - гремела трубка, вибрируя мембраной, - перезвоните позже. Я спешу! - и раздались гудки.

Петренко покрутил телефонной трубкой, недоуменно слушая эти гудки и опять набрал номер Петра, впервые закурив в кабинете.

- Приёмная директора шахты " Первое мая" слушает вас.
- Здравствуйте, девушка, мне бы Петра Панкратовича! По личному! Очень надо! Передайте ему, что с матерью его беда! Мой номер? Диктую!
"Господи, еще и врать пришлось... Во Грыць меня из колеи выбил. А ведь играли вместе, росли, кусок хлеба делили буквально. Друг за дружку заступались, в одних девчонок влюблялись... Что же случилось с ним?"

Уже глубоко за полдень зазвонил телефон, судя по гудку, межгород.

- Да-да! Петренко слушает!
- Привет, Иван. Что с матерью? - требовательно спросил голос, - жива?
- И тебе не хворать, Петр, жива, жива баба Уля. Тут просто дело есть одно, вроде и не моё... Но хотел бы тебя попросить...- Иван мялся, не зная, как перейти к сути,- понимаешь, матери твоей самой тяжко уже. Вчера у нас ЧП было. Засыпало всё село. Еле откопали потом дома. А если бы не успели? Три дня мело...
- Но успели же? Молодец, Иван. Спасибо за службу. У тебя всё?
- Пэтько, ты чего? Какая служба, ты мать забери к себе лучше. Она не молода уже, тяжко ей в селе....
- Знаешь, Иван, не будь мы с тобой с одной песочницы, так сказать, послал бы я тебя сейчас на... прямым текстом. Не твоё это дело! Понял? Мы сами с матерью разберемся! И не звони мне больше, не отрывай от работы! - его голос набирал и набирал обертоны, и внезапно оборвался гудками.

Трубка едва не вывалилась из рук. Иван, оказывается, сжевал фильтр сигареты пока говорил. Во рту был гадкий вкус, словно клопа-вонючку раскусил, и он так и не исчез до вечера.

***

- И что вам ответили при разговоре сыновья Ульяны Казимировны?
- Грыць сослался на плохую слышимость и оборвал разговор. А Пётр... он просто послал меня... лесом. Посоветовав, не совать нос в чужие семейные дела.
- А к Василию вы тоже звонили?
- Нет. После разговора с двумя старшими сыновьями желания звонить к Василию не было.

Всё время пока председатель сельсовета отвечал на вопросы, Пётр сидел с каменным выражением лица, играя желваками. Грыць морщился, как от зубной боли, и иногда оборачивался, обводя зал, со страдальческим выражением: "Вы слышали этот бред?" Василий темнел лицом, опускал глаза и сжимал кулаки.

- Почему же сельсовет не помог гражданке Тарасовой дальше?
- Мы не отказывались помочь. Как вы не понимаете? Это было её решение! Баба Уля привыкла сама решать о себе. На ней ведь семья всегда была, потом хозяйство. Вот так она и порешила...